Княжна Тараканова и принцесса Владимирская (сборник)

Неаполитанский паспорт она, действительно, успела достать, и с ним на корабле Гассана, в сопровождении Ганецкого, Чарномского, Доманского и одной только служительницы Франциски фон-Мешеде, «великая княжна Елизавета» переплыла Адриатическое море и вышла на неаполитанский берег в Барлетте. Отсюда она немедленно отправилась в Неаполь. Здесь она пробыла недолго, жила скромно, никуда почти не показывалась. Недостаток ли денег, усилившаяся ли от морской поездки болезнь, желание ли не возбуждать о себе толков были причиной такого несвойственного ей образа жизни, – наверное сказать нельзя. По всей вероятности, все сказанное вместе заставило расточительную принцессу отказаться на время от открытой и шумной жизни. В Неаполе принцесса познакомилась с английским посланником Гамильтоном и упросила его выхлопотать для нее с спутниками паспорты на проезд в Рим. Гамильтон обратился с просьбой о паспортах к неаполитанскому министру Таннучи и получил их в начале декабря. Получив их, принцесса немедленно оставила Неаполь.

В Риме она называлась польскою дамой знатного происхождения, но слух, что это русская «великая княжна», соблюдающая строжайшее инкогнито, немедленно распространился по городу. Спутники ее почему-то сочли нужным переменить фамилии: Чарномский стал называться Линовским, а «Мосбахский незнакомец» – Станишевским. Ганецкий сделался гофмейстером и капелланом и принимал имевших надобность до принцессы. Сама она вела себя чрезвычайно скрытно, не бывала ни в чьем доме, никому не показывалась, даже в карете ездила по городу не иначе, как с закрытыми стеклами. Аббат Рокотани в одном из писем своих (от 3 января 1775 года) в Варшаву к канонику Гиджиотти, с которым переписывался раз или два в неделю о польских делах, говорит следующее: «Иностранная дама польского происхождения, живущая в доме г. Жуяни, на Марсовом поле, прибыла сюда в сопровождении одного польского экс-иезуита[142 - Орден иезуитов незадолго перед тем был уничтожен папой, потому все члены сего славного своим лицемерием, коварством, злодеяниями и подлостями общества назывались тогда экс-иезуитами.], двух других поляков и одной польской (?) служанки. Она платит за квартиру по 50 цехинов в месяц да 35 за карету; держит при себе одного учителя-поляка, приехавшего с нею, и одного итальянца, нанятого по приезде ее в Рим. Она ни с кем не имеет знакомства и ездит на прогулку в карете с закрытыми стеклами. На квартире ее экс-иезуит дает аудиенции приходящим». Во франкфуртских газетах появилась корреспонденция о переезде принцессы из Рагузы в Рим.

Кроме спутников, прибывших из Неаполя, «принцесса Елизавета» проводила время с духовными только лицами: экс-иезуитами Воловичем и Вонсовичем. Кроме того, часто бывал у нее итальянский доктор Саличетти. Здоровье ее было уже так сильно расстроено, что необходимо было серьезное лечение: она беспрестанно кашляла, и часто с ней случались лихорадочные припадки. Чахотка развивалась в ее организме, и смерть уже грозила принцессе. В Рагузе не было порядочных врачей. Приехав в Рим, она вздумала хорошенько заняться своим здоровьем и пригласила Саличетти, пользовавшегося в то время большою известностью. Скромная жизнь принцессы продолжалась однако недолго. Ганецкий, имевший, как мы уже упомянули, обширное знакомство в Риме, достал значительную сумму денег для овечки, которую надеялся привести из мрака греческой схизмы в ограду папской веры. На эти деньги принцесса повела привычную ей блестящую, роскошную жизнь. Серьезное леченье оставлено до поры до времени.

XXIII

Еще в сентябре 1774 года умер папа Климент XIV. Конклав продолжался. Уже несколько месяцев кардиналы сидели взаперти в Ватиканском дворце, избирая из среды своей самозваного Христова наместника. Это представляло сильное препятствие замыслам принцессы: ей нужно было видеться с папой, а папы не было. Даже ни к одному из кардиналов доступ был невозможен. Джиованни-Александро Альбани, кардинал-протектор Королевства Польского, был деканом священной коллегии, и по Риму ходили положительные слухи, что выбор остановится на нем. Принцесса послала с Доманским письмо к этому молодому кардиналу[143 - Альбани в это время было ухе 54 года, – возраст довольно молодой для кандидатства в святейшие отцы. Он сделался кардиналом еще в 1747 году, то есть будучи только двадцати семи лет от рождения.], в котором просила назначить ей время для свидания, но так, чтоб это осталось неизвестным для публики. Доманский не мог пробраться к кардиналу. Тогда принцесса послала в Ватикан Ганецкого, надеясь, что ему, как лицу духовному и притом имевшему большие связи в папской столице, будет несравненно удобнее пробраться к запертому кардиналу, чем «Мосбахскому незнакомцу». Посылая Ганецкого, она приказала ему во что бы ни стало добиться для нее у Альбани дозволения видеться с ним в конклаве. Напрасно уверяли принцессу, что это невозможно, что кардиналы до избрания папы заперты, что даже к окну конклава не могут приблизиться самые знатные дамы. «Если так, – отвечала принцесса, – сегодня же достать мужское платье; я в нем сама проберусь к кардиналу». Едва успели уговорить ее оставить такое намерение, представляя всю опасность, которой может она подвергнуться, если узнают об этом переодеванье.

В день нового, 1775 года Ганецкому удалось пробраться к одному из окон тех апартаментов Ватикана, в которых заключен был кардинал Альбани. Он передал ему записку от «принцессы Елизаветы». Она извещала кардинала о своем приезде в Рим. Альбани сказал, чтобы Ганецкий обратился к аббату Рокотани, человеку к нему приближенному и занимавшемуся тайною перепиской с Варшавой. Января 3 Рокотани, конечно, по приказанию кардинала, получил от римской полиции извещение, что в доме Жуяни, на Марсовом поле, живет знатная польская дама, недавно приехавшая в Рим, и в тот же день принесли ему приглашение на вечер к графине Пиннеберг. Аббат не замедлил воспользоваться приглашением.

