«Ревизор» комедия, соч. Н. Гоголя

«Ревизор» комедия, соч. Н. Гоголя
Петр Андреевич Вяземский

«Литературные события у нас редки. Литература наша кругообращается в явлениях, подходящих под статью обыкновенных, ежедневных происшествий. Эти явления скользят по вниманию читающей публики, не прорезывая глубоких следов в общественном мнении. Разве только в чресполосном владении журналистов возникают по сему случаю тяжбы, обращающие на себя, и то мельком, взоры одних литературных присяжных, или экспертов; впрочем, и в таком случае также трудно сквозь шум, крики и брань понятых вникнуть, о чем идет дело, и удостовериться, есть ли действительно дело в споре…»

Петр Вяземский

«Ревизор» комедия, соч. Н. Гоголя

Литературные события у нас редки. Литература наша кругообращается в явлениях, подходящих под статью обыкновенных, ежедневных происшествий. Эти явления скользят по вниманию читающей публики, не прорезывая глубоких следов в общественном мнении. Разве только в чресполосном владении журналистов возникают по сему случаю тяжбы, обращающие на себя, и то мельком, взоры одних литературных присяжных, или экспертов; впрочем, и в таком случае также трудно сквозь шум, крики и брань понятых вникнуть, о чем идет дело, и удостовериться, есть ли действительно дело в споре. Часто съедутся, шумят и чем же кончат? поднимут мертвое тело… Высшая же власть, заведывающая подобными делами, то есть образованная публика, принимает все это просто к сведению без лицеприятия, и тем свободнее, что все это – дело для нее постороннее. Редко случается писателям нашим задеть публику за живое, касаясь предметов, близких к ней. Многие из писателей наших живут слишком вне общества; они чужды общежитейским отношениям, понятиям, мнениям, нравственности высшего круга читателей, то есть образованнейшего; между тем не довольно положительны, добросовестны, чтобы действовать с пользою на классы читателей, нуждающихся в пище простой, но сытой и здоровой. Они какой-то междоумок в обществе: они пишут для людей, которые их не читают, или не имеют нужды их читать, и, следовательно, читают равнодушно и рассеянно, и читаются теми, которые не могут судить их. Тем более литературное произведение, выходящее из круга этих частных и безжизненных явлений, потрясающее оба противоположные края читателей, рождает у нас деятельность необыкновенную. Каждый спешит дать голос свой, и неминуемым следствием того бывает разногласие в мнениях. Драматическое произведение, а в особенности комедия народная, или отечественная, принадлежит к сему разряду явлений, которые должны преимущественно обратить на себя общее внимание. О комедии каждый вправе судить; голоса о ней собираются не в тишине кабинета, не пред зерцалом искусства, не по окончании медленной процедуры и применения всех законов литературного уложения; публика не выжидает, чтобы тот или другой трибунал, тот или другой журнал, тот или другой критик исследовал дело и подписал приговор. Нет, голоса собираются по горячим следам в шумном партере, где каждый, кто взнес законную долю установленного сбора, допускается к судейским креслам и рядит и судит за свои деньги о деле, подлежащем общему суждению. У вас и в этом отношении авторы с удивительною ловкостью умеют обыкновенно избегать прямой встречи и тесного столкновения с публикою. Большая часть русских комедий также дело для нее постороннее: это снимки с картин чужой или вымышленной природы. В подобных снимках может идти дело об искусстве художника в исполнении, но нет речи о жизни, о верности, о природном сочувствии. Тем более комедия, не принадлежащая кругу сих