Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды

Это дает ему повод произнести в дневнике суровую отповедь самому себе: «Старайся всеми силами искоренить в себе непокорность неверия. А эта непокорность проявляется каждый раз почти, когда читаешь и слушаешь такое, что требует веры и что само в себе чудесно. Непослушание неверия обыкновенно старается объяснить и самые чудеса естественным образом. Будь внимателен к своим мыслям. Чудеса чудесами всегда и почитай, равно как и пророчества – пророчествами. Отнюдь не смей объяснять их естественным образом: это диавольское непослушание. И сколько сладости для сердца от послушания веры простой и искренней и сколько горечи, тяжести от гордого, лукавого непослушания неверия».

СЕМЬЯ ОТЦА ИОАННА

Вот вопрос: зачем понадобилось ему, поставившему себе за правило ежедневно принимать участие в многочасовых и очень утомительных службах, заниматься еще и широкой благотворительностью, к тому же не имея для этого никаких материальных средств? Что подвигло на энергичную деятельность по созданию в Кронштадте знаменитого Дома трудолюбия?

Отца Иоанна постоянно подозревали в популизме, причем такие разные люди, как Победоносцев и Николай Лесков. В самом деле, трудно было вместить в сознание, как обычный приходской батюшка мог проявлять такую энергию в том, что вообще-то являлось прерогативой людей знатных и обеспеченных, но при этом не только не манкировать своими непосредственными обязанностями священника, а напротив, изнурять себя ежедневными полными службами, отводя на сон не больше трех-четырех часов в сутки.

Трудно было поверить в то, что в истоках и того и другого лежали не внешние цели и задачи, но глубокая внутренняя потребность души. Что этот батюшка не исполнял взятую на себя роль, а поступал так, как просто не мог не поступить.

Он руководствовался не внешними соображениями пользы, но элементарной невозможностью для себя лично не помогать материально нищим и беднякам. Потому что в число этих нищих и бедняков входила и его собственная ближайшая родня, которая непрерывно атаковала батюшку просьбами о помощи.

Представьте на минуту, что Льва Толстого вдруг стали бы непрерывно засыпать душераздирающими посланиями его ближайшие родственники – посланиями, в которых корявым и неграмотным языком рисовалась бы самая беспросветная нужда.

«Пожалосто, дорогой дядинька», «неоставьте, дорогой дядинька» – рефрен писем к отцу Иоанну его сурской, холмогорской и другой родни, число которой ежегодно увеличивалось по мере взросления многочисленных детей двух его сестер Анны и Дарьи, его племянников и племянниц, которые сами женились, выходили замуж и рожали детей. Конечно, в каждом из этих писем была еще и просьба помолиться за них, грешных и недостойных. И он молился – но и непрерывно посылал своей родне деньги, понимая, что одними молитвами сыт не будешь. Он хорошо знал, что такое материальная нужда, как унижает она человека, как пригибает к земле. Можно представить, что чувствовал отец Иоанн, получив от племянника Андрея Малкина письмо, в котором тот ходатайствовал за неизвестного крестьянина («Всепокорнейше Вас просит Крестьянин деревни Горы Григорий Алексеев Фофанов и находится он очень в бедном положении семейство большое сам и жена и пятеро детей все малолетние») и одновременно укорял «дядиньку», что «чужим» он посылает «тысячи».

Помогать своим родным, не обращая внимания на других нищих? А ведь у отца Иоанна появилась и своя семья. Как ни старался он освободить себя от семейных уз для полноценного священства, он тем не менее обрел не просто семью, но многочисленную семью. Кроме жены и тестя в его квартире на полном иждивении проживали две его несовершеннолетние свояченицы. В скором времени к ним присоединились еще и три шурина, содержание которых не входило в брачный договор. Жалобы на шумных родственников жены, которые желают вести светский образ жизни, принимать гостей и сами ходить в гости, постоянно встречаются в дневнике отца Иоанна. И хотя он всё время убеждает себя любить своих домашних («Домашние – пробный камень веры»), но эта любовь, по-видимому, давалась ему большими усилиями.

«Горе мне с домашними моими, с их неуважением к постановлениям церковным, с их лакомством всегдашним, безобраз<ием> в повседневной жизни… с их леностию к молитве домашней и общественной (раз 5–6 в год ходят в церковь – Бог им судья!)… А как оне воспитывают детей! О ужас! Вне всякого уважения к уставам Церкви! Сами не соблюдают посты и детей также учат: на 1 неделе Великого поста едят сыр и яйца, не говоря о икре и рыбе. – Кто их вразумит? – Меня не слушают», – часто жалуется отец Иоанн.

