На волжских берегах. Последний акт русской смуты

– Где ты видал-то ее – справедливость? – со злорадной усмешкой продолжал Михаил, совсем не заботясь о том, слушает его кто или нет. – По мне, так справедливо пол Руси каленым железом выжечь, а другую половину на кол усадить али в петле вздернуть к чертовой матери.

– Ты защим злуй такой, Мишка? – спросил Гумер, осуждающе качая головой. – Лошадь гора мущает, а щиловека – злоба.

– Ха, – Соловцов выплюнул изжеванную соломинку и, приподнявшись на локте, сел. – А слыхал, намедни с доброго волка овцы шкуру сняли?

Послышался смех, со всех сторон полетели шутки-прибаутки на тему доброты, которая приносила тем, кто ее сеял, только несчастия и разочарования. Вася Соловей – дружинник с посеребренной шевелюрой и черной, как пережженный уголь бородой, получивший прозвище за способность интересно и красиво врать без умолку, самый заурядный случай превращая в героическую былину или уморительную сказку – тут же принялся рассказывать историю, которая случилась с ним как-то раз в незапамятные времена, настолько давно, что он уж и сам не помнил, как оно было в действительности, а потому часто сбивался и путался в подробностях. Но тем, кто слушал, это ничуть не мешало и красочные живописания часто прерывались дружным хохотом, в котором тонуло наигранно-обиженное сказателя: «Клянусь, так и было».

– Ну, все, буде ржать, – меняя сдержанную улыбку на суровую нахмуренность бровей, Лопата прервал рассказ, но только после того, как затейливое повествование оказалось доведенным до конца и все вдоволь посмеялись над незадачливым героем истории. – Почитай, прибыли уже. Чем лясы точить, вдругорядь проверьте все, дабы после вшами на аркане не скакать.

На пристани их уже ждали два десятка служилых людей во главе с нынешним воеводой – Ковров Андрей Иванович, как из рассказов брата помнил Пожарский. Он стоял на пару шагов впереди остальных, на самом краю дощатого настила и даже ветер, нещадно трепавший паруса рыбацких лодок и растянутые вдоль берега сети, испуганно обходил воеводу стороной, а волжская вода под его ногами, казалось, лишилась течения, обратившись холодным прозрачным камнем. Воевода ни с кем не разговаривал и, сложив руки на груди, пребывал в полной неподвижности, а взор его словно невидимой цепью был прикован к стругу, который медленно приближался к пристани по усыпанной рябью Волге.

За спиной воеводы, шагах в трех, нестройной беспорядочной толпой стояли служилые и, хотя здесь, как в праздничной семенухе[59 - Семенуха – каша.] перемешалось все подряд: старомодные кафтаны, шубы с полинялым мехом и цветными заплатами, поярковые гречники[60 - Грешневик (также гречневик, гречник, гречушник) – старинный русский мужской головной убор, высокая шапка с маленькими полями, без излишеств и украшений. Грешневики шили из овечьей шерсти. Они были популярны у простолюдин в Московском государстве в период с XV по XVII вв.], выцветшие добела мурмолки[61 - Мурмолка – русский головной убор, высокая шапка с плоской тульей, меховой лопастью в виде отворотов, которые спереди пристегивались к тулье петлями и пуговицами.] и валёнки[62 - Валенка, ермолка, еломок – мужской головной убор из войлока или валяной овечьей шерсти в форме усеченного конуса.], серые от въевшейся в них пыли, Лопате еще издали бросилось в глаза, что пестрое собрание это будто делится надвое. Одну часть – большую – объединяло безразличие ко всему происходящему, явно сквозившее в расхлябанных позах, ленивых движениях и мимолетных взглядах, которые посреди неспешного разговора изредка обращались на приближавшийся струг. Зато четверо служилых, плечом к плечу стоявших чуть впереди остальных, сразу за спиной воеводы, смотрели на Дмитрия Петровича и его собравшихся вдоль борта ратников с напряженным любопытством, как игрок в зернь изучает выпавшую комбинацию, которая может вконец разорить и пустить его по миру, либо битком наполнить карманы золотом.