Ганецкий и Станишевский (Доманский) представили аббата графине и немедленно удалились. Они остались вдвоем. «Между нами, – пишет Рокотани, – начался оживленный разговор о политике, об иезуитах (орден которых был уничтожен покойным папой); о них графиня отозвалась не слишком благосклонно, впрочем, говорила больше всего о польских делах». – «Долго ли вы намерены оставаться в Риме?» – спросил графиню аббат. – «Не знаю, – отвечала она, – я бы желала лично познакомиться с кардиналом Альбани, который, без сомнения, будет папой, но боюсь, что конклав еще надолго замедлится, а состояние моего здоровья не дозволяет мне долго оставаться в Риме». Аббат был обворожен умом и обращением графини.

Уходя, он встретился с доктором Саличетти, сообщившим ему, что здоровье графини чрезвычайно расстроено.

Принцесса вручила аббату письмо к кардиналу Альбани. В нем спрашивала его, может ли она во всем довериться Рокотани, сказать ему о своем высоком происхождении и о своих намерениях. При этом она заметила, что положение ее требует самой строгой тайны, что приезд ее в столицу римского католичества может иметь весьма важное для ватиканского двора последствие, ибо ей предназначена провидением корона великой империи, не только для благоденствия многочисленных отдаленных от Рима народов, но и для блага церкви. Кардинал был чрезвычайно заинтересован этим письмом и отозвался об аббате Рокотани как о человеке, заслуживающем совершенного ее доверия. Записка эта была составлена самим Рокотани, и вечером 6 января он лично передал ее принцессе. Но она была больна и не могла беседовать с аббатом. Доманский и доктор сказали ему, что весь день пролежала она в постели, изнуряемая сильным кашлем и лихорадочными припадками. Чахотка развивалась в ней. На другой день (7 января) поутру Рокотани снова явился к принцессе. Она объявила ему, что оставила прежние планы ехать в Константинополь и из Турции действовать посредством преданной ей партии в России; но решилась отправиться в Польшу, чтобы в Варшаве, соблюдая строжайшее инкогнито, повидаться с королем Станиславом Августом. «В России, – сказала она между прочим аббату, – недавно умер мой наместник (она разумела, конечно, Пугачева, казненного через несколько дней после этого разговора), но я возьму часть своего войска для конвоирования и проеду в Константинополь. Я очень больна, но если провидению угодно сохранить дни мои, я достигну престола и восстановлю Польшу в прежних ее пределах, – восстановлю прежде, чем исполнится полгода. Екатерине отдам прибалтийские провинции с Петербургом, с нее будет и этого довольно». Разговорившись о польской конфедерации, принцесса неодобрительно высказалась о князе Карле Радзивиле. «Я его уговаривала помириться с королем Станиславом Августом, – сказала она, – но он меня не послушался, и я в том не виновата, что он остается в раздоре с королем; Огинского успела же я помирить с его величеством»[144 - Огинский действительно в это время, примирившись с королем, ухе воротился в Польшу, но посредничество самозванки, конечно, ее выдумка.]. Этот разговор до такой степени обворожил аббата, что, как сам он пишет, кардинал Альбани должен был обратить его внимание на несообразность в некоторых словах принцессы.

Несмотря на то, что принцесса так сильно увлекла аббата необыкновенным умом своим и любезностью, хитрый итальянец сначала думал, что она изыскивает только средства для получения денег и, рассказывая о русской короне, о своих владениях в Германии, об агатовых копях в ее Оберштейне, думает об одном: как бы половчее да поскорее выманить у кардинала денег. Но патер Лиадей, служивший некогда офицером в русском войске, утверждал положительно, что он знает принцессу. «Я помню ее, – говорил он, – я видал ее в Зимнем дворце на выходах; ее прочили тогда за голштинского принца, двоюродного брата тогдашнего наследника, а после перемены правительства в 1762 году все говорили, что она уехала в Пруссию». Рокотани вполне поверил Лиадею и сделался ревностным приверженцем принцессы. И она с ним сблизилась: неоднократно жаловалась она аббату на лиц своего придворного штата. Она исключала только Станишевского, то есть Доманского: его она очень хвалила. Вскоре Рокотани заметил нежные отношения искательницы русского престола к этому молодому, страстному человеку. Однажды он, сидя у аббата, распространялся об уме, любезности и красоте принцессы, об ее богатстве и связях, и сказал, что дал ей клятву сопровождать ее повсюду. При этом он дал почувствовать, что со временем, если предприятие принцессы увенчается успехом, ему самому предстоит одно из самых значительных положений в свете. В заключение он высказал аббату желание свое посоветоваться о своем положении с кардиналом Альбани. Рокотани именем кардинала отклонил это, советовал от себя молодому человеку не увлекаться, указывал ему на бедствия, которым он легко может подвергнуться, если свяжет судьбу свою с судьбой этой женщины.

На следующий день, 8 января, Рокотани опять был у принцессы. Она вручила ему письмо к кардиналу и для сведения копию с писем своих к султану и графу Орлову, не говоря, что до владыки Оттоманской империи ее послания не дошли. В письме к кардиналу, после длинных комплиментов талантам и мудрости его, она выразила соболезнование к несчастному положению Польши. «Оно давно было бы улучшено, если бы в Рагузе не расстроили моих планов. Как скоро я достигну цели, как скоро получу корону, – писала она, – я немедленно войду в сношения с римским двором и приложу все старания, чтобы подчинить народ мой святейшему отцу. Только вам одному решаюсь сообщить эту заветную тайну. Примите в уважение опасное положение, в котором я нахожусь, и поймите, насколько я нуждаюсь в ваших советах и помощи. В настоящую минуту, когда я во что бы то ни стало должна ехать в Польшу, а оттуда в Россию, у меня, к сожалению, недостает наличных денежных средств. Но я не теряю надежды и утешаю себя мыслию, что ваше высокопреосвященство будете избраны в папы».

На другой день, 9 января, принцесса через аббата Рокотани получила ответ кардинала. Он писал, что его чрезвычайно занимает все высказанное ею как о Польше, так и о римско-католическом исповедании. «Провидение будет руководить вашими благими намерениями, и если правда на вашей стороне, вы достигнете своей цели», – прибавил к этому кардинал.

