Вслед заходящему солнцу

– А что замолчали, сударики мои? – Раздалось за спиной Ивана и он, даже не обернувшись, знал, что там сейчас происходит. Стоя в дверном проёме, Минька Самоплёт обращался к посетителям харчевни. – Никто не умер, да и судный день не скоро. Просто разбойный приказ блюдет в городе порядок. Честным людям беспокоиться не стоит. Так что угощайтесь, ешьте, пейте на здоровье, да платить не забывайте.

Жалобно проскрипели искалеченные петли, и Минька, закрыв дверь, подошёл к столу.

– О-о-о! А что это у нас? – Он аккуратно постучал железным шаром шестопёра по горлышку бутылки и, склонившись над ним, потянул носом воздух. – М-м-м. Хлебное вино[12 - Хлебное вино – в средние века на Руси так называли водку.] что ли? Да тут, никак, питейники сидят, Иван Савич.

– Ай-яй-яй. – Иван сокрушенно покачал головой.

Он держал руку на пистолете, поглаживая пальцем спусковой крючок, и внимательно следил за юнцами. Двое из них по-прежнему боялись шевельнуться и ещё больше бледнели с каждым словом Самоплёта, хотя и так были белы, как новая простынь. Двое других потихоньку приходили в себя: руки их перестали дрожать и взгляд уже не метался по комнате, как у затравленного зверя. А вот пятый – тот самый единственный обладатель усов – порозовел, задышал ровнее и даже приосанился, уже готовый возмутиться действием незваных гостей.

Условным знаком, не приметным для остальных, Иван указал Молоту на возможного смутьяна. Федька, не подавая вида, медленно прошёл вокруг стола и встал рядом с парнем. Минька меж тем делал своё дело.

– Мда-а-а-а. Не хорошо, сударики мои. Ведь именной указ самого государя. А ведомо, что положено тем, кто его нарушает? Самый малый приговор – пара месяцев холодной. Вот кто-нибудь из вас в тюрьме бывал? – Минька печально вздохнул и любому, кто наблюдал за ним со стороны, могло бы показаться, что он искренне сочувствует несчастным. – Страшное место, доложу я вам, страшное. И десять дён не всяк переживёт. Холод, сырость, крысы. Спать на каменном полу, прямо в моче своей. А рядом аще душегуб какой, так он за корку хлеба в глотку вцепится. Уж сколь таких случа?ев…

– Ну, хватит звенеть. – Вдруг оборвал Миньку усатый паренёк. Он постарался говорить строго, даже с угрозой, но тонкий юный голосок не слушался и дрожал. – Коль сказок захочу послушать…

Никто из пойманных даже глазом не успел моргнуть. Федька вцепился левой рукой в плечо паренька, рванул его вверх, подняв на ослабшие ноги, и тут же правый кулак с тихим хлюпом врезался в живот. Несчастный рухнул на скамью и захрипел, пытаясь вдохнуть. Четверо других испуганно вздрогнули и замерли в самых нелепых позах. Иван нарочито медленно потянул пистолет, и юнцы вжались в стены.

– Ну вот. – Сокрушённо вздохнул Минька. – Ещё отпор разбойному приказу. Пара месяцев в придачу. Так, глядишь, и на полгода загоститесь. А ведь на что вам сия поруха, а? Вы же, как погляжу, из приличных людей. При деле каком, небось, состоите, раз в харчевню хаживать могёте. И вдруг такой позор – в холодной сидеть.

– Ох, взыщется с вас. – Через силу, едва слышно просипел усач. – Я Перевёрстов. Александр Гаври…

Тяжёлая Федькина лапа так сдавила шею юнца, что затрещали позвонки. И тут, глядя на покрасневшего, как рак Перевёрствова, у которого из носа хлынула кровь, один из его друзей вдруг громко всхлипнул, потом тихо заскулил, а в следующий миг разрыдался во весь голос.

– Ну-ну, чего ж так то. – Минька погладил его по плечу, но потом вдруг ухватил за кудри, рванул голову вверх и, глядя в мокрые глаза, ласково продолжил тоном любящей матери, что пытается убаюкать больного ребёнка. – Мы тоже ведь не звери всё же. Отчего же добрым людям встречь не пойти. Так что… Коль не охота в тюрьму, что ж… По рублю с рыла и… Да, Иван Савич?

Едва сдержав улыбку, Минька с озорной искрой в глазах взглянул на Ивана. Но тот вдруг нахмурился и грозно процедил сквозь зубы:

– Михаил Хабаров, я мздоимцев на дух терпеть не выношу. А за столь паскудные речи могу язык укоротить.

Минька растерялся. Свою роль он разыграл блестяще, впрочем, как и всегда, так что теперь ждал от Ивана похвалы, на худой конец, одобрительной улыбки, но услышанное не входило ни в какие берега. В поисках поддержки Самоплёт бросил короткий взгляд на Федьку, но тот стоял с каменным лицом, будто ничего не слышал.