Был среди встречавших еще один человек – он подчеркнуто держался поодаль и непринужденно расхаживал вдоль пристани, будто вышел к реке просто подышать в погожий полдень свежим воздухом. Судя по наряду, необычному для волжской глуши, это был иноземец. Поверх ярко-фиолетового камзола с разрезными буфами вместо рукавов, был надет кожаный жилет, в талии перехваченный широким поясом с огромной медной бляхой, начищенной до такого блеска, что сгодилась бы вместо зеркала. У пояса на коротком толстом шнуре болталось два одинаковых кожаных мешочка – один для пороха и пуль, другой для денег. Объемные штаны ядовито-зеленого цвета, в складках которых можно было запросто спрятать небольшую мортиру с запасом пороха и ядер, были заправлены в ботфорты с серебряными шпорами на пятках. А венчала наряд фетровая шляпа с невероятно высокой тульей и широченными полями, поверх которых поднимался огромный пучок разноцветных перьев.

Положив одну руку на изрядно потертую рукоять кошкодёра[63 - Кошкодер или кацбальгер (нем. Katzbalger – кошкодёр) – короткий ландскнехтский меч для ближнего боя, который на жаргоне военных средневековой Европы назывался «кошачья свалка».], другой иноземец придерживал пистолет за поясом. Взгляд его рассеяно и безучастно скользил по местности, не цепляясь за что-то конкретное, он даже не смотрел в сторону реки и всем своим видом показывал, что присутствует здесь вынуждено, только по долгу службы, и ждет не дождется конца этой никому не нужной суматохи.

Едва уже лишенный парусов струг поравнялся с пристанью, гребцы с криком: «держи, не зевай», выбросили четыре каната и подхватившие их рыбаки, ответив дружным: «навались, ребята», притянули судно к дощатому настилу, закрепив тройные петли на торчащих из воды дубовых столбах. Уже через мгновение между качавшимся бортом и пристанью возникли сходни из длинных жердей – Лопата, оседлав планширь[64 - Пла?нширь (или пла?ншир) – горизонтальный деревянный брус в верхней части фальшборта.], проверил их надежность и устойчивость, коротко распорядился исправить обнаруженные недостатки и, дав указания ратникам, что уже собирались спускать обмотанный веревками тюфяк, первым сбежал по шаткому трапу, на ходу доставая из-за пояса несколько грамот.

Ковров встретил его радушной улыбкой и после обычных предписанных этикетом приветствий, вскользь просмотрев бумаги, поспешил сообщить, что несказанно рад прибытию князя, да еще с таким подкреплением, а за смещение с воеводства обиды не таит и зла не держит. Правду сказать, прибытку от сей должности никакого, зато мороки… А Иван Андреевич уже стар, утомился не в меру да и здоровье подорвал на тяжкой службе, что долгие годы нес честно и справно.

Лопата взглядом окинул стоявшего против него теперь уже бывшего воеводу: высок, плечист и грузен настолько, что толстые дубовые доски жалобно стонали под его ногами. Истертая поношенная шуба сидела кургузо и неловко, кафтан простого сукна с заплатами и сапоги из кожи не самого лучшего качества – видать, воеводство в Самаре, и правда, было не самой доходной должностью. Но не укрылось от Лопаты и кабанье брюхо, пухлые щеки, розовевшие даже сквозь густую бородищу, и холеные загорелые руки, на пальцах которых виднелись широкие белые полосы – следы колец и перстней, сейчас предусмотрительно спрятанных до лучших времен.

– Вижу, вижу, – Дмитрий Петрович сочувственно покачал головой. – Тяжко тебе пришлось, князь, в дыре этакой. Потому за службу царь благодарит и жалует новым поместьем. Здесь все сказано.

Ковров пробежал по тексту врученной грамоты, на мгновение в глазах мелькнуло хищное выражение, и чтобы скрыть улыбку, сдержать которую он был не в силах, князь зашелся долгим кашлем, старательно изображая тяжелое простудное удушье.

– Благодарствую, – даже в голосе Ивана Андреевича появился характерный хрип и глухое клокотание, исходившее откуда-то из грудных глубин. – Хоть и не за награды служим мы с тобой, но коли милости царевой достойны… так что ж. Примем с огромным почтением.