Кардиналу желательно было обстоятельно узнать о правах навязавшейся на знакомство с ним русской «великой княжны». Поверенный его аббат сообщил об этом Елизавете, и она обещала доставить копию с духовного завещания своей матери. При этом она показала Рокотани письма к ней князя Лимбурга и министра Горнштейна. Казалось бы, сватовство князя, о котором говорилось в этих письмах, не имело никакого отношения до притязаний ее на императорскую корону, но у нее умысел другой тут был, как увидим впоследствии. «Непременным условием предложенного мне брака с князем Римской империи, – сказала при этом принцесса аббату Рокотани, – поставляли мне переход в римско-католическую веру, но публично отречься от греческого исповедания в моем положении все равно что отречься от прав на русский престол. Если я буду иметь счастие победить врагов моих и получу похищенную у меня корону, непременно заключу конкордат с римским двором и употреблю все возможные для меня средства, чтобы русский народ признал власть римской церкви. Но для успеха дела намерение мое должно быть скрыто от всего света». То же самое писала она и кардиналу. Января 14 принцесса послала к нему обещанную копию с известного уже нам духовного завещания Елизаветы Петровны и писала: «Наконец я решилась объявить себя из Польши и еду в Клев. Преданные нам войска всего в 50 милях от этого города, и я отправлю их на помощь королю Станиславу Августу. Прежде я долго колебалась: мне казалось удобнее ехать через неаполитанские владения до Тарента, переехать море, высадиться в Албании и оттуда сухим путем пробраться в Константинополь, ибо теперь вся Европа обратила взоры на Турцию, но я убедилась, что ехать через Польшу будет выгоднее». В конце письма принцесса, будто мимоходом, упомянула о надежде занять у графа Ланьяско, посланника Трирского курфирста, до семи тысяч червонцев и просила кардинала замолвить за нее словечко при свидании с этим посланником. Для этого-то, вероятно, искательница короны, денег и приключений и показывала аббату Рокотани дружескую переписку свою с трирским конференц-министром.

XXIV

Разорвав связи с конфедератами, принцесса, по-видимому, приняла намерение действовать в союзе с другими поляками, с теми, что держали сторону короля Понятовского, и во что бы то ни стало хотела добиться свидания с Станиславом Августом. Зная, что он крайне недоволен разделом Польши, она не сомневалась, кажется, что король и магнаты воспользуются ею, выставят ее против оставшейся без надежных союзников Екатерины и, произведя таким образом в России замешательство, восстановят прежние пределы Речи Посполитой. Екатерина действительно не имела тогда искренно расположенных к ней союзников.

Венский кабинет сильно досадовал на скорое и притом без его посредства заключение Кучук-Кайнарджиского мира; свободное плавание русских кораблей по Черному морю и Архипелагу и независимость кубанских татар, особенно же Крыма, установленные этим миром, немало беспокоили Австрию, ибо она видела, что это ведет к преобладанию России на юге, к явному ущербу государства Габсбургов. Император и прусский король ничего так не желали, как ослабления России, принимавшей грозное положение. Версальский кабинет еще более досадовал на Екатерину за то, что не удались его козни против России. Султан, возбужденный французами к войне с Екатериной, хотя и поспешил заключить невыгодный для себя мир, но Порта считала этот мир кратким перемирием. Испания последовала за Францией; а шведский король мечтал о балтийском прибрежье и желал отмстить за Полтаву. Одни только англичане, желавшие усилить свою торговлю с Россией, из расчета держали нашу сторону.

Как ни блистательны были военные действия екатерининских орлов, как ни громки были победы их, как ни много наделали они шума по всей Европе, однако все хорошо понимали, что внутренние силы России крайне истощены. И действительно, беспрерывные рекрутские наборы изнурили народ, весь цвет его был отвлечен от сохи и промыслов. Пугачевщина и другие внутренние волнения, беспрестанные пожары, от которых гибли тысячи селений и выгорали целые города, не сообразные с силами податного состояния налоги довели страну почти до нищеты, которую не трудно было заметить сквозь покрывало блеска, славы и роскоши, которое искусная рука Екатерины набрасывала на положение дел. Самое войско, столь грозное для внешних и внутренних врагов, было далеко не в блестящем виде. Дурно одетое, полуголодное, оно страдало от казнокрадства начальников, которому не было пределов. Если Петербург и ликовал при известиях о блистательных победах русского войска, то внутри России, в самой даже Москве мало тому радовались. Недовольство росло с каждым днем. Такое положение дел в России было известно «великой княжне Елизавете». Со всех сторон она получала о том сведения, по всей вероятности, даже преувеличенные. По свойству своего характера, она, на основании этих известий, вообразила, что теперь, при помощи Польши и других европейских держав, ей легко будет сделаться всероссийскою императрицей. Но она не знала того, что поляки, доставлявшие ей сведения о положении России, скрывали положение своего отечества, находившегося еще более в бедственном состоянии, чем Россия. Она не знала, что, посредством своих посланников и штыков своих солдат, Екатерина распоряжается в Польше, как у себя дома. Без Екатерины Понятовскому никогда бы не владеть короной Сигизмундов и Батория, без ее помощи эта корона давно бы слетела с головы его, и, конечно, если бы до императрицы дошли теперь сведения, что он принимает участие в химерических замыслах «всклепавшей на себя имя», он бы ранее положенного судьбой срока лишился государства.

