Материалы для биографии А. С. Пушкина

Брат милый! отроком расстался ты со мной;
В разлуке протекли медлительные годы:
Теперь ты юноша и полною душой
Цветешь для радостей, для света, для свободы.
Какое поприще отверзлось пред тобой!
Как много для тебя восторгов, наслаждений,
И сладостных забот, и милых заблуждений…[377 - Отрывок датируется 1823 г.]

Да позволено нам будет остановиться на несколько минут. В жизни Пушкина струна братской привязанности звучала сильно, и нельзя покинуть ее без внимания; но для изложения дела следует возвратиться опять к страннической жизни поэта на юге России и к пребыванию его в деревне в 1824–1825 годах.

Мы можем привести несколько строк из того дружеского письма, о котором упомянули выше и которым Александр Сергеевич напутствовал брата при вступлении его в свет. Оно писано по-французски и в целом представляет систему, изложенную очень остроумно, но весьма мало сходную с правилами самого автора ее, когда установился его взгляд на предметы. Система эта просто была модный лоск того времени, которым прикрывались старые и молодые люди для эффекта. Вот что извлекаем из письма:

«Vous ?tes dans l’?ge o? 1'on doit songer ? la carri?re que 1'on doit parcourir. Je vous ai dit les raisons, pourquoi 1'еtat militaire me parait prеfеrable ? tous les autres. En tout cas vetre conduite va dеcider pour longtemps de votre rеputation et peut-?tre de votre bonheur.

Vous aurez affaire ? des hommes que vous ne connaissez pas encore… Ne les jugez pas par votre coeur, que je crois noble et bon, et qui de plus est encore jeune… Soyez froid avec tout le monde. La familiaritе nuit toujours, mais surtout gardez-vous de vous у abandonner avec vos supеrieurs, quelques soient leurs avances… Point de petits soins… Dеfiez-vous de la bien-veiilance, dont ovus pouvez ?tre susceptible. Les homines ne la comprennent pas et la prennent volontiers pour de la bassesse, toujours charmеs de juger les autres par euxm?mes… N'acceptez jamais de bienfaits. Un bienfait pour la plupart du temps est une perfidie. Point de protection, car elle asservifc et dеgrade. J'aurais voulu vous prеmunir centre les sеductions de l'amitiе, mais je n'ai pas le courage de vous endurcir l'?me dans l'?ge de ses plus douces illusions… N'oubliez jamais 1'offense volontaire… Peu ou point de paroles et ne vengez jamais l'injure par l'injure… Si l'еtat de votre fortune ou bien les circonstances ne vous permettront pas de briller, ne t?chez pas de pallier vos privations. Affectez plut?t l'exc?s contraire. Le cynisme dans son ?pretе en impose ? la frivolitе de l'opinion, au lieu que les petites friponneries de la vanitе nous rendent ridicule et mеprisables. N'empruntez jamais; souffrez plut?t la mis?re. Croyez qu'elle n'est pas aussi terrible qu'onse la peint et surtout que la certitude, o? 1'on peut se voir d'?tre malhonnete ou d'?tre pris pour tel. Un jour vous entendrez ma confession; elle pourra co?ter ? ma vanitе, mais ce n'est pas ce qui m'arrеterait lorsqu'il s'agit de l'ntеr?t de votre vie»[194 - «Ты в том возрасте, когда следует подумать о выборе карьеры. Я уже изложил тебе причины, по которым военная служба кажется мне предпочтительнее всякой другой. Во всяком случае, твое поведение надолго определит твою репутацию и, может быть, твое благополучие.Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь… Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво и, сверх того, еще молодо… Будь холоден со всеми. Фамильярность всегда вредит, особенно же остерегайся допускать ее в обращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой… Не проявляй услужливости… Обуздывай сердечное расположение, если оно будет тобой овладевать. Люди этого не понимают и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе… Никогда не принимай одолжений. Одолжение чаще всего – предательство. Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает. Я хотел бы предостеречь тебя от обольщений дружбы, но у меня не хватает решимости ожесточить твою душу в пору наиболее сладких иллюзий… Никогда не забывай умышленной обиды… Будь немногословен или вовсе смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление… Если средства или обстоятельства не позволяют тебе блистать, не старайся скрывать лишений. Скорее избери другую крайность. Цинизм своей резкостью импонирует суетному мнению света, между тем как мелочные ухищрения тщеславия делают человека смешным и достойным презрения. Никогда не делай долгов; лучше терпи нужду. Поверь, она не так ужасна, как кажется, и во всяком случае она лучше неизбежности вдруг оказаться бесчестным или прослыть таковым. Когда-нибудь ты услышишь мою исповедь; она дорого будет стоить моему самолюбию, но меня это не остановит, если дело идет о счастии твоей жизни» (франц.). – Ред.].[378 - Письмо к Л.С. Пушкину (сентябрь (после 4) – октябрь (до 6) 1822 г., Кишинев).]