– Кого ж еще царю жаловать, ежели не верных слуг своих? – согласился Лопата и красноречивым жестом предложил Коврову познакомить его со служилыми людьми, которые наблюдали за всем происходящим, стоя чуть в стороне.

Ковров осторожно и старательно свернул грамоту с описанием новых своих владений, спрятал ее за пазуху, поправил отвороты кафтана и двинулся вдоль длинной шеренги, коротко представляя каждого служильца.

Первым этой чести удостоился городничий[65 - Городничий – в России 16—17 вв. то же, что городовой приказчик. Подчинялись воеводам, имели дело с земскими общинами.] Егор Хомутской – невысокий и кряжистый, лет тридцати с огненно-рыжей шевелюрой и аккуратно расчесанной бородой, едва не доходившей до пояса. Покуда Ковров перечислял его достоинства, коих у заправителя городских дел обнаружилось несчетное множество, тот, прикладывая к груди широкую могучую ладонь, отбивал поклоны и с радушной улыбкой сверил Лопату холодным изучающим взглядом темно-зеленых глаз, спрятанных под отечными, будто с пьянки опухшими веками, так что даже когда городничий смотрел на носки собственных сапог, казалось, он делает это исподлобья.

Подьячий Афанасий Смелов, высокий, худой и страшно бледный молодой человек, кончики пальцев у которого были иссиня-черными от чернил, впитавшихся даже в ногти. Отвечая на короткие вопросы Лопаты, он говорил складно, легко и красиво сплетая слова в длинные замысловатые предложения, но при этом избегал смотреть на Пожарского, то опуская светло-голубые глаза долу, то устремляя их взор поверх княжеской головы или куда-то в сторону, а когда Дмитрию Петровичу на короткий миг удалось-таки поймать снующий взгляд городского стряпчего, Смелов вдруг осекся, стал заикаться и долго еще путался в словах и окончаниях.

Далее шел стрелецкий голова Федор Алампеев – широкоплечий детина без малого в сажень[66 - Сажень – старорусская единица измерения длины. 1 сажень = 2,1336 м.] ростом в короткополом распахнутом настежь кафтане и лихо заломленной на затылок ермолке, из-под которой выбивался кудрявый каштановый чуб. В гуще короткой аккуратно подстриженной бороды виднелись редкие прожилки седины, и это было единственным, что выдавало не юный возраст служивого, в остальном же Алампеев выглядел бравым молодцом. Поперек живота, заткнутый за широкий пояс красовался искусной работы пистолет, а на левом боку висел кинжал в богато украшенных ножнах с костяной рукояткой и посеребренным эфесом. Правда, ни натруски[67 - Натруска – пороховница, использовали для того, чтобы насыпать – натрусить – порох.], ни рожка для пуль при Алампееве не оказалось, а на изящно кованой гарде[68 - Гарда – часть эфеса клинкового холодного оружия, служащая для защиты от удара кисти руки.] кинжала не было ни единой вмятины или царапины. Зато из-за сапожного голенища виднелась рукоятка ногайки с заляпанным серебряным набалдашником, оплетенная воловьей кожей, затертой до неестественной белизны от частого и усердного применения.

Рядом с Федором Алампеевым стоял его младший брат – Иван, служивший при стрельцах сотником. Они были похожи как две капли воды, даже чубы у них кудрявились одинаково, но когда Дмитрий Петрович, разглядев это сходство и услышав фамилию сотника, мимоходом, просто для разговора спросил: «Братья, значит?», Иван растерянно молчал, пока старший брат не пришел ему на помощь: «Ага, так и есть, братья мы». Только после этого младший кивком подтвердил очевидное предположение князя.

Когда Ковров представил следующего сотника стрельцов – Михаила Семенова, сухощавого, с неестественно крупными чертами лица и путаными космами, которые скрывали уши и ниспадали на плечи – тот, отвесив небольшой поклон, коротко добавил к сказанному:

– Из Тихвина я. А сюда, как и ты, князь, в помощь послан. На время.