заимствований, вымыслов или подделок, должна произвести общее, сильное и разнородное впечатление. Мало было у нас подобных комедий: «Бригадир», «Недоросль», «Ябеда», «Горе от ума» – вот, кажется, верхушки сего тесного отделения литературы нашей. «Ревизор» занял место вслед за ними и стал выше некоторых из них. Комедия сия имела полный успех на сцене: общее внимание зрителей, рукоплескания, задушевный и единогласный хохот, вызов автора после двух первых представлений, жадность публики к последовавшим представлениям и, что всего важнее, живой отголосок ее, раздававшийся после в повсеместных разговорах, – ни в чем не было недостатка. В чтении комедия выдержала театральный успех, если еще не превзошла его, что и должно быть в комедии, писанной с умом и талантом, с истинною комическою веселостью, но с меньшею заботливостью о игре и сшибках драматических внезапностей. В сем отношении, заметим мимоходом, «Ревизор», приблизившийся характеристическим достоинством своим к вышеупомянутым исключениям из русского театра, приближается к ним и тем, что можно было бы наименовать недостатками их, если б сии недостатки не составляли общей принадлежности и литературы нашей. Но о сем речь впереди и в другом месте. Впрочем, как успех «Ревизора» ни был блистателен, а все же не может он не подлежать некоторым оговоркам, критическим замечаниям и осуждениям. Охотно и предварительно соглашаемся за глаза со всеми критиками настоящими, прошедшими и будущими, что в сей комедии встречаются погрешности, и спросим у них: знают ли они хотя одно литературное творение, которое вышло бы совершенным из рук творца своего? Чисто литературные споры почти всегда бесполезны, потому что в спорах о изящности художнического произведения трудно, или решительно невозможно, привести спор к окончательному заключению. Есть что-то ребяческое в важности, с которою аристархи литературные спешат наложить свинцовое клеймо свое на каждое новое литературное явление. Им кажется, что без их отметки творение недоделано и ждет от них законного вида, как после таможенного досмотра. Общие замечания о комедии г. Гоголя можно подвести под три отделения: литературное, нравственное и общественное. В исследовании сих замечаний и в возражениях на оные обратим мы более внимания на то, что было говорено о «Ревизоре», нежели на то, что было о нем писано: во-первых, потому, что бесполезность замечаний чисто литературных уже нами оценена, во-вторых, потому, что в разговорах русских гораздо более ума, нежели в письменных русских статьях. Вообще ум наш натуры изустной, а не письменной. К тому же в споре, раздающемся в салонах, речь идет о мнениях: в споре журналов более о словах и о личности. С журналами спорить нельзя, по той же причине, по которой Карамзин не отвечал ни на одну критику, хотя он и любил спорить. Есть люди, которые жаркие спорщики в своем кругу и вместе с тем миролюбивы и безответны на толкучем рынке[1 - Само собой разумеется, что нет правила без исключения. Читатели наши, знакомые с «Московским наблюдателем», догадаются и без нашей оговорки, что он здесь в стороне. Нельзя не желать для пользы литературы нашей и распространения здравых понятий о ней, чтобы сей журнал сделался у нас более и более известным. Особенно критика его замечательно хороша. Невыгодно подпасть под удары ее, но по крайней мере оружие ее и нападения всегда благородны и добросовестны. Понимаем, что и при этом случае издатели «Телескопа» и другие в добродушном и откровенном испуге воскликнут: «Избави нас, боже, от его критик!» Но каждый молится за свое спасение: это натурально. (Примеч. П. А. Вяземского.)].