Письмо это было послано из Кишинева в Петербург, где тогда находился Лев Сергеевич Пушкин, и замечательна, что не только мысли, изложенные в нем, были чужды природе самого поэта, как скоро увидим, но он даже не любил французской формы в братской и дружеской переписке. Вот что писал он из того же Кишинева к молодому брату от 24 января 1822 года:

«Сперва хочу с тобой побраниться. Как тебе не стыдно, мой милый, писать полурусское, полуфранцузское письмо: ты не московская кузина. Во-вторых, письма твои слишком коротки: ты или не хочешь, или не можешь мне говорить откровенно обо всем. Жалею. Болтливость братской дружбы была бы мне утешением. Представь себе, что до моей пустыни не доходит ни один дружеский голос, что друзья мои как нарочно решились оправдать элегическую мою мизантропию – и это состояние несносно…» Вероятно, еще ранее Пушкин уже обращал внимание брата на неприятную смесь языков в его письмах: «Здравствуй, Лев! Не благодарю тебя за письмо твое, потому что ты мне дельного ничего не говоришь. Я называю дельным все то, что касается до тебя. Пиши ко мне, покамест я еще в Кишиневе. Я тебе буду отвечать со всевозможною болтливостию и пиши мне по-русски, потому что, слава богу, с моими… друзьями я скоро позабуду русскую азбуку. Если ты в родню, так ты литератор (сделай милость, не поэт). Пиши же мне об новостях нашей словесности. Что такое «Сотворение мира» Милонова?[379 - «Сотворение мира» – неизвестная в печати поэма М.В. Милонова, над которой автор работал незадолго до своей смерти в 1821 году.] Что делает Катенин? Он ли задавал вопросы Воейкову в «Сыне отечества» прошлого года?[380 - См. с. 84.] Кто на ны? «Черная шаль» тебе нравится – ты прав, но ее ч<ерт> знает как напечатали[195 - Смотри в примечаниях наших к этому стихотворению.].[381 - Стихотворение Пушкина «Черная шаль» (1820) было опубликовано в СО (1820, № 15) с ошибками, вследствие чего поэт перепечатал его позднее в журнале «Благонамеренный» (1821, № 10).] Кто ее так напечатал?..»[382 - Письмо от 27 июля 1821 года.] После этих двух писем получен был новый ответ Льва Сергеевича, который, как видно, остался недоволен замечаниями брата. Поэт возражает шутливо и снисходительно, но вместе с признаками горячей, истинно братской любви к молодому человеку! «Ты на меня дуешься, милый: нехорошо. Пиши мне, пожалуйста, и как тебе угодно – хоть на шести языках: ни слова тебе не скажу. Мне без тебя скучно. Что ты делаешь? В службе ли ты? Пора, ей-богу, пора. Ты меня в пример не бери. Если упустишь время, после будешь тужить… Тебе скажут: учись, служба не пропадет. Конечно, я не хочу, чтоб ты был такой же невежда, как <В.И. Козлов>, да ты и сам не захочешь. Чтение – вот лучшее учение. Знаю, что теперь не то у тебя на уме, но все к лучшему.

Скажи мне – вырос ли ты? я оставил тебя ребенком, найду молодым человеком. Скажи – с кем из моих приятелей ты знаком более? Что ты делаешь? Что ты пишешь?.. Что мой «Руслан»? Не продается? Дай знать. Если же Слёнин купил его, то где же деньги? А мне в них нужда. Каково идет издание Б<естужева>?[383 - Имеется в виду альманах Бестужева и Рылеева «Полярная звезда».] Читал ли ты мои стихи, ему посланные? Что «Пленник»?[384 - «Кавказский пленник», пропущенный цензурой в июне 1822 года, вышел в августе.] Радость моя! Хочется мне с вами увидеться: мне в Петербурге дело есть; не знаю – буду ли к вам, а постараюсь. Мне писали, что Батюшков помешался – быть нельзя[385 - В 1822 году у К.Н. Батюшкова явно обнаружились признаки душевной болезни.]. Уничтожь это вранье… Отвечай мне на все вопросы, если можешь – и поскорее. Пригласи Дельвига и Баратынского…»[386 - Письмо от 21 июля 1822 года.]