На нем был длиннополый иноземного кроя кафтан с разрезными рукавами, ботфорты явно с чужой ноги, а на левом боку висела шведская шпага с изящным витым эфесом. И хотя тягучий неспешный говор с раскатистым оканьем без того выдавал в нем северянина, Михаил в коротком разговоре еще дважды напомнил о своем нездешнем происхождении, заодно подчеркнув, что в Тихвине у него была служба важная и серьезная, не чета нынешней. При этих словах другой служивец, стоявший рядом, передернулся и, стараясь удержать рвущееся с языка острое словцо, несколько раз глубоко и шумно вздохнул. Это был тоже стрелецкий сотник, но от него издали несло тиной и прелым отсыревшим деревом, а руки вместо пороховых ожогов покрывали характерные мозоли – такие следы оставляет тяговый шнур рыбацких сетей. Он был не молод – сквозь остатки шевелюры видна была плешь, короткую бороду и усы густо припорошил иней седины, а лоб от виска до виска пересекали три глубокие морщины. Старомодный кафтан, потертый, выцветший и усыпанный заплатами разного цвета, сидел на нем как вторая кожа, а старые разношенные сапоги просили есть и грозили развалиться. Из оружия при сотнике была короткая татарская сабля, на ножнах которой узор из дешевого бисера наполовину осыпался. Представляясь, он назвался только по фамилии – Могутов и на вопросы Лопаты отвечал коротко, а где можно было так и вовсе в одно слово.

– Как звать-то тебя, Могутов?

– Петром Лексеичем.

– Петр Лексеич у нас сторожил, – добавил Ковров таким тоном, что Лопата не понял, гордиться бывший воевода своим сотником-сторожилом или насмехается над ним. – Мальчишкой еще с самим Засекиным[69 - Князь Григо?рий О?сипович Засе?кин (ок.1550 – после 1596) – государственный деятель, основатель и первый воевода Самары (1586).] в эти места прибыл.

Выслушав такую рекомендацию, Лопата еще раз посмотрел на Могутова, который ни жестом, ни взглядом не отреагировал на слова Коврова.

– Что ж по сию пору лишь сотник? – с любопытством спросил Дмитрий Петрович, в ответ получив короткую холодную усмешку и отведенный в сторону взгляд.

– Ручонки не липкие, – едва слышно процедил сквозь зубы Могутов и Ковров заспешил к другому служилому, увлекая за собой нового воеводу.

– Голова конников – Аким Савельевич Раздеришкин.

Это был среднего роста сухопарый мужчина лет сорока с маленькой бородкой и аккуратно подстриженными усами. Раздеришкин спокойно и твердо встретил изучающий взгляд Пожарского, светло-серые глаза с легким прищуром не бегали, светились уверенностью и, глядя в них, Лопата подумал, что Аким Савельевич больше походит на хитрого торговца, привыкшего легко обманывать доверчивых покупателей, чем на предводителя конницы. Поверх русского кафтана была накинута кирея с видлогою[70 - Кирея и видлугою – казачий плащ со вшитым капюшоном.], узкие штаны с большой кожаной заплаткой от колен на всю внутреннюю часть бедра заправлены были в татарские ичиги, а довершал этот разносольный наряд шемшир[71 - Шемшир – персидская сабля с тонким сильно изогнутым клинком. Считалась лучшим рубящим оружием для конного боя против воинов в легких доспехах.], двумя цепочками подвешенный на левом боку.

Представил Ковров и того ряженного, что с надменным видом стоял чуть поодаль, наблюдая за всем происходящим с надменной улыбкой:

– Карл Грюнер, капитан наших ландскнехтов[72 - Ландскнехт – немецкий наёмный пехотинец эпохи Возрождения. Термин впервые был введён в употребление около 1470 года, позднее так называли всех наемников в европейских армиях.], – бросив на Дмитрия Петровича холодный безразличный взгляд, командир наемников слегка наклонил голову и кончиками пальцев коснулся полей шляпы. – Их меньше сотни, но в бою они стоят нескольких тысяч.

– Also? – усмехнулся Грюнер и Коврова слегка передернуло. – Благодарю за столь лестный отзыв, сударь. Но вместо похвал я бы предпочел, чтобы вы, наконец, заплатили нам положенное жалованье. Мои парни негодуют, а это может кончиться плохо. Для всех нас.