Обратимся к замечаниям.

Некоторые говорят, что «Ревизор» не комедия, а фарса. Дело не в названии: можно написать гениальную фарсу и пошлую комедию. К тому же в «Ревизоре» нет ни одной сцены вроде «Скапиновых обманов», «Доктора поневоле», «Пурсоньяка» или Расиновых: «Les Plaideurs»[2 - «Сутяги» (фр.).]; нет нигде вымышленной карикатуры, переодеваний и проч. и проч. За исключением падения Бобчинского, нет ни одной минуты, сбивающейся на фарсу. В «Ревизоре» есть карикатурная природа: это дело другое. В природе не все изящно; но в подражании природе неизящной может быть изящность в художественном отношении. Смотрите на картины Теньера, на корову Поль-Потера и спросите после: как могло возвышенное искусство посвятить кисть свою на подобные предметы? Неужли не нашло оно в природе ничего лучшего и достойнейшего, как пьяные мужики и дородная корова? Вы можете быть правы по совести своей; но любитель живописи и знаток в картинах готов заплатить большие деньги за корову весьма невежливую, за Теньера, который каждую картину свою скрепляет одним действующим лицом, под пару помянутой корове, и предоставит вашему целомудренному вкусу приобретение благородных картин Ангелики Кауфман. Разумеется, «Ревизор» не высокая комедия, в смысле «Мизантропа» или «Тартюфа»: тут не выводятся на сцену лица придворные, лица высшего круга, не выводятся и лица, отмеченные общим человеческим характером. Сцена в уезде. Автор одним выбором сцены дает уже вам меру и свойство требований, на кои он берется ответствовать. Перенести так называемую высокую комедию в уездный городок было бы уже первым признаком необдуманности и неблагоразумия автора. – Говорят, что язык низок. Высокое и низкое высоко и низко по сравнению и отношению: низкое, когда оно на месте, не низко: оно впору и в меру. Но вы, милостивые государи, любите только ту комедию, которая во французском кафтане, при шпаге с стальным эфесом, или по крайней мере в черном фраке и в башмаках, изъясняется александрийскими стихами или по крайней мере академическою и благородною прозою? Прекрасно! Как тут против вас и спорить? Слава богу, мы не дожили еще до такой глупости, чтоб готовы были смеяться над трудами Расина и Мольера и ставить ни во что хотя бы и Лагарпа. Мы соглашаемся, что вы имеете за себя голоса и авторитеты, которые каждый благоразумный и чему-нибудь учившийся человек признает если не исключительно и безусловно, то по крайней мере почтительно, с чувством уважения и любви к предкам, коих заслуги не утрачены и ныне, ибо настоящее есть наследие прошедшего. Ваши требования доказывают, что вы придерживаетесь преданий классического века, почерпнули их в учении или свыклись с ними в кругу образованного общества: это также в глазах наших не безделица, вопреки мнению тех, которые ставят ни во что аристократические традиции обществ века Людовика XIV или Екатерины II. Но, с другой стороны, или именно по сей же самой терпимости, которую мы исповедуем, как закон истинной образованности, мы не ограничиваемся заколоченным наглухо и единожды навсегда кругом действий, нравов, событий, форм образцовых и непреложных. Нет, мы в искусстве любим простор. Мы полагаем, что где есть природа и истина, там везде может быть ж изящное подражание оной. А там уже дело вкуса, или, правильнее, вкусов, избирать любое для подражания и в подражаниях. Между тем же излишним будет заметить почитателям классических преданий, что Фонвизин читал своего «Бригадира» и своего «Недоросля» при просвещенном и великолепном дворе Екатерины II. «Так, – скажут они, – но в этих комедиях при дурном обществе, в них собранном, встречаются зато и Добролюбовы, Стародумы, Милоны и добродетельные Софьи, а в „Ревизоре“ нет ни одного Добролюбова, хотя для примера». Согласны; но вот маленькая оговорка: когда играли «Недоросля» при императрице и после пред публикою, то немилосердно сокращали благородные роли Стародума и Милона, потому что они скучны и неуместны, сохранялись же в неотъемлемой целости низкие роли Скотинина, Простаковых, Кутейкина, несмотря на нравы их вовсе по изящные и на язык их вовсе не академический. При одних добродетельных лицах своих, при лицах высокой комедии Фонвизин остался бы незамеченным комическим писателем, не читал бы своих комедий Екатерине Великой и не был бы и поныне типом русской комической оригинальности. Вывезли его к бессмертию лица, которые также не выражают ни одного благородного чувства, ни одной светлой мысли, ни одного в человеческом отношении отрадного слова. А не в отсутствии ли всего этого обвиняете вы лица, представленные Гоголем?

Другие говорят, что в «Ревизоре» нет правдоподобия, верности, потому что комедия есть описание нравов и обычаев известной эпохи, а в сей комедии нет надлежащей определенности. Следовательно, где зрителю нельзя узнать по лицу и платью, кто какого прихода и в котором году он родился, там нет и комедии? Кто-то сказал, что комедия есть история общества, а здесь вы от комедии требуете и статистики! Позвольте же спросить теперь: а комедия, в которой просто описан человек с страстями, с слабостями, с пороками своими, например, скупой, ревнивый, игрок, тщеславный – или типы, которые не принадлежат исключительно ни тому, ни другому столетию, ни тому, ни другому градусу долготы и широты, а просто человеческой природе и Адамову поколению, разве они нейдут в комедию? Берегите свое правило для комедии исторический, или анекдотической, но не прикладывайте его к комедии вообще.

Кто говорит, что коренная основа «Ревизора» неправдоподобна, что городничий не мог так легковерно вдаться в обман, а должен был потребовать подорожную и проч. Конечно, так; но автор в этом случае помнил более психологическую пословицу, чем полицейский порядок, и для комика, кажется, не ошибся. Он помнил, что у страха глаза велики, и на этом укрепил свою басню. К тому же, и минуя пословицу, в самой сущности дела нет ни малейшего насилия правдоподобию. Известно, что ревизор приедет инкогнито, следовательно, может приехать под чужим именем. Известие о пребывании в гостинице неизвестного человека падает на городничего и сотоварищей его в критическую минуту панического страха, по прочтении рокового письма. Далее, почему не думать городничему, что у Хлестакова две подорожные, два вида, из коих настоящий будет предъявлен, когда нужно?