Но этого и в голову не приходило принцессе. Она искала знакомства с польским резидентом в столице католичества, маркизом д'Античи. Сначала он уклонялся от свидания с нею, ссылаясь на свое официальное положение, но аббату Рокотани удалось убедить его познакомиться с претенденткой. Января 16 назначено было свидание в церкви Santa Maria degli Angeli. «Великая княжна» рассказала маркизу о судьбе своей, о плане и намерениях, и он пришел в восхищение от необыкновенного ее ума и любезности. Она просила д'Античи дать ей рекомендательное письмо к королю польскому, но резидент отказался; голосом холодного рассудка советовал он восторженной до экзальтации красавице оставить химерические намерения. Он доказывал ей несбыточность ее планов и сказал, что, нимало не сомневаясь в царственном ее происхождении, он полагает однако, что борьба ее с Екатериной немыслима и что в ее положении лучше всего отыскать надежное убежище, в котором бы могла она безмятежно продолжать жизнь свою. Не понравился принцессе добрый совет маркиза, она написала к нему письмо, исполненное блистательнейшими для Польши политическими соображениями, и обещала золотой век этой стране, если достигнет короны. Польский резидент отвечал принцессе в том же смысле, как говорил в церкви св. Марии, и настоятельно советовал скорей удалиться в скромное уединение и тем избегнуть вредных последствий, которые он считал неизбежными, если она не покинет своих замыслов. После того она написала к маркизу письмо, в котором говорила между прочим следующее: «В последнее свидание наше я нашла в вас столько благородства, ума и добродетели, что по сию пору нахожусь в океане размышлений и удивления… Но вчера ввечеру получила я множество писем, адресованных ко мне в Рагузу, и в то же время получила известие, что мир не будет ратификован султаном; невозможно вообразить, какие смятения царствуют теперь в Порте. Я намерена обратиться с известным вам предложением к Польше и с тою же целью пошлю курьера в Берлин к королю Фридриху. Для себя я ничего не желаю: хочу достичь одной славы – славы восстановительницы Польши. Средства к этому у меня есть, и я не замедлю доставить его величеству королю Станиславу Августу эти средства для ведения войны против Екатерины. Как скоро он поднимет оружие, русский народ, страдающий под настоящим правлением и вполне нам преданный, соединится с польскими войсками. Что касается до короля прусского, это мое дело: я на себя принимаю уладить с ним соглашение. Курьер, которого я отправляю в Константинополь, поедет через Европу и завезет письмо мое в Берлин. Сама я поеду отсюда также в Берлин и повидаюсь с королем прусским. Во время путешествия до Берлина мне будет достаточно времени подумать о моих депешах, которые король Фридрих получит до прибытия моего в его столицу. Из Берлина поеду в Польшу, оттуда в польскую Украйну, там и неподалеку оттуда стоят преданные нам русские войска. Здесь никто не будет подозревать, куда я отправляюсь, все будут думать, что я поехала в Германию, в тамошние мои владения. Какой бы оборот ни приняли дела мои, я всегда найду средства воспрепятствовать злу. Небо, нам поборающее, доставит успех, если будут помогать нам; если же я не увижу помощи, оставлю все и устрою для себя приятное убежище». Через день маркиз д'Античи отвечал ей: «Позвольте предложить вам избрать то самое намерение, какое вы высказали в письме вашем ко мне: оставьте всякие политические замыслы и удалитесь в приятное уединение. Всякое другое намерение для людей благомыслящих покажется не только опасным, но и противным долгу и голосу совести, оно может показаться им химерическим или по крайней мере влекущим за собой неизбежные бедствия». При свидании маркиз, кажется, прямо сказал ей, что ни король, ни Речь Посполитая ни в каком случае не согласятся принять участие в ее замыслах. Принцесса долго не отвечала на письмо д'Античи. С лишком через две недели (а в это время, как увидим, у нее уже созрели иные замыслы) она отвечала ему (5 февраля 1775 года), благодарила за совет, хвалила его благоразумие, проницательность, извинялась, что беспокоила его, и обещала удалиться в Германию.

Маркиз д'Античи вежливо поздравил ее с таким решением. Принцесса хитрила: она хотела, чтобы польский резидент уверился сам и передал в Польшу, что она решилась уединиться в Оберштейне, между тем как она влеклась по другому пути, приведшему ее к гибели.

XXV

Получив денежные средства, принцесса стала вести в Риме жизнь роскошную, хотя обширных знакомств и избегала. Штат ее увеличился: у нее находилось всякого рода служителей более шестидесяти человек. О ней сильно заговорили в Риме; таинственность, которою принцесса старалась до известной степени окружить себя, только усиливала разнообразные о ней толки. Простолюдины, которым она бросала деньги с истинно царскою щедростью, более всего разглашали, что в папской столице нашла приют русская великая княжна, изгнанница из своего отечества, имеющая право на престол великой северной империи. В те дни, когда усиливавшаяся с каждым днем чахотка позволяла принцессе выезжать, она обозревала картинные галереи и памятники классической архитектуры, которыми так богат Рим. По отзыву Рокотани, несколько раз сопутствовавшего ей при обозрении римских достопримечательностей, она сама прекрасно рисовала и имела обширные познания в архитектуре. Дома она собирала вокруг себя небольшой кружок близких к ней людей, и в это время разговоры о политике перемешивались с милыми, остроумными салонными разговорами, с исполнением замечательными артистами разных музыкальных пиес; сама принцесса прекрасно играла на арфе и каждый раз доставляла гостям своим случай восхищаться ее поистине высоким редким искусствам.

Деньги как вода утекали из рук расточительной принцессы. Мы уже не раз говорили о непомерном, не знавшем никаких пределов мотовстве ее, мотовстве, о котором разорившийся ради ее прелестей князь Лимбург не без горького чувства замечал, что всех сокровищ Персии не достанет на удовлетворение всех прихотей его возлюбленной. Средств вскоре оказалось недостаточно. Граф Ланьяско, трирский посланник, ссудил ее только 50 червонцами. Приближенные набирали для нее взаймы деньги по мелочам. На Ганецкого, занимавшего деньги на короткие сроки, поступило взыскание, и он, боясь личного задержания, принужден был скрываться от заимодавцев. Тогда экс-иезуит стал обращаться с принцессой резко и вместе с собратом своим по ордену Иисусову, Воловичем, распускать слухи об ее любовных похождениях и даже выражать сомнение в действительности царственного ее происхождения. Она прогнала от себя иезуитов, и Ганецкий отдал ее в руки ростовщиков.

Главным источником доходов принцессы в это время служила продажа орденов: даже сам Ланьяско, судя по письму его, дал 50 червонцев за орден. Находясь в самых критических обстоятельствах, принцесса обращалась с просьбой о займе шести или семи тысяч червонцев то к графу Ланьяско, то к маркизу д'Античи, то к кардиналу Альбани, но отовсюду получала отказы, хотя и вежливые. Положение ее сделалось крайне затруднительно. И вдруг нежданно-негаданно, в то самое время, как заимодавцы начали уже принимать относительно графини Пиннеберг полицейские меры, является к ней осторожнейший из римских банкиров, англичанин Дженкинс и предлагает ей кредит безграничный.