Русский Грюнера оказался не так плох, хотя немецкий акцент в нем все же проявлялся тяжеловесностью гласных и спотыканием на некоторых, особенно сложных для европейца, словах.

Андрей Иванович беспомощно пожал плечами и со смущенной улыбкой недвусмысленным взглядом передал претензию ландскнехта Дмитрию Петровичу как новому воеводе. Грюнер тоже вопрошающе посмотрел на Лопату, но тот вместо разговора о деньгах, коротко поведал, что как-то раз в Ливонии ему довелось столкнуться в бою с наемными немцами и он бы не хотел иметь таких ребят среди своих врагов, после чего предложил, не теряя времени, приступить к осмотру крепости. Предложение Коврова отведать хлеб-соль да с дороги попарится в баньке, Дмитрий Петрович отклонил решительно:

– Не досуг теперь, Андрей Иванович. Каждый день, что ныне упустим, завтра кровью нам отхаркнется. Так что пировать да на перинах нежиться не скоро придется.

– Дело так дело, – Ковров постарался изобразить равнодушие. – Коня князю.

Лопата повернулся к своим людям, которые суетились вокруг сходень, спуская по ним кули с харчами, бочонки с порохом и прочий боевой припас. Коротко свистнув, князь жестом назначил Луку старшим и зашагал к берегу. Там служилую свиту из десятка с лишним человек ждали шесть тощих лошаденок, так что верхами кроме Дмитрия Петровича к крепости отправились Ковров, городничий Хомутской, Раздеришкин и братья Алампеевы. Остальные пошли пешком и, хотя поговорить было о чем, две с лишним версты проделали в полном молчании, опасаясь, как бы не нашлось среди сослуживцев доносчиков – кто знает, что за птица этот новый воевода и чем сказанное нынче кривое слово отзовется тебе назавтра.

Глава третья

Осмотр крепости занял весь день и поверг нового воеводу в страшную печаль – острог был в состоянии удручающем, а гарнизон не набирал и половины того, что обещал Лопате хромой Пожарский. Сначала взошли на северную стену, с башен которой хорошо просматривалась вся окрестность вплоть до Барбошиной поляны[73 - Барбошина поляна – в 16—17 вв. согласно легендам, в этих местах, в дубраве на некотором удалении от волжского берега, находился стан повольников во главе с атаманом Богданом Барбо?шей. На сегодняшний день Барбошина поляна находится в черте Самары и представляет собой важный транспортный узел города.] и Лысой горы, словно отороченной зеленым склоном Студеного оврага[74 - Студеный овраг – Большой овраг, который начинается от Сорокиного хутора и доходит до Волги близ Лысой горы. Название «студеный» происходит от большого количества родников и ключей с ледяной водой.]. Верстах в двух от крепости пространство между Волгой и берегом Самары пересекал сплошной глубокий ров, местами настолько заполненный мусором и осыпавшейся с вала землей, что даже хромец или безногий калека без труда перебрался бы через это препятствие[75 - В 16—17 вв. в районе расположения современной площади Революции находились полевые укрепления, защищавшие подход к крепости с севера.]. В редкости разбросанные на подходе к укреплению надолбы[76 - Надолбы – частокол из толстых бревен, призванный замедлить продвижение конницы.] погнили, скособочились, а кое-где вовсе слегли и повалились, перестав выполнять свое предназначение. А между крепостью и валом гудело стихийное торжище: кибитки ногайцев, старые ободранные юрты, навесы, сооруженные из грязных рваных полотнищ, натянутых меж редких иголок[77 - Иголки – часть фортификационных сооружений, бревна с остро заточенным концом, врытые в землю под углом.], мусор, кучами сваленный вдоль насыпи, и люди – сыроядцы, татары, пришлые русские, бродяги без роду и племени. Одни суетливо сновали туда-сюда, другие неспешно гуляли от одного торговца к другому, рассматривая товар и предлагая свои вещи для мены, третьи то уходили за ров, через который в разных местах переброшено было с десяток самодельных мостков, то возвращались с кулем, мешком или корзиной в руках.