Тут нет никакой натяжки в предположении автора: все натурально. Действие, производимое столичным жителем в глуши уездного городка, откуда, по словам городничего, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь, представляет комику обширное поприще для сбыточных невероятностей. Самохвальство, ложь, пустословие столичные обдают трепетом и легковерием людей и благоразумных, но необразованных – подобная мистификация сбыточна везде. Светские самозванцы, пройдохи, шарлатаны являются и во Франции и в Англии и обманывают народ. В одной из наших губерний, и не отдаленной, был действительно случай, подобный описанному в «Ревизоре». По сходству фамилии приняли одного молодого проезжего за известного государственного чиновника. Все городское начальство засуетилось и приехало к молодому человеку являться. Не знаем, случилась ли ему тогда нужда в деньгах, как проигравшемуся Хлестакову, но, вероятно, нашлись бы заимодавцы. Все это в порядке вещей, не только в порядке комедии.

Есть критики, которые недовольны языком комедии, ужасаются простонародности его, забывая, что подобный язык свойствен выведенным лицам. Тут автор не суфлер действующих лиц, не он подсказывает им свои выражения: автор стенограф. Вероятно, можно найти некоторые неисправности, сорвавшиеся с пера писателя; но смешно же грамматически ловить слова в комедии. Главное в писателе есть слог: если он имеет выразительную физиономию, на коей отражаются мысль и чувство писателя, то сочувствие читателей живо отзывается на голос его. Может быть, словоловы и правы и язык г. Гоголя не всегда безошибочен; но слог его везде замечательно жив. Впрочем, трудно и угодить на литературных словоловов. У которого-то из них уши покраснели от выражения: «суп воняет, чай воняет рыбою». Он уверяет, что теперь и порядочный лакей того не скажет. Да мало ли того, что скажет и чего не скажет лакей? Неужли писателю ходить в лакейские справляться, какие слова там в чести и какие не в употреблении. Так, если он описывает лакейскую сцену; но иначе к чему же? Например, Осип в «Ревизоре» говорит чисто лакейским языком, лакея в нем слышим деревенского, который прожил несколько времени в столице: это дело другое. Впрочем, критик, может быть, и прав; в этом случае мы спорить с ним не будем. Порядочный лакей, то есть что называется – un laquais endimanche, точно, может быть, постыдится сказать: воняет, но порядочный человек, то есть благовоспитанный, смело скажет это слово и в великосветской гостиной и перед дамами. Известно, что люди высшего общества гораздо свободнее других в употреблении собственных слов: жеманство, чопорность, щепетильность, оговорки – отличительные признаки людей, не живущих в хорошем обществе, но желающих корчить хорошее общество. Человек, в светской среде рожденный, в салоне ли, у себя ли дома, садится в кресла, как в свои кресла; заговорит ли, – он не боится проговориться. Посмотрите на провинциала, на пришлого, на ворону, залетевшую в высокие хоромы, он не смеет присесть иначе, как на кончике стула; шевелит краем губ, кобенясь, извиняется вычурными фразами наших нравоучительных романов, не скажет слова без прилагательного, без «смею доложить». Вот отчего многие критики наши, добровольно подвизаясь на защиту хорошего общества и ненарушимости законов его, попадают в такие смешные промахи, когда говорят, что такое-то слово неприлично, такое-то выражение невежливо. Охота им мешаться не в свои дела! Пускай говорят они о том, что знают: редко будет им случай говорить, – это правда, но зато могут говорить дельнее. Можно быть очень добрым и рассудительным человеком, но не иметь доступа в высшее общество. Смешно хвастаться тем, что судьба, что рождение приписала вас к этой области; но не менее смешно, если не смешнее, не уроженцу, или не получившему права гражданства в ней, толковать о нравах, обычаях и условиях ее. Что вам за нее рыцарствовать? Эта область сама умеет приводить в действие законы своего покровительства и острацизма. Все это не журнальное дело. У вас уши вянут от языка «Ревизора», а лучшее общество сидит в ложах и креслах, когда его играют; брошюрка «Ревизора» лежит на модных столиках из мастерской Гамбса. Не смешно ли, не жалко ли с желудком натощак гневаться на повара, который позволил себе поставить не довольно утонченное кушанье на стол, за коим нет нам прибора?..

