Письмо с Липецких вод

Письмо с Липецких вод
Петр Андреевич Вяземский

«Ты спрашиваешь у меня, любезный друг, как показались мне Липецкия воды. Что сказать тебе о них? Воды как воды! И если главным достоинством воды, как и всеми признано, есть совершенное отсутствие вкуса, то Липецкия воды могут спорить о преимуществе со всеми водами в свете. В сентябре месяце произошла в них неожиданная перемена, поразившая всех здешних натуралистов…»

Петр Вяземский

Письмо с Липецких вод

Ты спрашиваешь у меня, любезный друг, как показались мне Липецкия воды. Что сказать тебе о них? Воды как воды! И если главным достоинством воды, как и всеми признано, есть совершенное отсутствие вкуса, то Липецкия воды могут спорить о преимуществе со всеми водами в свете. В сентябре месяце произошла в них неожиданная перемена, поразившая всех здешних натуралистов. Воды получили такую усыпительную силу, что стоило только подойти в их источнику, чтобы зевать, дремать и скоро заснуть богатырским снох. Общество нынешним летом было здесь самое скучное, хотя и довольно многолюдное. Ты, может быть, полюбопытствуешь узнать, из кого оно составлялось; спешу предупредить твое требование. Здесь была какая-то графиня Л***, которая хотела выдавать себя за особу лучшего общества; сперва добродушные жители и поверили было ей, но, узнавши ее короче, увидели в ней скучную болтунью, неудачную подражательницу Селимены Мольера, самозванку-кокетку, записавшуюся в кокетки, вопреки природе, не одарившей ее ни прелестями, ни умом, нужными для успехов в мастерстве, ею избранном; «а всякое дело мастера боится», говорит пословица благоразумная, которую не худо напоминать некоторым людям. Был князь X…. творение бездушное, не имеющий собственной мысли, без сомнения не сделавший никогда решительного ответа, и которого легко можно было бы озадачить нечаянно сделанным вопросом: здоровы-ли вы? Ему в пару и достойный друг его, шатался здесь какой-то полковник П., которому натолковали, что он волочится за графинею и влюблен в княжну О., приехавшую в Липецк со старою теткою. Простосердечный полковник на слово поверял доброхотам своим, и, мыкаясь от графини к княжне, а от княжны в графине во все время пребывания своего на водах, не догадался спросить у себя, подлинно влюблен ли он, и в кого, в графиню или княжну? За ним в числе так-названных в Липецке вздыхателей графини, которые кажется надоедали ей не менее, как и нам всем, тащился подагрик барон В., получивший в наследство от предков всю полновесную скуку всех немецких баронов; вертелся шумный повеса У…. отставной гусар, сокровище, которое надобно было искать у Липецких вод, нестерпимый невежда.

«Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком!» без сомнения не переступивший никогда в столицах порога гостиной, и Ф…. водяный поэт. Сперва казалось нам, что он дурачился из ума, но нельзя ему было обманывать нас долгое время: вскоре упала личина, и мы угадали в нем глупца откровенного, лице схожее с новым Стерном и достойное быть его единоутробным братом. Но все эти угодники скуки ничего перед графом О…. напавшим на нас, как снег на голову, терзающим русский язык смешением французских слов, на удачу накиданных, здравый смысл – нездравым обо всем суждением и благопристойность – забвением приличности и должного уважения в женщинам, позволивши себе осыпать ругательствами графиню, которая на первый раз отмстила ему припадком обморока, а наконец ночным свиданием. Чтобы довершить сию картину, представь себе горничную девушку, перенесенную из девичьей в круг благородных людей, но не оставившую в ней ни холопских привычек, ни подлого языка отчизны своей; и как из-за речей её, украшенных иногда заимственным искусством, выкрадывался голос её первобытной природы, так и кисея не могла утаить ее от прозорливых глаз, и из под платья, ей несродного, выглядывала, ей на зло, набойка, гораздо более ей приличная. Таким образом, иногда на некоторых головах Мидасовы уши пробивают венки лавровые, сплетенные невежеством и принятые бесстыдством. Этой горничной девушке дано было однако же судьбою право вертеть всем обществом; ты можешь после этого судить об его действиях. Сначала смешно, но вскоре тягостно было видеть нам, как эти бездушные куклы, бродящие перед глазами, как тени в чистилище, ожидая чего-то и ничего не дождавшись, сходились не зная зачем и расходились не зная для чего. Долго обременяли они нас своим присутствием: наяву мучили бесконечными разговорами и нескладными рассказами о ничтожных сплетнях своих; во сне тяготили, как смутные сновидения. Наконец, догадавшись, что терпение публики, уже слишком ими испытанное, готово положить оружие перед неутомимою их бодростью, взялись они за ум, и, занявши праздных зрителей ночными увеселениями, при благотворном свете плошек, исчезли, как домовые при первых лучах восходящего солнца. Не знаю, куда убрались они; но не завидую тем, которых одолжат они своим посещением. К их обществу причислить должно и одно лицо, приехавшее к Липецким водам лечиться от болезни, с которою греков познакомил Зоил, и которая, переходя из века в век, из страны в страну, очутилась на берегах Невы, и, заразивши многих, впилась со всею яростью своею в несчастную жертву, иссушила его мозг и волосы, о которых можно было сказать с Эдипом:

«их иссушила грусть и ветер их разнес».