Недели через две по прибытии в Рим, тщетно отыскивая средств достать денег, принцесса вспомнила об английском посланнике Гамильтоне, который с такою любезною предупредительностью выхлопотал ей в Неаполе паспорт. Она вздумала попросить у него семь тысяч червонцев и для подкрепления своего кредита посвятила его в свои тайны. Декабря 21 послала она к нему длинное письмо, из которого мы сделаем некоторые извлечения: «С первого взгляда на вас, вы показались мне таким благородным, таким образованным человеком, что я невольно почувствовала к вам глубокое уважение, и теперь, нимало не сомневаясь в вашей скромности, решаюсь с вами совершенно откровенно говорить. Не думайте легко о моих предприятиях, помните, что небо, посылающее в иных людях бичей рода человеческого, посылает и таких, которые делаются утешением людей. Я долго колебалась, начинать или не начинать мне предприятие, наконец решилась. Прочтите короткий очерк обстоятельств, приведших меня в здешние края, и изложение причин, побуждающих меня действовать, и тех оснований, которые, надеюсь, дают мне право обратиться к вам с покорнейшею просьбой о паспортах для отъезда в Турцию и рекомендательных письмах к венскому и константинопольскому посланникам английского двора». Далее принцесса рассказывает Гамильтону о Пугачеве (тогда уже привезенном на казнь в Москву), которого однако не называет своим братом, но казаком, мальчиком, вывезенным в Петербург Разумовским, сделавшимся пажом императрицы Елизаветы, получившим блистательное образование в Берлине и теперь предводительствующим преданною ей партией в России. Упомянув о ссылке своей в Сибирь, об отравлении ядом, о воспитании, полученном при персидском дворе, о предложении, сделанном шахом, она говорит о поездке своей в Европу и о решимости, по совету друзей, ехать в Константинополь и там искать покровительства у султана, для чего она и соединилась с князем Радзивилом в Венеции. «Перед отъездом из этого города в Рагузу, – продолжала она, – я познакомилась с Монтегю и воспользовалась советами его благоразумия и прекрасного сердца; он одобрил мои намерения и сделал мне все, что мог бы сделать родной брат. Мы приехали с князем Радзивилом в Рагузу. В ожидании султанского фирмана мы прожили там два месяца и, имея восемьдесят человек свиты, израсходовали все деньги, взятые на проезд. В это время получено было известие о мире, заключенном между Турцией и Россией. Это известие застало нас врасплох: еще за несколько недель перед тем я послала два письма к султану, копию с которых я прилагаю. Я колебалась между страхом и надеждой, настоятельно требовала скорейшей поездки в Константинополь; но денежные средства были истощены, и приходилось выжидать время. Со всех сторон встречала я препятствия: морские непогоды, суровое время года, медленное доставление писем, которые недель по шести бывали в дороге; надо было решиться на что-либо другое. Князь Радзивил с своею огромною свитой, собранною из разных национальностей, которая ему больше вредила, чем была полезна, отправился в Венецию, а мне расстроенное здоровье несколько недель не дозволяло пуститься в море. Наконец я решилась ехать в Неаполь. Декабря 7 приехала я в Рим. Здесь дошли до моего сведения разные политические новости и в том числе о ратификации мира, и что Пугачев с каждым днем усиливается. Злые языки недоброжелателей распустили молву, перешедшую и в газеты, будто Пугачев взят, но мы имеем подлинные письма, уверяющие в противном». Затем принцесса поверяет Гамильтону предположения о дальнейших своих действиях, говорит, что намеревается проехать в Константинополь сухим путем через Венгрию, но замечает, что такое путешествие небезопасно: венгерский король Иосиф II находится в союзе с Екатериной, и, проезжая через его владения, она может быть открыта. «Это еще не беда, – замечает принцесса, – но зачем возбуждать любопытство и подвергаться излишним расходам?.. Я в Риме попусту теряю время, но как скоро достигну Константинополя, выйду из нерешительного положения, в которое поставлена благодаря коварной политике. Заключенный мир унизителен для Порты. Но я возбужу в ней стремление к спасению ее чести и к защите законных моих прав. Полагаю, что духовное завещание императрицы Елизаветы сохраняет свою силу. При сношениях с Портой я не забуду интересов вашего двора: ведь английская торговля в Леванте сильно подорвана мирным трактатом, подписанным великим визирем. Заклинаю вас, милорд, сделайте для меня все, что для вас возможно, и верьте, что на всю жизнь я сохраню чувство признательности ко всему английскому народу. Здесь расходы большие, а я не имею денежных средств. Монтегю ссудил меня, сколько ему было возможно, своими деньгами; прилагаю в доказательство одно из его писем. Если б я могла достать взаймы небольшую сумму в 7000 червонцев, я могла бы представить в обеспечение графство Оберштейн в Лотарингии, которое герцог Шлезвиг – Голштейнский, князь и граф Лимбургский, получил от дома Линанж. Войдите в мое положение, господин министр, ваше доброе сердце не дозволит вам отказать мне в бумагах, с которыми я везде была бы безопасна. Вот что вы можете сделать нисколько себя не компрометируя: снабдите меня паспортом на имя г-жи Вальмод или на имя другой ганноверской подданной. Я знаю по-немецки и немножко по-английски, следовательно, могу убедить всех в тождестве с названным лицом. Напишите в Вену, к находящемуся там министру вашего двора, чтоб он доставил мне средства отправиться в Константинополь. Я сама хотела было отправиться для свидания с вами в Неаполь; но боюсь, что это не понравится вашему превосходительству. В Риме много англичан, напишите к одному из них, которому бы можно было доверить тайну; через него я буду ожидать ваших добрых советов. Если б я могла поскорее отсюда уехать, то еще до исхода зимы приехала бы в Константинополь, то есть прежде чем войска могут выступить в поход. В настоящую минуту участь моя зависит от вашего превосходительства. Сделаю все, что вы мне посоветуете, и на всю жизнь останусь с искренним чувством уважения».

Гамильтон, получив это письмо, под которым было подписано: «принцесса Елизавета», тут только увидел, кому оказал услугу выдачей паспорта в Рим. Опасаясь, чтоб это не скомпрометировало его как в глазах собственного правительства, находившегося с императрицей Екатериной в добрых отношениях, так и в глазах графа Алексея Орлова, с которым сам он был в коротких сношениях, английский резидент решился поправить ошибку. Он отправил подлинное письмо принцессы в Ливорно, к тамошнему английскому консулу сэру Джону Дику, о дружбе которого с Орловым мы уже говорили. Сэр Джон препроводил письмо в Пизу.

