Черный марш. Воспоминания офицера СС. 1938-1945

Ночью с 28 на 29 июля начался погром. Всех еврейских торговцев выбросили из их лавок, которые затем были разграблены и сожжены. Эсэсовцы с пальцами на спусковых крючках автоматов стреляли по всем, кто пытался бежать. Они врывались в дома ортодоксальных евреев, заставляли их спускаться по лестницам со вторых этажей, подталкивая прикладами.

В ту ночь рвение Генриха Грисслинга в погромах удостоилось особой похвалы начальства.

Он специализировался на детях.

Не упустил ни одного из них. Под предлогом предупреждения попыток детей сбежать – реальных или надуманных, ему лучше знать – он расстреливал их длинными очередями из пулемета, из которого стрелял по еврейским домам.

По окончании операции значительная часть почитателей Талмуда оказалась в еврейском раю. Оставшихся в живых отправили в концентрационный лагерь в Шнайдемюле.

На следующий день Грисслинга повысили в звании до гауптшарфюрера, а месяцем позже – до унтерштурмфюрера.

После долгих размышлений я не знал, что и думать о такой форме дисциплинарной операции.

Альфред Розенберг показал в своей книге «Миф XX века», что евреи причинили Германии и всей Европе большой вред.

Фюрер был в мире первым, кто принялся за силовое противостояние еврейской угрозе.

Я убежден, что для обеспечения нашего будущего важно устранить евреев из определенных профессий и предотвратить их влияние на жизненно важные для страны проблемы.

Но я не мог понять пользу или ценность упомянутых дисциплинарных операций и казней.

Впрочем, фюрер, который показывал снова и снова, что его трудно обмануть, несомненно, имел веские причины для санкций на такие операции.

Где-то я читал, что режим для укрепления своей силы и мощи не должен ставить себе целью чисто абстрактный идеал, но должен преследовать конкретные цели, воздействуя на наиболее уязвимые элементы и уничтожая их.

Это мобилизует сторонников режима и дает выход их ненависти.

Если дело обстоит именно так, то евреи идеально подходят для этой цели.

Все это, однако, меня мало интересует.

Возвращаясь к Генриху Грисслингу и моему отцу, я считаю излишним говорить, что папа Нойман не испытал особого энтузиазма, когда узнал, что его будущий – о боже! – зять вовсе не невинный, чистый юноша, которого он желал своей дочери.

Отцу рассказал о Генрихе младший офицер из казарм Людендорфа. Этот достойный служака добавил, что, по его мнению, унтерштурмфюрер Грисслинг настоящий герой, которого ждет блестящее будущее…

Но вы бы слышали папу, когда он пришел домой в тот вечер! Увидев Лену, он двинулся на нее со страшным криком:

– Никогда, слышишь, никогда я не отдам свою дочь этому убийце!

Лена побледнела и резко вскочила, опрокинув стул, на котором сидела.

– Генрих – убийца?

– Он подлый преступник, вот кто он! Омерзительный убийца! Он заслужил жестокостью ужасную репутацию после еврейского дела в Алленштайне… Кирнсте рассказал мне об этом все. И ты хочешь, чтобы я позволил брак с этим садистом, который находит удовольствие в кровавой бойне детей! Тебе нравится померанцевая свадьба, полагаю… Почему бы не пригласить братьев и сестер убитых детей, чтобы они несли шлейф твоего свадебного платья? А потом лежать с ним всю ночь в постели, когда он сможет сообщить тебе все подробности! Он расскажет, кого убивал весь день?

– Замолчи, отец, или я заставлю тебя замолчать! – огрызнулась Лена.

Папа смотрел на нее недоверчивым, непонимающим взглядом. Он с трудом выдавливал из себя слова:

– Моя собственная дочь не лучше всякой дряни! Моя дочь. Мои дети мерзки! Это больше не люди!

Помню, я встал, стиснув зубы. Есть вещи, с которыми нельзя мириться, даже если они исходят от собственного отца.

Но прежде чем я смог что-нибудь сказать, он дал Лене увесистую пощечину.

Со стороны сестры не было никакой реакции. Она промолчала. Схватила свое пальто и вышла из дому, хлопнув дверью.

Я сказал отцу, что он поступил неправильно. Он окинул меня безумным взглядом, словно не понимая, затем рухнул на край стола, всхлипывая.

Думаю, я презирал бы его меньше, если бы не его глупая вспышка буржуазной сентиментальности.

Через час Лена вернулась в сопровождении Генриха.

Унтерштурмфюрер вошел, ни с кем не поздоровавшись. Он был в ярости, его лицо исказилось необычным образом: нижняя челюсть выдвинулась вперед, словно он хотел убить кого-то. Без единого слова он пересек комнату, взял стул и сел. Его взгляд, окинув комнату, остановился на отце.

– Дела неважны, герр Нойман, – сказал он. – Ваша дочь только что призналась мне, что вы плохой немец. Вы глубоко оскорбили меня и нашего фюрера. Это неблагоразумно и опасно. Особенно когда исходит от человека, подобного вам.

Прежде чем продолжить, он задержал взгляд на Лене.

– Ваша дочь, к счастью, хорошая гражданка. Ей нелегко было сообщить мне то, что весьма заинтересовало бы мое начальство на Потсдаммерштрассе. – Он слегка улыбнулся. – Вы допустили небольшое упущение, когда заполняли свою анкету в этом году. Вы ведь реально участвовали в экстремистской деятельности в 1932 году. Были членом «Рот фронта», кажется?

Отец повернулся в сторону Лены и пристально посмотрел на нее, словно видел в первый раз. Затем его лицо приняло суровое выражение.

– Будем говорить по существу, – пробормотал он. – Что вам нужно?

– Ничего, герр Нойман. Совсем ничего, – ответил Грисслинг. – Только я не вполне уверен в том, какие последствия может иметь дознание гестапо, если, конечно…

Отец прервал его:

– Никогда, слышите? Пока я жив, вы не получите Лену. Даже если это грозит мне смертью.

Генрих мгновенно встал. Выражение его лица не сулило теперь ничего хорошего.

– Правильно, это означает вашу смерть, герр Нойман, вы умрете. Помяните мое слово.

Он молча вышел из комнаты, уведя за собой Лену.

Отец ничего не сказал. Опустив плечи, он отправился в свою комнату.

В ужасе мама запричитала:

– Быть преданным собственной дочерью! Боже мой, невероятно!

Через несколько минут она тоже ушла, поднявшись вверх по лестнице.

Лично я был крайне удивлен. Я совершенно не знал, что мой отец когда-то участвовал в экстремистской деятельности. Лена, должно быть, узнала об этом из конфиденциальных разговоров с мамой.

Я не мог представить отца сражающимся на баррикадах! В свете его убогой мелочной жизни железнодорожного служащего это, видимо, был бунт, неосознанный рефлекторный протест против бесцельного и бессмысленного существования. Красные нашли отца в удобное время, накололи его, как и многих других, словно глупых бабочек, на свою большую схему анархистской борьбы с целью разрушения Германии.