Но опаливши мозг, всего распучила, вливши в него весь свой яд, который вскоре однако же превратился в нем в воду. Медики назвали его болезнь желчною горячкою. Как одержимый желчною горячкою, видел он все предметы и людей не в настоящей их краске, но в той, которая ему была свойственна, и желтый цвет его лица отсвечивался, так-сказать, в глазах его на лицах, ему представляющихся; с другой стороны, водяная разлилась не только по его телу, но размыла и нравственные способности, и произведения его ума били более смесью не воды, подлитой желчью, но желчи, разведенной водою. Смешно было видеть, как в роли остроумного наблюдателя, принятой им на водах, следовал он за лицами, описанными тебе, щеголял их умом, и так сочетал его с своим, что мы часто не знали, над кем смеемся более, над ним или над ними. В пребывании своем в Липецуе затеял он маскарад в пользу разоренных книгопродавцев, против которых за себя и за братию свою считал себя виновным.

В маскараде вышел он в первый раз навьюченный шубами, или, если истине пожертвовать должно благородством выражения, овчинными тулупами, которые он хотел однако ж выдать за шубы нарядные, и держа в руках толстую тетрадь, подошел к изготовленному налою и стал читать вслух стихи, от которых и на нем, несмотря на тулупы, под которыми он сгибался, проступил холодный пот; оставляю тебе догадываться, что делалось тогда с слушателями. Друзья усердные чтеца сначала шепотом, но видя, что он недействителен, громогласными клятвами стали уверять, что их друг, читая за налоем забавные стихи, живо напоминает Буало, известного песнопевца налоя. беспристрастные слушатели отвечали им признанием, что их друг гораздо более похож на читающего дьячка. Во второй раз наш чудак вышел переодетый Мольером и чванился наемным приветствием своих друзей, не жалеющих ни совести, ни ладошей своих; но затейника скоро узнали по его полубарским затеям, и разительный и единодушный свист, победивший ослабевшие рукоплескания, проводил несчастного из залы: пристрастие невежд может торжествовать некоторое время; но голос постоянного вкуса рано или поздно должен заглушить нескладные восклицания празднующего невежества и неистовые крики зависти, упоенной мгновенными успехами. Проживши несколько времени на Липецких водах, оставляю их и, надеюсь, навсегда.

Скукою, испытанною на них, дорожил бы я, если мог бы почерпнуть в целебных их струях забвение всех дурных стихов, читанных и слышанных мною; всех скучных и вялых комедий, овладевших сценою нашею, на зло Княжнину и фон-Визину, украсивших у нас младенчество драматического искусства произведениями, обещающими поставить нас на ряду с народами, возмужавшими уже в искусстве; всех кудрявых речей, в которых неучи увещают нас языком полу-русским учиться по-русски; забвение всех од торжественных, всех рассуждений, писанных тайком от рассудка, под надзором обветшалого невежества и поседевшего пристрастия, и вместе с-ь забвением почерпнуть в них и благоразумную твердость, непоколебимую от ударов беснующейся зависти, и мудрое хладнокровие, отвечающее молчанием презрения на пустословие, ветром разносимое, шутовских лилипутов, храбрящихся у подошвы Парнаса и не внимающих приговору Феба, гласящего им с высоты его через уста любимейшего из своих наперсников:

Гагары! в прозе и в стихах!
Возитесь, как хотите;
Но право, истинный талант не помрачите:
Удел его – сиять в веках!

А ваш удел, мои бедные гагары, сказал бы я, еслиб смел дополнить своими словами речи бога, переданные нам его священным жрецом; но погодите немного: может быть, и сами узнаете вы скоро, чего вы по справедливости достойны были. Иным людям дано право еще заживо праздновать свое бессмертие, другим заживо оплакивать свою смерть.

Настоящее время было свидетелем разительных побед: политический порядок утвердился на развалинах самовластного неустройства; почему не надеяться нам, что и торжествующий вкус совершит вскоре ваше погребение и, сооружая свой престол на бумажных могилах ваших, не возгласит в услышание и радость вселенны: мир усопшим гагарам! Мир усопшим гагарам!

В ожидании сего празднества обнимаю тебя и в заключение долгого моего письма дам тебе короткий и дружеский совет: беги Липецких вод!