Городовая башня, прикрывавшая подход по степной дороге, к огненному бою оказалась неприспособленной. Узкие бойницы не позволяли установить здесь большие орудия, а стрелять с такого расстояния из ручниц или дробом сыпать из тюфяков было все равно, что лечить мертвого пиявками. Не в лучшем состоянии пребывала и южная сторона острога. Крутой берег Самары служил хорошей защитой, но, если нападавшим удалось бы преодолеть ее, встречать их у самой стены было бы просто нечем. Через одну гнилые доски кроватей[78 - Кровать – настил из досок, расположенный вдоль внутренней части крепостной стены и предназначенный для расположения стрельцов.] угрожающе хрустели и проседали, стоило лишь едва надавить на них ногой, а кое-где в настиле встречались огромные дыры, из бездонной черноты которых веяло сыростью гнилого дерева. Несколько обламов[79 - Облам – нависающий выступ сруба в верхней части городской рубленой стены или башни для ведения «подошвенного боя».] на башнях, были так хлипки и ненадежны, что безбоязненно находиться в них могли только комары да мухи. Стрельцам же с пудовой амуницией даже входить сюда было опасно, не то что вести активный подошвенный бой[80 - Подошвенный бой – стрельба из щелей и бойниц между стеной и обламом, для поражения противника вблизи крепости, у «подошвы» стен и башен.].

Детинец – сердце самарской крепости – представлял собой прямоугольный тесно застроенный пятачок, огороженный высоким частоколом с хлипкими воротами из перевязанных жердей, сразу за которыми начиналась замощенная камнем площадь шириной в один шест и длиной в 15 казенных саженей[81 - Казённая сажень – старорусская мера длины, равная 213,36 см. 15 казённых саженей это примерно 32 м.]. Справа невысокий штакетник огораживал церковь – унылое деревянное здание с небольшой колокольней и двумя куполами, позолота которых посерела и стала тусклой из-за осевшей пыли. Слева от площади жались друг к другу дома и усадьбы начальных людей. В тесном кольце больших добротных амбаров, на каждом – пудовый замок, раскинулись хоромы воеводы со множеством окон и высокой крышей, над которой поднималось сразу три трубы «белых» печей и повалуша. Рядом, за высоченным забором из дубовых свай спрятался дом городничего – как он выглядел и что из себя представлял знал лишь сам Хомутской и пара его ближайших товарищей, остальным путь на двор был заказан – за этим строго следил тиун[82 - Тиу?н (тиву?н) – княжеский или боярский управляющий, управитель.], по вредности и несусветной злобе прозванный Василиском[83 - Василиск – змей.], а помогал ему десяток цепных псов, каждый размером с барана. Дальше соседствовали начальник вершников и стрелецкий голова. Небольшой двор Раздеришкина был сплошь застелен старыми досками, конюшня на пять голов, сеновал, гумно[84 - Гумно – сарай для сжатого хлеба.] и обложенный известняком амбар соединялись меж собой крытыми галереями, а вокруг неказистого пятистенка[85 - Пятистенка – деревенская изба, разгороженная внутри рубленой бревенчатой стеной.] в особом порядке расположились сколоченные из горбылей щиты в сажень-полтора шириной, ограждавшие жилище от холодных осенних ветров и снежных заносов. Если бы не забор, то скоромное хозяйство Раздеришкина сошло бы задворками Алампеева, двухэтажный дом которого украшали резные наличники, точеные балясины[86 - Балясина – точеный столбик перил.] и узорные флюгера, странно смотревшиеся на фоне утопавших в грязи сараев, клетей и погребов, окруженных кучами гниющих отходов, над которыми с жужжащим гулом роились мухи. Здесь же, на дворе старшего брата в небольшой по-черному обогреваемой избенке ютился и Алампеев-младший, гордый тем, что ему единственному из сотников выпала честь жить среди первых людей и главных начальников.

Через площадь прямо против ворот возвышалась съезжая[87 - Приказная изба – в России XVII в. канцелярия воеводы.] – без малого шест длиной рубленая изба в 10 венцов под четырехскатной крышей, с высоким просторным крыльцом, укрытым навесом на четыре врытых столбах, соединенных между собой перилами. Стены из толстых массивных бревен прорезали узкие высокие окна, закрытые кованой решеткой из прутьев в палец толщиной, насаженных так часто, что и мыши не пролезть. Рядом с этой громадиной жалко и убого смотрелся домик для гостей крепости – небольшой теремок из помшелых от времени бревен с неказистым покосившимся крыльцом.