Таким образом граф Орлов, уже более трех месяцев напрасно отыскивавший следы самозванки, узнал об ее местопребывании.

В первых числах января 1775 года, по старому стилю, явился к Орлову офицер, которого в ноябре он посылал в Рагузу. Он сказал, что «всклепавшая на себя имя» действительно немало времени жила в Рагузе с князем Радзивил ом, но уехала вместе с ним в Венецию. Не мешкая нимало, офицер поехал следом, но в Венеции нашел одного Радзивила, принцессы с ним не было. Наконец удалось ему от кого-то узнать, что она проехала в Неаполь. С этою вестью он и прискакал в Пизу. На другой день после этого Орлов получил от сэра Дика письмо самозванки на имя Гамильтона и тотчас же послал в Рим своего генеральс-адъютанта Христенека, чтоб он постарался втереться к принцессе Елизавете в доверенность и привезти ее в Пизу. Вот что доносил об этом граф Орлов императрице 5(16) января 1775 года:

«Всемилостивейшая государыня! По запечатании всех моих донесений вашему императорскому величеству, получил я известие от посланного мною офицера для разведывания о самозванке, что оная больше не находится в Рагузах, и многие обстоятельства уверили его, что оная поехала вместе с князем Радзивилом в Венецию; и он, нимало не мешкая, поехал за ними вслед, но, по приезде его в Венецию, нашел только одного Радзивила, а она туда и не приезжала; и об нем розно говорят: одни, будто он намерен ехать во Францию, а другие уверяют, что он возвращается в отечество. А об ней оный офицер разведал, что она поехала в Неаполь. А на другой день оного известия получил я из Неаполя письмо от английского министра Гамильтона, что там одна женщина была, которая просила у него паспорта для проезда в Рим, что он для услуги ее и сделал, а из Рима получил он от нее письмо, где она себя принцессой называет. Я ж все оные письма в оригинале, как мною получены, на рассмотрение вашему императорскому величеству при сем посылаю. А от меня нарочный того же дня послан в Рим, штата моего генеральс-адьютант Иван Христенек, чтоб об ней в точности наведаться и стараться познакомиться с нею; притом, чтоб он обещал, что она во всем может на меня положиться, и, буде уговорит, чтобы привез ее ко мне с собою. А министру английскому я отвечал, что это надобно быть самой сумасбродной и безумной женщине, однако ж притом дал ему знать мое любопытство, чтоб я желал видеть ее, а притом просил его, чтобы присоветовал он ехать ей ко мне. А между тем и кавалеру Дику приказал писать к верным людям, которых он в Риме знает, чтоб и они советовали ей приехать сюда, где она от меня всякой помощи надеяться может. И что впредь будет происходить, о том не упущу доносить вашему императорскому величеству и все силы употреблю, чтоб оную достать, а по последней мере сведому быть о ее пребыванье. Я ж, повергая себя к священным вашим стопам, пребуду навсегда вашего императорского величества, всемилостивейшей моей государыни, всеподданнейший раб, граф Алексей Орлов».

Христенек тотчас же поскакал исполнять данное ему поручение и, через два дня по отправлении Орловым донесения в Петербург, был в Риме.

XXVI

В Риме, на Марсовом поле, около дома Жуяни, стал бродить таинственный незнакомец. С большим участием расспрашивал он прислугу о принцессе, занимавшей этот дом, и отзывался о ней с крайнею почтительностию. Это передали принцессе. Она встревожилась. В беседе с аббатом Рокотани она высказала подозрение, что незнакомец, бродящий под ее окнами, тайный агент из Петербурга, и просила передать кардиналу Альбани ее просьбу приказать римской полиции разузнать о нем. Аббат отказался передать это Альбани, говоря, что кардиналу неприлично вмешиваться в такое дело, и посоветовал обратиться лучше к трирскому посланнику. Но граф Ланьяско в это время только что отказал принцессе в деньгах, и она не хотела более обращаться к нему с своими просьбами.

«Я приму этого незнакомца», – сказала она в досаде аббату. И действительно приказала принять к себе бродившего под окнами таинственного человека. Он был допущен к ней и самым почтительнейшим образом отрекомендовался лейтенантом русского флота Иваном Христенеком.

Графиня Пиннеберг приняла его недоверчиво. Она не высказывалась ему и тогда, как Христенек стал уверять «ея светлость» о преданности к особе ее графа Алексея Григорьевича и о живейшем участии, какое он принимает в ее положении. Она прекратила разговор, заметив, что графу надобно высказываться яснее.

На другой или на третий день является к принцессе англичанин, банкир Дженкинс, предлагая ей сколько угодно денег. Он только что получил об этом поручение из Ливорно от сэра Джона Дика, который, как видно, не замедлил исполнить просьбу графа Орлова. Понятно, что принцесса несказанно обрадовалась такому предложению, вероятно, думая, что Дженкинс явился к ней по поручению Гамильтона. Но когда тот сказал ей, что русский генерал граф Орлов поручил ему открыть кредит графине Пиннеберг, подозрение блеснуло в голове ее, и, несмотря на то, что она крайне нуждалась, сказала банкиру, что не имеет надобности в его помощи.

С улыбкой откланялся ей Дженкинс: он знал, что графиня Пиннеберг разыгрывает комедию, что она вся в руках ростовщиков, что полиция уже начинает предпринимать решительные против нее меры по просьбе кредиторов.

Было над чем призадуматься принцессе. Послав к графу Орлову письмо из Рагузы, она так долго ожидала объявления своего «манифестика» стоявшему на Ливорнском рейде русскому флоту, что наконец, несмотря на всю свою легкомысленность, могла прийти к заключению, что предложение ее отвергнуто Орловым и что ей не только не должно надеяться на него, но следует опасаться всем известной его предприимчивости. Эти опасения, по всей вероятности, и были причиной как холодного приема Христенеку, так и отказа Дженкинсу.

Но хитрую принцессу перехитрили. Христенек сообщил графу Орлову о сделанном ему приеме и получил от своего начальника новые наставления. До Орлова дошли верные известия о характере самозванки. «Свойство она имеет отважное, – доносил он императрице, – и своею смелостию много хвалится». Этим-то самым свойством характера принцессы и задумал граф Орлов увлечь ее в расставленные сети. Он не ошибся в расчете.