– Всех на тюремный двор. – Распорядился Иван тем же строгим тоном. Краем глаза он заметил, что Минька собирался возразить, а потому грозно сдвинул брови и прикрикнул. – Ну! Кому сказано?!

– Ну… раз так. – Неуверенно протянул Минька, доставая из-за пояса путы – специальные верёвки с уже готовой петлёй, так что оставалось только надеть её на сомкнутые руки и затянуть узел.

– Молот. Выводи буяна первым. Другие сами дойдут. – Иван взял за шиворот двух сидевших рядом парней и вздёрнул их с лавки. – Чего сидим? Позолоченный возок ждём? Живей ворочайся.

Минька, быстро связав четверых одной верёвкой, так что теперь они могли идти только гуськом друг за другом, вытолкал всех в общую палату. Но когда Молот выволок из комнаты пятую жертву, Самоплёт вдруг вернулся и, недоумённо глядя на Ивана, опасливо спросил:

– Это… Иван Савич. А ты чего вдруг так-то?

– Чего так-то? – Передразнил Иван. – Ты слыхал, кем он назвался?

– Так это… – Неуверенно заговорил Минька. – Полувёрстов вроде.

Иван покачал головой.

– Сам ты Полувёрстов. Перевёрстов. Пере. Вёрстов. Александр Гаврилович. Теперь понял?

– И чего?

– Чего? Да это ж Гаврилы Перевёрстова сын.

Мгновенье Минька молчал, хмурясь и шевеля бровями, а потом присвистнул.

– Да ну? Неужто того самого?

– То-то и оно. – Иван поднял указательный палец. – А ты… по рублю с рыла. Тоже мне, делец. Да с этакой птицы такову мзду взять можно. Каждому на год безбедной жизни хватит.

Минька плотоядно улыбнулся, обнажив ряд тёмных зубов, где не хватало нижнего резца.

– Ох, Иван Савич. Ну, голова. Ведь я бы, ежели у них по рублю не нашлось, до полтины скосил бы. Ну, чтоб пустым не уходить. А ты, гля-ка. Голова-а-а-а. Как ты смекнуть-то успел?

– Ладно, покуда рано праздновать. – Мягко осадил Иван. – Не говори гоп, пока не перепрыгнул. Стало быть, сейчас ведите их в тюремный двор. Пущай ночку помаются, чтоб сговорчивей были. Токмо гляди, чтоб к душегубам не попали. Не то, случись с ними что, так нам и полушки не взять. Пущай их в барышкину избу сунут, али в опальну. Там народ помягче. Агибалову скажешь, мол, Воргин удружить просил. Он устроит. А утром. – Иван подмигнул на глазах расцветавшему Миньке. – Утром уж всерьез займёмся. Ну, всё, поспешай, а то Молот там один с ними.

Минька кивнул и радостный бросился прочь. Он подбежал к двери и торопливо распахнул её. В харчевню хлынул вечерний свет, и полумрак общей палаты стал багряным. Солнце почти скрылось, вдали над крепостной стеной виднелся лишь тонкий оранжевый серп, дуга которого – Иван точно этого не знал, но почему-то думалось именно так – зависла как раз над Крутилово, далёким подмосковным станом, откуда четыре года назад он прибыл на службу в Москву. Некстати воскресшая память всколыхнула почти забытые чувства, так что Иван чуть не крикнул Миньке, чтобы тот сейчас же возвращался. Но в этот миг снаружи ворвался апрельский ветер. Морозный воздух с запахом талых луж, окатив лицо, забравшись под ворот кафтана, вернул Ивана в день настоящий, и через пару мгновений внутренней борьбы подьячий из разбойного приказа Москвы уже привычно взял верх над губным старостой захолустного уезда.

– Да чего уж там. – Тихо сказал Иван сам себе. – С волками жить, по-волчьи выть.

Глава вторая

Жил Иван в Кошельной слободе. Узкую полосу земли от Яузских ворот до Москвы-реки с одного бока поджимала Яуза, с другого – сухой ров Белого города. Дворики слобожан из приземистых избушек за жердяной оградой тесно лепились друг к другу и жались к самой крепостной стене, а вдоль берега плотной цепью стояли два десятка мельниц: у водяных колёс в три человеческих роста дубовые сваи держали над рекой двухэтажные срубы, в брёвна которых так глубоко въелась мучная пыль, что даже самой тёмной ночью постройки отливали белизной. В конце мельничного ряда, у самого моста, что вёл от Яузских ворот Белого города в город Земляной, вдоль речного обрыва тянулся барак с десятком каменных труб, торчавших из заросшей дерном крыши – знаменитые Устиньинские бани.