Долгое время он скрывал от жены и тестя, что посылает деньги своей сурской родне. В 1879 году, уже на двадцать четвертом году своего служения, он пишет племяннику Евдокиму Фиделину: «О получении денег прошу известить меня чрез брата, а не прямо, лично меня, чтобы не соблазнить домашних моих». (Брат Евдокима, Иван Васильевич Фиделин, в это время уже проживал в Кронштадте, работая журналистом в газете «Кронштадтский вестник». Но остановиться на квартире дядюшки он не мог: «… живет на особой квартире, не по моей вине».)

«Бессемейный» образ жизни, который будто бы избрал себе отец Иоанн, желая целиком посвятить себя служению Богу, в реальности обернулся тем, что его разрывали на части одновременно две семьи – одна многочисленная (Несвицкие), вторая – безразмерная (северная родня, их родственники, родственники родственников).

Но была и еще одна, третья семья, состав которой исчислялся уже тысячами людей. Это были нищие города Кронштадта. Каждый из них ощущал себя не просто бедняком, которому благодетельствует некий добрый человек, а тем более некая благотворительная организация. Нет, они воспринимали свои отношения с отцом Иоанном именно как связь с родителем – с отцом. Это была требовательная любовь с известными обидами и претензиями.

В Кронштадте говорили: «строй отца Иоанна». Описание этого «строя» мы находим в заметке писателя и сотрудника «Петербургского листка» и «Петербургской газеты» Н.Н.Животова.

«СТРОЙ…»

Чуть загорелся восток… С моря потянуло прохладой… Спит еще Кронштадт, и только «посадская голь» начала вылезать из своих «щелей» – грязных вонючих углов в низеньких ветхих домишках. «Боже, неужели здесь живут люди», – думал я, обходя в первый раз посадские трущобы, точно вросшие в землю. Оказалось, что не только живут, но живут плотнее и скученнее, чем, например, в богадельнях или казармах. Нары понаделаны рядами, а местами еще в два этажа! Голые доски, полутемная нетопленая изба, смрадная, нестерпимо пахучая атмосфера – вот общие признаки посадских «щелей». Не стану описывать подробнее отвратительную обстановку кронштадтской нищеты, потому что в ней нет ничего исключительного и особенного: такую же обстановку и бедность, и если бедность, то непременно антисанитарную грязь можно встретить везде в России, и везде, где нищета, там и грязь, где бедность, там и вонь; парадной, нарядной нищеты, как, например, в Германии, у нас нет…

Только что пробило 5 часов утра, как из убогих посадских избушек начали выскакивать фигуры, мужские и женские, в каких-то «маскарадных» костюмах: кто в кацавейке и больших калошах, кто в зипуне с торчащими клоками ваты; на голове остов цилиндра, соломенная в дырах шляпа и т. п. Все торопятся, точно по делу бегут…

– Не опоздать бы, не ушел бы…

Только это у всех и на уме, потому что если «опоздать» или «он» ушел – день голодовки и ночлега под открытым небом.

Конечно, этот «он» – отец Иоанн, «отец» и единственный начальник всей кронштадтской подзаборной нищеты… Без него половина «посадских», вероятно, давно извелась бы от холода и голода.

– Куда же вы так торопитесь? – спросил я одного оборванца, когда первый раз познакомился с «золотой ротой Кронштадта».

– В «строй», – отвечал он.

Я пошел за бежавшими…

На дворе было холодно и совсем еще темно; фонарей на этих улицах в Кронштадте нет, так что ходить приходится почти ощупью. Мы прошли несколько улиц, пока на горизонте обрисовался купол Андреевского собора.

– Где «строиться?» – спрашивали золоторотцы друг друга.

– У батюшки, у батюшки…

Когда я подошел к дому, в котором живет отец Иоанн, там собралось уже несколько сот оборванцев и народ продолжал стекаться со всех сторон.

– Стройся, стройся, – слышались голоса.

Сотни собравшейся голи начали становиться вдоль забора, начиная от дома отца Иоанна по направлению к «Дому Трудолюбия». На одной стороне становились мужчины, на противоположной панели женщины. Меньше чем в 5 минут образовалась длинная лента из человеческих фигур, примерно в полверсты. Бедняки стояли в три колонны, по три человека в ряд, так что занимали всю панель, женщин было гораздо меньше мужчин.