Оставляя в стороне смешение языков, которому не чужд был и сам Александр Сергеевич в своих заметках для памяти, как мы видели, скажем, что молодой Лев Пушкин имел еще родственную черту с поэтом. Он обладал счастливой памятью и хорошим почерком. Оба эти качества сделали его привилегированным комиссионером поэта по части переписки стихотворений, исправления их и отдачи в журналы и альманахи. В такой должности и находился он действительно с 1821 по 1825 год, живя почти постоянно в Петербурге, между тем как другой брат его был вдалеке от столицы. Мы уже имели случай много раз в продолжение нашего труда черпать сведения и подробности из тогдашней переписки их. Приведем здесь еще несколько выдержек из нее для лучшего показания тех дружеских, коротких отношений, какие установились между обоими братьями с самого начала жизни.

По получении альманаха «Полярная звезда» 1823 г., где помещено было стихотворение Александра Сергеевича «К Овидию», помеченное там только двумя звездочками, его же пьеса «Мечта воина»[387 - Название стихотворения «Война» при первой публикации.], элегия Гнедича «Тарентинская дева» и несколько пьес Дельвига, поэт наш беседует из Кишинева с братом о себе и других в таком удивительно простодушном и нежном тоне:

«Благоразумный Левинька! Благодарю за письмо. Жалко, что прочие не дошли. Пишу тебе, окруженный деньгами, афишками, стихами, прозой, журналами, письмами – и все то благо, все добро. Пиши мне о Дидло, об черкешенке Истоминой[388 - В балете Дидло «Кавказский пленник» (постановка 1823 года) Истомина исполняла партию Черкешенки.], за которой я когда-то волочился, подобно Кавказскому Пленнику. Б<естужев> прислал мне «Звезду»… Каковы стихи «К Овидию»? Душа моя! И «Руслан», и «Пленниц» – все дрянь в сравнении с ними. Ради бога, люби две звездочки: они обещают достойного соперника знаменитому Па<нае>ву, знаменитому <Рылееву> и прочим знаменитым нашим поэтам. «Мечта воина» привела в задумчивость воина, что служит в иностранной коллегии и находится ныне в бессарабской области[196 - Пушкин говорит о себе. Далее следуют у него заметки об ошибках альманаха. Действительно, там было напечатано: «Огни врагов, их чуждое призванье» вместо «взыванье»; «ничто не заглушит моих тревожных дум» вместо «…привычных дум». Стих «Воспоминание и брата и друзей», напечатанный в альманахе так: «Воспоминанье и братьев и друзей», показывает, что в эпоху сочинения пьесы «Война» (1821) Пушкин думал о брате, как о предмете, дорогом его сердцу наравне с священным сердца жаром, высокими стремлениями и волнениями творческих дум. Дальнейшее развитие нашего языка не подтвердило мнения Пушкина о нелепости тревожных дум]. Эта «Мечта» напечатана с ошибочного списка: «призванье» вместо «взыванье», «тревожных дум», слово, употребляемое знаменитым Р<ылеевым>[389 - Очевидно, исправление на «тревожные думы» сделано Рылеевым – издателем ПЗ.], но которое по-русски ничего не значит; «Воспоминание и брата и друзей» – стих трогательный, а в «Звезде» просто плоский. Но все это не беда, были бы деньги. Я рад, что Глинке полюбились мои стихи; это была моя цель…[390 - Пушкин имеет в виду свое послание к Ф.Н. Глинке «Когда средь оргий жизни шумной…» (1822).] Гнедич перебивает у меня лавочку:

Увы! Напрасно ждал тебя жених печальный…[197 - Стих из «Тарентинской девы» Гнедича] —

непростительно прелестно. Знал бы своего Гомера, а то и нам не будет места на Парнасе. Дельвиг, Дельвиг! Пиши ко мне и прозой, и стихами; благословляю и поздравляю тебя. Добился ты наконец до точности языка – единственной вещи, которой у тебя не доставало. En avant! Marche![198 - Вперед! Марш! (франц.). – Ред.] – 30 генваря (1823)».