Января 27 Христенек писал принцессе, что, получив от графа Орлова письмо, о котором нужно переговорить с «ее светлостью», он просит назначить ему день и час приема. Принцесса колебалась. Не отвечая Христенеку, она послала на другой день через аббата Рокотани еще письмо к кардиналу Альбани, прося у него хоть одну тысячу червонцев. Кардинал прислал уклончивый ответ. Полиция между тем грозила. Принцессу хотели завтра или послезавтра арестовать за долги. Денег не было; положение безвыходное; она решилась принять Христенека. Кастера говорит, что при этом свидании Христенек от имени Орлова сказал ей, что граф, признавая ее за дочь Елизаветы Петровны, предлагает ей свою руку и русский престол, на который он возведет ее, произведя в России возмущение, что сделать не трудно, ибо народ недоволен Екатериной[145 - «Histoire de Catherine II», Paris, II, 82.]. В удостоверение своих слов Христенек показал письмо Орлова; оно было написано по-немецки, чтобы принцесса могла понять его. Она поверила обману и сделала решительный шаг к своей погибели.

Склоняясь на убеждения Христенека, она послала с курьером письмо к Орлову, в котором извещала, что письмо его к лейтенанту дает ей смелость ехать в Пизу и с полною доверенностью вверить ему свою судьбу. «Желание блага России, – прибавляла она, – во мне так искренно, что никакое обстоятельство не в силах остановить меня в исполнении своего долга». В заключение она сказала, что месяца через полтора она ожидает получения значительных сумм, а до тех пор просит снабдить ее 2000 червонцев на поездку, так как скорое свидание с графом в Пизе она считает необходимым. Через день Дженкинс вручил ей 2000 червонцев. Затем он уплатил все ее римские и венецианские долги, на что, по словам польского резидента д'Античи, употреблено было одиннадцать тысяч червонцев.

Января 31 принцесса уведомила кардинала Альбани, что обстоятельства ее изменились, и она дней через десять выезжает из Рима с тем, чтоб оставить мир и посвятить жизнь свою богу. Испрашивая кардинальского благословения на такой подвиг, она просила о возвращении посланных к Альбани документов, но аббат Рокотани сказал ей, что бумаги, для большей безопасности, кардиналом сожжены. Кардинал и принцесса взаимно обманывали друг друга: документы были целы, а она о монастыре и не помышляла. Впрочем, 3 февраля она сама объявила аббату, что отречение ее от света окончательно еще не решено, но что она на днях уезжает из Рима, по совету графа Орлова, оставляя фамилию графини Пиннеберг, и что вообще дела ее неожиданно приняли очень хороший оборот. Вероятно, по совету Орлова, переданному через Христенека, принцесса никому не сказывала в Риме, никому не писала, что она едет к нему в Пизу и что он принимает деятельное участие в ее предприятии. К д'Античи она написала, что, следуя его совету, она едет в Германию, другим говорила про монастырь. Сами домашние ее не знали наверное об ее намерениях.

Простившись 10 февраля с аббатом Рокотани и сделав ему дорогие подарки, принцесса утром на другой день, под именем графини Селинской, в двух экипажах поехала из Рима. Ее сопровождали Доманский, Чарномский, Франциска Мешеде и несколько слуг. Раздав щедрую милостыню нищим, собравшимся у церкви Сан-Карло, она, при шумных благодарных криках толпы, поехала по Корсо к Флорентийской заставе и выехала из вечного города.

Следом за ее экипажем ехал Христенек.

XXVII

Через четыре дня по отъезде из Рима «принцесса Елизавета», под именем графини Селинской, приехала в Пизу, которою владел тогда сын Марии Терезии, брат императора Иосифа II и сам по смерти его император Священной Римской империи, Леопольд. Угодливый и, казалось, совершенно преданный принцессе лейтенант Христенек подвез ее к роскошному палаццо. Заблаговременно извещенный, что «всклепавшая на себя имя» сама едет в Пизу, граф Алексей Григорьевич Орлов не замедлил приискать ей прекрасное помещение, вполне приличное принятому на себя этою женщиной званию. Принцесса расположилась в палаццо с сопровождавшею ее свитой. Следом приехали из Рима остальные служители ее двора. Весь штат этого двора состоял в Пизе из шестидесяти человек, как писал граф Орлов императрице[146 - «Донесение графа Орлова императрице» от 14 (25) февраля 1775 года.]. Граф Алексей Григорьевич не замедлил представиться «принцессе Елизавете». Он обращался с нею почтительно и почтение свое заявлял совершенно как верноподданный. С чрезвычайною заботливостью окружал он ее всеми возможными удобствами, являлся к ней ежедневно не иначе, как в парадной форме и в ленте, не садился перед ней, с поспешностью предупреждал каждое ее желание; даже с кавалерами двора принцессы, с Доманским и Чарномским, обходился не только с изысканною любезностью, но даже с глубоким почтением. Принцесса не вдруг однако поверила Орлову свои планы и намерения. Она только рассказала ему, что еще во младенчестве была унесена одним священником и какими-то женщинами из России, что по проискам ее врагов была отравлена, так что рвотными едва успели спасти ее жизнь. Говорила, что она воспитана в Персии, где до сих пор имеет многочисленную и сильную своим влиянием на внутренние и внешние политические дела партию, что по достижении совершеннолетия она уехала в Европу, проезжала при этом через места, населенные татарами, по Волге, была тайно в Петербурге, а оттуда через Ригу проехала в Пруссию. Принцесса рассказывала графу Орлову, что в Потсдаме она виделась с королем Фридрихом и объяснила ему, кто она такая, затем жила в Париже, была знакома с тамошними министрами, но открылась им не вполне, называя себя только «принцессой Владимирской» и умалчивая, что покойная императрица Елизавета была ее матерью. Она рассказывала также, что в Германии коротко познакомилась с некоторыми имперскими князьями, особенно же с курфирстом Трирским и князем Голштейн-Шлезвиг-Лимбургским, что она не надеется на императора Иосифа II, но вполне рассчитывает на помощь королей прусского и шведского, что с членами польской конфедерации она хорошо знакома и намерена из Италии ехать в Константинополь, чтобы представиться султану Абдул-Гамеду, для чего и послала туда наперед верного человека. Это, – говорила она, – один преданный ей персиянин, знающий восемь или девять языков.