В понятиях о нравственности книги или человека, казалось бы, спорить не о чем и не с кем. Нравственность, нравственнее чувство, нравственная совесть должны быть одинаковы у всех нравственных и добросовестных людей. Так! но в этом отношении речь идет более о нравоучении, нежели о нравственности, более о средствах преподавать ее и действовать именем ее на умы и сердца людей. Тут может быть разногласие. Например, говорят, что «Ревизор» – комедия безнравственная, потому что в ней выведены одни пороки и глупости людские, что уму и сердцу не на ком отдохнуть от негодования и отвращения, нет светлой стороны человечества для примирения зрителей с человечеством, для назидания их, и проч. О нравственности или нравоучении литературных произведений много было говорено. Кажется, Баратынский в предисловии к поэме «Цыганка» исследовал сей вопрос самым удовлетворительным и убедительным образом. С нашей стороны, совершенно с ним соглашаясь, мы признаем безнравственным сочинением только то, которое вводит в соблазн и в искушение. Равнодушное, беспристрастное изложение самого соблазна может не быть безнравственно. Автор, следуя в этом случае провидению, допускает зло, предоставляя внутренней воле и совести читателя и зрителя пользоваться представленным уроком по своим чувствам и понятиям. Не должно забывать, что есть литература взрослых людей и литература малолетних: каждый возраст имеет свою пищу. Конечно, между людьми взрослыми бывают и такие, которые любят быть до старости под указкою учителя; говорите им внятно: вот это делайте, а того не делайте! за это скажут нам: пай дитя; погладят по головке и дадут сахарцу. За другое: тьфу дитя, выдерут за ухо и поставят в угол! Но как же требовать, чтобы каждый художник посвятил себя на должность школьного учителя или дядьки? На что вам честные люди в комедии, если они не входили в план комического писателя? Он в известную минуту, в данном положении взглянул на несколько лиц – и нарисовал их в том виде, с теми оттенками света, безобразиями, какими они представились взору его. Комедия не всеобщая история, не всеобщая картина человечества или общества, даже не роман, не биография. Комедия – отрывок; а вы в отрывке требуете многосложного и полного объема! Неужли из того, что комик не вывел ни одного честного человека, следует заключить, что автор имел целью доказать, что честных людей вовсе нет? Живописец представляет вам сцену разбойников и убийц, вам этого не довольно для нравственной симметрии, вы требуете, чтобы на первом же плане был выведен человек, который отдает полный кошелек свой нищему, иначе зрелище слишком прискорбно и тяжело действует на нервы ваши. Вы и в театре не можете просидеть двух часов без того, чтобы не явился вам хотя один честный человек, один герой добродетели, именно герой; ибо в представлении просто доброго человека, который был бы тут только для показа, лицом бесстрастным и бездействующим, не было бы никакой цели; нет, вам нужна супротивная сила для отпора и сокрушения порочных, вам нужен весь мир, перенесенный целиком на театр: «Барыня публика требует весь туалет!» Да помилуйте, в жизни и в свете не два часа, а много долее просидишь иногда без благородного утешительного сочувствия. Автору немудрено вывести вам целый легион честных людей, имеющих патентованное право на премию добродетели, установленную филантропом Монтионом: да что будет вам от них пользы? В театре досыта негодуйте над негодными и смейтесь над глупцами, если они выведены вам на глаза. Добрых и порядочных людей ищите для себя, вышедши из театра, тогда они будут вам нужнее и еще приятнее после впечатлений, оставленных в вас сценическими лицами. Кто из зрителей «Ревизора» пожелал бы быть Хлестаковым, Земляникою, Шпекиным или даже невинными Петрами Ивановичами, Добчинским и Бобчинским? Верно, никто! Следовательно, в действии, производимом комедиею, нет ничего безнравственного. Может быть, действие, впечатление неприятно, производимое над вами, как во всякой сатире, изображающей недуги общества: это дело другое и следствие неминуемое, но это неприятное действие умерено и, так сказать, раскрашено смехом.

Следовательно, условия искусства выдержаны, комик прав.