На задах съезжей располагались амбары – шесть добротных основательных строений из камня, обмазанного белой глиной, толщу которой украшал причудливый рисунок многочисленных трещин. При осмотре они оказались пусты, словно по ним прошелся Мамай с вечно голодной степной ордой. Тех крох, что Лопата обнаружил, едва хватило бы на месячный прокорм самарских воинников, но и этот скудный запас был малопригоден – погрызли мыши, поела плесень. Ковров оправдал это неурожайным годом и отсутствием пахарей, которые бросали скудные наделы в опасном порубежье и беглецами уходили в более спокойные сытные места, ино шли в разбойничьи ватаги, коих в окрестности теперь развелось не считано.

– Так что негде харч взять, – объяснял он Лопате, который смотрел на него с укоризной и плохо скрываемым подозрением. – Землю вконец запустошили, пахаря в поле днем с огнем не сыскать. Рыбак на Волгу носа казать боится, только в близках сети ставит, а тут какой улов? Прежде с купцов хоть кормились, а как Заруцкий в Астрахани сел да Волгу перекрыл, так и сей ручеек высох. Какие запасы были – зимой поели, а новых взять неоткуда. Ну, чего сычом глядишь? Ежели татьство али другое лихоимство мнишь – зря. У меня в противнях[88 - Противень – отпечаток, список.] все чином. Каждый гарнец[89 - Га?рнец – русская дометрическая единица измерения объёма сыпучих тел (ржи, крупы, муки и т. п.), равная 3,2798 литра.] хлебный записан, откуда пришел и кому выдаден. Не подкопаешься.

После этого выпада Андрей Иванович огородил себя неприступной стеной холодного молчания, на вопросы Лопаты отвечал одним словом, а то и вовсе каким-нибудь красноречивым междометием, всем своим видом показывая, как оскорблен недоверием и возмущен упреками.

В детинце Пожарского встретило самарское воинство, больше походившее на толпу бесшабашников, собранных в одно место с разных концов земли и мечтавших только о том, чтобы поскорей разойтись по своясям. Из тысячи стрельцов, что должны были стоять в городе, князь насчитал чуть более двух сотен. Остальные попросту разбежались, спасаясь от голода и надвигавшейся войны, исход которой многим казался предрешенным. Из оставшихся в крепости, желанием служить никто не горел, и сотники долго искали их по гостиным дворам, питейным заведениям да рыбацким ватагам, где стрельцы добывали пропитание семьям. А когда остатки приказа таки собрались на площади детинца, выяснилось, что добрая половина давно продала оружие вместе с припасом или сменяла их на провиант, который в крепости ценился гораздо выше, чем самый добрый и дорогой огнестрел. Да и у тех, кто еще оставался с пищалями, они находились в таком состоянии, что ими сподручнее было не стрелять, а просто орудовать как большой тяжелой дубиной.

Половина затинщиков[90 - Затинщики – в России 16—17 вв. служилые люди по прибору, обслуживавшие крепостную артиллерию.], по прошлому году набранных из разоренных деревень, где по великой нужде мужики готовы были податься хоть в услужение дьяволу, оказались совершенно не обучены пушкарскому делу, на тюфяки и дальнобойные пищали смотрели, как на диковинного зверя, не зная, с какой стороны к ним подойти и что с ними делать. Сами орудия, рядком уложенные под небольшим навесом у зельного амбара[91 - Зельный амбар – помещение для хранения пороха.], покрылись малахитовым налетом, а в заросших пороховой гарью стволах только что лягушки не квакали. Поблизости в полном беспорядке разбросаны были колоды и лафеты, наполовину сгнившие под дождем в ожидании починки. Запасы ядер и дроба беспорядочной грудой свалены были у дальней стены хранилища и давно порыжели, а порох, хранимый кучей в простых холщовых мешках, отсырел, свалялся и больше напоминал переваренную кашу, затвердевшую большими комками.