Все ждали…

Долго я ходил по линии «строя», всматриваясь в эти изнуренные лица, исхудалые, оборванные фигуры… На лице каждого можно было прочесть целую житейскую драму, если не трагедию… Были тут молодые, почти юноши и седые старцы, попадались на костылях, убогие, с трясущимися головами, с обезображенными лицами…

Да, такую коллекцию «сирых» трудно подобрать; если каждый из них в отдельности не способен тронуть сердце зрителя, то коллекция этих «детей отца Иоанна» может заставить дрогнуть самое черствое сердце! Пусть большая часть их пьяницы или люди порочные, пусть сами они виноваты в своем положении, но ведь это люди… люди страдавшие и не имеющие в перспективе ничего кроме страданий! Вот бывший студент медицинской академии, вот надворный советник, поручик, бывший купец-миллионер, вот родовой дворянин громкой фамилии… Мне показали старика, который двадцать лет питается одним хлебом и водой, у него высохла правая рука, он лишился возможности работать и 20 лет живет подаянием отца Иоанна. Двадцать лет не имеет собственного угла, не видал тарелки супа и если бы не отец Иоанн, то давно умер бы с голоду.

Я просил показать этого старика. Несчастный стоял в хвосте «строя» в первой колонне.

– Любоваться пришли, – ядовито обратился он ко мне, когда я остановился против него…

Вид старика был суров; нависшие седые брови почти закрывали глаза, а всклокоченная седая борода спускалась на грудь; глубокие морщины и желтый отлив кожи красноречивее слов свидетельствовали о пережитом старцем… Его высокая фигура как-то сгорбилась, а правая рука висела без движения…

– Возьми, старец, – протянул я ему руку с кредитным билетом.

– Оставьте себе или дайте вот им, – отвечал он, мотнув головой в сторону «строя», – я не нищий, моя правая рука высохла, а левая не принимала еще милостыни…

– Да ведь ты же 20 лет живешь подаянием!

– Ложь! 20 лет меня питает отец Иоанн, но милостыни я не просил и подаяния не принимал.

– Так если ты берешь от отца Иоанна, почему же не хочешь взять от меня?

– Я не знаю тебя и знать не хочу, а отец Иоанн – мой отец, он не свое дает, а Божие, дает то, что он получает для нас от Бога. Ты даешь мне двугривенный как нищему, а отец Иоанн дает мне как родному, как другу дает любя… Он тысячу рублей дал бы, если бы нас меньше было, для него деньги не имеют той цены, как вам, господин…

Еще не было 6 часов, когда из калитки хорошо знакомого «золоторотцам» дома вышел «батюшка»… Толпа заколыхалась, но все остались на местах, обнажив только головы.

Отец Иоанн снял свою шляпу, сделал поклон своим «детям», перекрестился на виднеющийся вдали храм и пошел по «строю».

– Раз, два, три… десять… двадцать…

Двадцатый получил рубль для раздела с 19-ю коллегами. Опять: «раз, два, три… десять… двадцать» и опять – рубль. Так до самого конца «строя». Только что кончился счет, вся толпа бросилась с своих мест к «батюшке». Кто становился на колени, кто ловил руку «батюшки» для поцелуя, кто просил благословения, молитвы; некоторые рассказывали свои нужды… И отец Иоанн всех удовлетворил, никому не отказал; видно было, что почтенный пастырь сроднился с этой средой, понимает их без слов, по одному намеку, точно так же, как и толпа понимает его по одним жестам…

Окруженный и сопровождаемый своими «детьми», отец Иоанн медленно движется к собору Андрея Первозванного для служения ранней обедни. Исчез «батюшка» в дверях храма, и толпа рассеивается по городу, лишь ничтожная часть остается на паперти для сбора подаяния. Это уж профессиональные нищие, которых, однако, сравнительно очень немного, и напрасно некоторые полагают, будто отец Иоанн размножает нищих…

НЕСЧАСТЬЕ ПОМОГЛО

В 1872 году в газете «Кронштадтский вестник» вышло обращение, которое можно считать первым шагом публичной деятельности отца Иоанна. Таким образом между началом его служения и первым выступлением в прессе прошло семнадцать лет – большой срок для человека, которого подозревали в популизме.

«Кому не известны, – писал батюшка, – рои кронштадтских нищих – мещан, женщин и детей разного возраста? Кто не видал и того, что между нищими-мещанами есть много людей молодых и здоровых, представляющих из себя весьма жалкую фигуру по своей крайне грязной и изорванной одежде, трясущихся у преддверий храмов или лавок и заборов в ожидании подаяния от какого-либо благодетеля? Но всякий ли додумывается до настоящей причины такого множества бедных в Кронштадте?»

Перечисляя причины этой бедности (пожар, старость, пьянство, калечество, безработица и т. д.), отец Иоанн тем не менее главное зло видел не в этом, а в равнодушии к нищете людей обеспеченных. «Вы заранее отказываетесь ее видеть, вы отворачиваете лицо! Не гнушайтесь, ведь это члены наши, ведь это братья наши, хоть и непривлекательные по наружному виду».