Так рассказывала принцесса графу Орлову, и так Орлов о всем сказанном доносил императрице. Он не упомянул, чтобы принцесса говорила ему что-нибудь про Пугачева, чтоб она сказала ему что-либо о существовании в России преданной ей партии. Вероятно, в это время принцесса Владимирская уже знала, что названный ее «братец» 10 января (ст. ст.) сложил буйную свою голову в Москве на Болоте. О партии в России она не могла распространяться в интимных беседах с графом Алексеем Григорьевичем: Орлов не поляк, не англичанин, не кардинал, он лучше ее самой знал партии, существовавшие тогда в России, ему надобно было называть имена, а кого бы назвала принцесса?

Впрочем, вскоре по арестовании ее, Орлов писал императрице: «Я несколько сомнения имею на одного из наших вояжиров, а легко может быть, что я и ошибаюсь, только видел многие французские письма без подписи, и рука мне знакомая быть кажется». Орлов подозревал Ивана Ивановича Шувалова. Впоследствии к фельдмаршалу князю Голицыну, когда он производил в Петропавловской крепости следствие над «всклепавшею на себя имя», прислана была собственноручная записка Шувалова незначительного содержания для сличения почерков. Оказалось, что почерк заподозренного был сходен с почерком князя Лимбурга. Шувалова оставили в покое, и он вскоре потом воротился в Россию после столь долговременного пребывания в чужих краях.

Орлов так описывал императрице наружность принцессы Елизаветы: «Оная женщина росту небольшого, тела очень сухого, лицом ни бела ни черна, глаза имеет большие, открытые, цветом темно-карие, косы и брови темно-русы, а на лице есть и веснушки. Говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-итальянски, разумеет по-английски, думать надобно, что и польский язык знает, только никак не отзывается; уверяет о себе, что она арабским и персидским языком очень хорошо говорит… Свойство она имеет довольно отважное и своею смелостию много хвалится».

Отважным свойством этой несчастной женщины и воспользовался граф Алексей Григорьевич, чтобы, во исполнение воли императрицы Екатерины, захватить ее и живою или мертвою привезти в Россию. Весьма вероятно, что Орлов еще прежде получил от кого-нибудь сведения о принцессе, об ее страстной натуре, об ее влюбчивом характере и сильной склонности к чувственным наслаждениям. Граф решился вести с ней игру в любовь, чтоб обыграть легкомысленную красавицу наверняка и увлечь ее в хитро расставленные сети. Граф Алексей Григорьевич был большой мастер играть в любовь и с особенным искусством сыграл задуманную теперь партию.

Ему было в то время тридцать восемь лет, он был красавец и настоящий богатырь. Огромного роста, в плечах, как говорится, косая сажень, силы необычайной, с приятным, умным, выразительным лицом, чесменский герой был один из красивейших людей своего времени и не мог не произвести сильного впечатления на страстную и все для чувственных наслаждений забывавшую принцессу. Все дотоле пользовавшиеся сердечным ее расположением голландцы, немцы, французы, поляки и алжирцы были пигмеи сравнительно с этим русским могучим богатырем. С первого же свидания она была очарована графом. Он, с своей стороны, прикинулся страстно влюбленным и даже просил руки прекрасной княжны. Благосклонно приняв предложение Орлова, она сказала, однако, что о браке думать пока еще рано, но что, достигнув того положения, которое принадлежит ей по рождению, она непременно сделается его женой. Орлов подарил ей свой портрет, стал выезжать с ней в открытом экипаже, показывал ей достопримечательности Пизы, вместе с ней бывал в опере, на гуляньях и проч. Так продолжалось с неделю. Из Пизы писали в это время в Варшаву, что граф Орлов, выезжая с «знаменитою иностранкой», постоянно обходится с нею чрезвычайно почтительно: ни он и никто из русских не садится в ее присутствии; если же кто говорит с нею, то, кажется, стоит перед нею на коленях. В Пизе в это время жила одна русская красавица Давыдова, находившаяся с Орловым в самых близких отношениях и до приезда принцессы постоянно с ним выезжавшая. Теперь она более не являлась с ним ни в свете, ни в театре, ни на прогулках[147 - Письмо из Пизы от 15 марта 1775 года, найденное в бумагах аббата Рокотани. Г-жа Давыдова, о которой упоминается в этом письме, была, кажется, Екатерина Львовна, жена Александра Николаевича Давыдова. Она урожденная Орлова и едва ли не родственница Чесменскому. Впрочем, Орловы не стеснялись и более близкими узами родства. Известно, как поступил князь Григорий Григорьевич с оною двоюродною сестрой своею, Екатериной Николаевной Зиновьевой. Императрица заставила его потом жениться на ней.]. В Пизе открыто говорили, что граф покинул Давыдову, вступив в связь с графиней Селинскою.

Эта любовь была последнею любовью принцессы, так много любившей и так часто менявшей сердечные привязанности. Связь ее с Орловым возникла быстро, едва ли не с первого дня личного знакомства, и продолжалась всего одну неделю. В письме к императрице граф Орлов не говорит прямо о своей связи, но выражается так: «Она ко мне казалась быть благосклонною, чего для я и старался пред нею быть очень страстен. Наконец я ее уверил, что я бы с охотой и женился на ней, и в доказательство хоть сегодня, чему она, обольстясь, более поверила. Признаюсь, всемилостивейшая государыня, что я оное исполнил бы, лишь только достичь бы до того, чтобы волю вашего величества исполнить, но она сказала мне, что теперь не время, потому, что еще не счастлива, а когда будет на своем месте, тогда и меня сделает счастливым». Затем шутливым тоном Орлов прибавляет о каком-то неизвестном нам случае, когда он еще прежде хотел было подобным же образом, из усердия, жениться на особе, которую называет в письме «в оно время бывшая моя невеста Шмитша». «Могу теперь похвастать, – прибавляет он, – что имел невест богатых! Извините меня, всемилостивейшая государыня, что я так осмеливаюсь писать»[148 - Г-жа Шмидт была в 1756 году надзирательницей за живущими во дворце фрейлинами. Может быть, в письме Орлова находится намек на нее или на ее дочь. Граф Орлов-Чесменский был в 1775 году еще холост. Вскоре он женился на Авдотье Николаевне Лопухиной (род. 1762, умерла 1786 г.).].