Речь члена Асмодея

Речь члена Асмодея
Петр Андреевич Вяземский

«Объятый священным трепетом, вхожу я в ограду вашу, почтеннейшие сограждане, и, окидывая торопливым взором именитое собрание героев, проливших потоки благородных чернил на стогнах Петрограда, готов я воскликнуть, искажая немного, по примеру переводчиков наших, известный стих…»

Петр Вяземский

Речь члена Асмодея

Объятый священным трепетом, вхожу я в ограду вашу, почтеннейшие сограждане, и, окидывая торопливым взором именитое собрание героев, проливших потоки благородных чернил на стогнах Петрограда, готов я воскликнуть, искажая немного, по примеру переводчиков наших, известный стих:

Parmi tant de heros je n'ose me montrer.

Спрашиваю у себя: какие заслуги дали мне право гражданства среди вас; спрашиваю – и нет ответа. Я не успел еще сорвать с себя кору неизвестности, и подвиги мои так еще ничтожны, что почти мог бы надеяться при благоприятном случае занять место на скамьях сотрудничества. Ни Седой Дед не поразил главы моей витийственным анафемом, ни Шутовской не прикрывал наготы моей лоскутием шубы. Едва две или три эпиграммы пробивают твердую кору, облекшую меня: я слышу их благотворный голос: здесь одна, провернувши дырочку, выставляет голову из отверстия коры и пищит:

Картузов куратор,
Картузов сенатор,
Картузов поэт.
Везде себе равен,
Везде ровно славен:
Оттенок в нем нет;
Дурной он куратор,
Дурной он сенатор,
Дурной он поэт.

Ободренный сим благотворным гласом, приподнимаю немного чело, приникшее долу, и восклицаю в свою очередь:

О радость! О восторг! И я, и я пиит! Но честь, которою удостоиваете вы меня сегодня, любезнейшие сограждане и братья, имеет свои невыгоды. Вы не дозволяете мне быть праздным жителем Арзамаса и в сей колыбели нового бытия повелеваете мне изрыть яму на общем кладбище Беседы. Дело трудное и превышающее мои способности. К тому же будьте искренни: лакомые куски падали Беседы уже по выбору насытили арзамасского гуся, а я позднейший ваш посетитель, я au banquet de la mort infortune convive едва могу поживиться костями, отверженными вами, но воля ваша свята; любопытный и жаждущий мой взгляд рыщет за добычею по скамьям Беседы: здесь является мне «непременный секретарь», непременный во всем. Semper idem его девиз: всегда безмолвный, всегда бездейственный, всегда ничтожный. Но как уморить его, когда в нем жизни нет. Даже взгляд мой разбивается о тушу, плавающую в стоячей воде. Вы узнаете, а может быть, и нет, в сем кратком изображении автора стоячих, но ничего не стоящих комедий. Но пускай совершается вдали от нас всенародное и ежедневное его погребение: да не укорит нас театр в непростительной хищности и не потребует назад возрождающегося по временам мертвеца, принадлежащего ему по всем правам и доставляющего ему всегда возобновляющеюся смертию хлеб насущный. Многие, многие кандидаты смерти попадаются взгляду моему на пути гибели: но незнакомые лица их не останавливают моего любопытства. Иду далее. Кто сей председящий рыжий муж, увенчанный лопухою кураторства, полынью сенаторства и репейником поэзии? Гезиод у него под правою ногою, Пиндар под левою, Грея огревает он рукою смелою, состаревшеюся в смертельных обидах, пена, бьющая слюною, подобящаяся взбитому мылу, клубится у него во рту, и отбрызги ее летят на Тибулла и на именитых современников, на которых образуется пузырями, то есть одами, и исчезает в океане воздуха, то есть в океане забвения. На голове рыцаря возвышается картуз, приосененный каплуном: продолговатый козырек скрывает от взоров его лучи солнца, которое ему не по глазам. Се он! Се он! Се защитник мой от забвения. Се – Картузов, которому обязан я лучшею моею, по мнению вашему, эпиграммою, которому обязан я за право сидеть здесь между бессмертными мужами Совета смерти. Позвольте мне остановиться на нем: и холодное справедливое беспристрастие могло бы мне повелеть утвердить на нем выбор мой и теплое чувство благодарности и привязанности соотчичей. Он по всему достоин лежать на кладбище Беседы, перенесенное богоугодным усердием вашим в ограду Арзамаса. Или вечно покоиться костям его на безвестном сельском кладбище? Нет! Нет! Он твой, почтеннейший Арзамас! Он твой по всем правам смерти и бессмертия. Он мой по всем правам сердца и признательности. Я дышу с ним одним воздухом, воскормлен Музами, которых он попечитель: я зрел его в недре Московской Беседы, младшей, единокровной, достойной сестры своей Петроградской Беседы: я слышал, как он говорил во услышание трепещущих пред ним клевретов своих, что в Федре нет такой любови, которая была бы главной душою трагедии, а есть только эпизодическая, – основывая свое мнение на примере Арисии, забывая о главном лице; и я зрел, как безмолвное почтение невежества увенчало нелепые слова безумия; я знаю, как он подкупал обещанием знаков отличия издателей московских журналов, чтобы они в листах своих ругали все, что носит на себе печать дарования, знаю, как он у всех подчиненных своих занимает деньги, но ни у кого еще не мог занять ни ума, ни вкуса, знаю, как он лет пятнадцать перед сим был на Московской заставе остановлен в арлекинском платье часовым, не признающим в нем достоинства куратора, и дивлюсь зоркому и просвещенному взгляду сего сына Беллоны, вдохновенного тогда Аполлоном, я видел его, я слышал его, я знаю его и с полным правом и с сокрушенным сердцем готовлюсь отдать последний долг его памяти.

Но как начать, почтеннейшие сограждане? Начнем первым стихом первой его оды:

Всех элементов вода превосходней! –

сказал Пиндар, и добродушный доверчивый Картузов, не смея сомневаться в истине слов великого Пиндара, принял сей стих девизом своим и перевел всего Пиндара водяными стихами. Вот как предки действуют над потомством: и вот как иногда потомки платят за глупости своих предков. Без Пиндара Картузов может бы не был добычею нашею, и вот как мы благодарим Пиндара за подарок нам Картузова. Игра судьбы непонятна: с нею никогда не узнаешь, «никогда», когда выигрываешь или проигрываешь. Но воображение мое, никогда не занимавшееся так долго Картузовым, побеждается сном; мое перо валится из рук, и я засыпаю, прибаюкивая себе следующею песенкою:

Сограждане! песнь эта – быль.

Прошу снисхождения вашего и не имею ли некоторым образом право требовать его. Il faut le sol dAfrique pour faire murir la datte, – сказала известная Сочинительница: о Картузове должно говорить в Москве, там все исполнено его славою: о нем вещает и прах Университета, и пыль, покрывающая томы его стихотворений, валяющихся на полках книжных лавок. Позвольте мне взять с собою труп Картузова, набить из него чучелу и прислать его в кабинет натуральной истории Арзамаса, а теперь довольствоваться повторением истории.