Сущность общественных замечаний, слышанных нами о «Ревизоре», сбивается во многом на вышеприведенные замечания. Говорят, что эта комедия, это изображение нравов, поклеп на русское общество, что нет ни одного уездного города в России, который мог бы представить подобное жалкое сборище людей: перебирают в Зябловском и Арсеньеве все уезды Великороссийских, Малороссийских, Западных и Восточных губерний и заключают, что нет такого города в государстве. Следовательно, комедия – ложь, клевета, несбыточный и недозволительный вымысел, едва ли не пасквиль! Опять статистические требования от комика, опять жалобы на драматического публициста. Да кто же сказал вам, что автор метил на такой-то город? что за пристрастный допрос, повальный обыск таланту? Зачем искать оскорбления народному честолюбию в шуточном вымысле автора? Есть ли на белом свете люди, похожие на тех, которые выведены в комедии? Бесспорно, есть. Довольно этого! Что за дело, что комик подметил одного из них на берегу Волги, другого на Днепре, третьего на Двине и собрал их воедино, как живописец собрал черты и прелести многих красавиц в одну свою Венеру? Неужели следовало автору гнать зрителей своих на почтовых из губернии в губернию, чтобы не ввести вас в недоумение и пощадить щекотливость вашу? Между тем зачем же увеличивать и вымышленное зло? Зачем клепать и на сценические лица? Они более смешны, нежели гнусны: в них более невежества, необразованности, нежели порочности.

Хлестаков – ветреник, а впрочем, может быть, и добрый малый; но не взяточник, а заемщик, несколько легкий на руку, это правда, но однако же не нечистый на руку! Различие эти ясно обозначено в лице его. Прочие лица дают ему деньги, потому что он денег от них просит. Где же видано, чтоб люди отказывались услужить человеку в нужде, когда этот человек может быть им полезен, – все это натурально; все это так водится не только в глуши русского уездного городка, но и везде, где живут люди. Баснь «Ревизора» не утверждена на каком-нибудь отвратительном и преступном действии: тут нет утеснения невинности в пользу сильного порока, нет продажи правосудия, как, например, в комедии Капниста: «Ябеда». Войдя здесь в разговор и в рассуждение не с журналистами и письменными людьми, а с томи, которые, может быть, и не твердо помнят творение Капниста, приведем несколько выписок из «Ябеды» для подтверждения мнения нашего. – Вот, например, первая сцена. У Прямикова тяжба; дело рассматривается в гражданской палате; встретясь с Добровым, знакомым ему повытчиком, он спрашивает его:

Чем так соперник мой мне страшен?

Добров

Господи! что за вопрос такой!
Он – ябедник – вот все уж этим вам сказал.
Но чтоб его, сударь, получше вы узнали,
То я здесь коротко его вам очерчу:
В делах, сударь, ему сам черт не по плечу.
В гражданской уж давно веду я протоколы:
Так видны все его тут шашни и крамолы,
Которы, зеркалу судебной правоты
Представь, невинности явили в нем черты;
А сверх того еще – глас божий, глас народа.
Подлоги, грабежи, разбои разна рода,
Фальшивы рядные, уступки, векселя;
Там отмежеванна вдруг выросла земля;
Тут верхни мельницы все нижни потопили;
Там двести десятин два борова изрыли;
Здесь выморочных сел наследничек воскрес;
Там на гумне его дремучий срублен лес;
На брата иск за брань и за бесчестье взносит,
А пожилых с того и за умерших просит;
Там люди пойманы его на воровстве,
Окраденным купцам сыскалися в родстве,
И брали то, что им лишь по наследству должно…
Но всех его проказ пересказать не можно;
Довольно и того, что вам слегка сказал.
Притом, как знает он всех стряпчих наповал!
Как регламент нагнуть, как вывернуть указы;
Как все подьячески он ведает пролазы!
Как забежать к судье с которого крыльца;
Кому бумажек пук, кому пуд сребреца;
Шестерку проиграть, четверку где иль тройку;
Как залучить кого в пирушку, на попойку,
И словом: дивное он знает ремесло,
Неправду мрачную так чистит, как стекло.
Так вам возможно ли с сим молодцом тягаться?

Прямиков

И подлинно, его мне должно опасаться.
Но дело ведь мое так право, ясно так!..

Добров

Как солнце ясно будь, то будет аки мрак.

Прямиков

Но на судей ужли не можно положиться?
Хозяин здешний?..

Добров(осматривается кругом)

Ах, боюсь проговориться;
Но вы не скажете, не слышит нас никто,
Извольте ж про себя, сударь, вы ведать то,
Что дому господин, гражданский председатель,
Есть сущий истины иуда и предатель,
Что и ошибкой дел он прямо не вершил,
Что с кривды пошлиной карманы начинил,
Что он законами лишь беззаконье удит

(показывает, будто считает деньги)

И без наличного довода дел не судит;
Однако, хоть и сам всей пятерней берет,
Но вящую его супруга дань дерет;