С их хозяйкой – Устиньей Матвеевой из древних, но давно обнищавших московских дворян – Ивана тоже свела служба. Бани облюбовала шайка несунов. Каждый день у гостей что-то пропадало, и если в будни страдали два-три человека, то по субботам, когда мыться приходил стар и млад со всей яузской части Скородома, количество недовольных могло перевалить за сотню. Конечно, чаще всего воровали несущественную мелочь, так что всё обходилось просто скандалом – пару раз Устинью пытались побить, однако, дальше этого дело не шло. Но однажды жертвой стал большой важный чин, так что разбойному приказу пришлось отправить человека разобраться. И коль скоро поиск воров в скопленьях голого народа считался делом безнадёжным, на Яузу послали молодого пристава, что только неделю назад прибыл в Москву из такой дыры, о которой никто из старых подьячих прежде даже не слыхал.

Пытаясь выследить воров, Иван безвылазно провёл в Кошельной слободе две недели. Поначалу ночевал в предбанниках и ел, что придётся. Но на третий день добросердечная хозяйка – статная грудастая вдова тридцати лет отроду – принесла ему кусок пирога и кружку кваса. На пятый Устинья Алексеевна – тогда Иван звал её только так и не иначе – позвала беднягу отобедать; восьмую ночь Иван провёл в стылой передней хозяйского дома, что было весьма кстати, ибо на дворе стоял январь, а вскорости, попал и в светлицу, на мягкую постель рядом с горячей печкой. Устиша оказалась столь горяча и ненасытна, что обессиленный Иван проспал весь следующий день и даже вечером не смог нормально взяться за работу. Но воров он всё-таки поймал. И хотя те откупились, дав дьяку немалую мзду, с тех пор к вящей радости хозяйки от татей страдал лишь чёрный люд, тогда как знатные гости мылись без опаски. А Иван так и остался жить при банях. Хотя за три с лишним года ветхий пятистенок, что притаился в стороне от общего барака, словно прячась средь осоки и кустов ракиты, так и не стал ему домом. Скорее, просто местом, где он ночевал.

Вот и в тот день, долго прождав в харчевне Никиты Бондаря, в Кошельной слободе Иван оказался уже затемно. Как часто бывает ранней весной, погожий денёк быстро перешёл в вечернее ненастье. Ещё на закате сырой студёный ветер погнал с севера махины кудлатых туч, и когда солнце скрылось за городской стеной, из свинцовой пелены, что затянуло небо, посыпалась мелкая белая крошка. Она тонким налётом оседала на ещё голых кустах и деревьях, серебристой плёнкой покрывала тёсаные крыши, тая на уже прогретой земле, мешалась с грязью и чавкала под копытами коня.

Старый армяк на Иване быстро промок, а заячий треух стал тяжёлым от налипших хлопьев, так что когда он вошёл в жарко натопленный дом, поневоле облегчённо вздохнул и первым делом, сбросив верхнюю одежду, прижался продрогшей спиной к печи. Устинья в простом расстегае[13 - Расстегай – первоначально так назывался распашной старинный сарафан.] на широких лямках через плечи, радостно засуетилась у стола. Домашняя холопка Агафья – не старая, но больная морщинистая бабка, все время ворчавшая что-то себе под нос – уже спала, да и Устинья не хотела, чтобы посторонний портил редкий случай, когда им довелось остаться наедине.

Первым делом на белоснежной скатерти появилась большая гранёная рюмка хлебного вина, а рядом маленькое блюдце с ломтём ржаного хлеба, кусочком сала и солёным огурцом – всё, как любил Иван. Немного согревшись, он подошёл к столу, выдохнув, опрокинул в себя жгучую жидкость, торопливо хрустнул огурцом. Потом, уже не спеша, положил тонкий белый пласт с прожилкой мяса на зернистую поверхность хлеба и отправил всё это в рот. Прожевав, блаженно застонал, после чего обхватил рукой тонкую талию и притянул Устинью к себе.

– Оголодал, небось? – Заботливо спросила та, поправляя сбившийся платок.

Иван не ответил, только кивнул. Устинья шутливо хлопнула мягкой ладонью по ползущей вниз руке Ивана, и он отпустил её. Хозяйка поспешила к печи, и вскоре на столе уже исходил паром чугунок щей, из жирной гущи которых торчал обрубок мозговой кости. Иван восхищённо цокнул языком и, устроившись на лавке, нетерпеливо схватил ложку. Устинья села напротив. Поставив локти на стол, она положила пухлый подбородок на ладони и с улыбкой следила за тем, как Иван, сначала жадно хлебал щи, обжигаясь и почти не жуя, а потом пытался ножом отхватить от кости большой кусок мяса.

– Ваню-ю-юш? – Тихо протянула она, когда Иван утолил жадный голод, и ложка стала погружаться в котелок гораздо реже.

– М? – Иван продолжал есть, после каждого куска издавая сладкий стон и прикрывая глаза.

– Город-то открылся.

– Угу.

– По реке плоты дровяные пришли.

– Хорошо.