Препоручения всех возможных родов сыпались градом на Льва Сергеевича от странствующего брата его: «Mon p?re а eu une idеe lumineuse, – пишет он ему из Кишинева в 1823 году[391 - Письмо от 4 сентября 1822 года.], – c'est celle de m'envoqer des habits; rappelez – l? lui de ma part[199 - Отцу пришла в голову блестящая мысль <…> прислать мне одежду, напомни ему от меня об этом (франц.). – Ред.]. Еще слово: скажи Оленину, чтоб он мне прислал… «Сына отечества» вторую половину года. Может вычесть, что стоит, из своего долга». Слёнин, как известно, купил первое издание «Руслана», но выплачивал деньги по частям и даже книгами. «Друг мой, – повторяет Пушкин из Кишинева в том же 1823 году[392 - Цитируемое письмо написано в октябре 1822 года.], – попроси И.В. Слёнина, чтоб он, за вычетом остального долга, прислал мне два экземпляра «Людмилы», 2 экземпляра «Пленника», один «Шильонского узника», книгу Греча[393 - «Опыт краткой истории русской литературы» (СПб., 1822).] и Цертелева древние стихотворения[394 - Вероятно, имеется в виду неосуществленное издание «Дух русской поэзии, или Собрание старинных русских стихотворений…», объявление о котором было помещено Цертелевым в журнале «Северный архив» (1822, ч. III, № 16).] – поклонись ему от меня». О книгах вообще шла переписка весьма жаркая. Так, в 1824 году из Михайловского Пушкин пишет: «Брат! Ты мне перешлешь немецкую критику «Кавказского пленника» <?>[395 - Имеется в виду вышедшая на немецком языке книга «Поэтические изделия русских. Опыт Карла Фридриха фон дер Борга, с приложением биографических и литературно-исторических заметок» (в 2-х т., Рига – Дерпт, 1823), где была посвященная Пушкину заметка.] (спросить у Греча) да книг, ради бога книг! Если п<етер>б<ургские> издатели не захотят удостоить меня присылкою альманахов, то скажи Слёнину, чтоб он мне их препроводил, в том числе и «Талию» Булгарина…Стихов, стихов, стихов!.. Conversations de Byron, Walter Scott[200 - «Беседы» Байрона, Вальтер Скотта (франц.). – Ред.]: эта пища для души[396 - Речь идет о книге «Беседы лорда Байрона…» (Париж, 1824) и о романах В. Скотта.]. Что ж Чухонка[201 - «Эда», поэма Баратынского, вышедшая только в 1826 г.] Баратынского? Я жду…»[397 - Письмо написано в первой половине ноября 1824 года.] Все эти комиссии не так скоро исполнялись, как желал бы поэт. О «Чухонке» он повторяет свою просьбу несколько раз, один эа другим, хотя она еще не выходила из печати. «Торопи Дельвига[202 - Насчет выдачи «Северных цветов» – первой книжки], присылай мне чухонку Баратынского – не то, прокляну тебя» (1824)[398 - Начало 20-х чисел ноября.]. «Пришли же мне «Эду» Баратынского. Ах, он, чухонец! Да если она милее моей Черкешенки, так я повешусь у двух сосен и с ним никогда знаться не буду» (1824)[399 - Письмо к Л.С. Пушкину от 4 декабря 1824 года.]; а раз поэт вышел даже из терпения: «Да пришли же мне «Старину»[203 - «Русская старина», альманах Калайдовича 1824–1825 гг.[839 - Ошибка Анненкова: издателем альманаха «Русская старина на 1825 год» был А.О. Корнилович.]] и «Талию». Господи помилуй, не допросишься!»[400 - Письмо к Л.С. Пушкину (конец февраля 1825 г.).] В следующем затем письме Александр Сергеевич излагает уже свои поручения стихотворно: «Брат, здравствуй! Писал тебе на днях, с тебя довольно. Пришли мне «Цветов»[204 - Первую книжку «Северных цветов» на 1825 г.], да «Эду», да поезжай к Энгельгардтову обеду. Кланяйся господину Жуковскому, заезжай к П<ущи>ну и Малиновскому. Поцелуй Матюшкина, люби и почитай Александра Пушкина (декабрь 1825)»[401 - Письмо от 20–23 декабря 1824 года.]. Получив наконец «Эду» и «Талию», альманах г. Булгарина, он пишет о первой то письмо к Дельвигу, которое уже нам известно, а о второй упоминает в приводимом нами теперь (1825): «Между тем пришли мне тот № «Вестника Европы», где напечатан второй разговор <лже->Дмитриева[205 - Известный разговор по поводу статьи князя Вяземского, приложенной к первому изданию «Бахчисарайского фонтана». О поленике между г. Дмитриевым и кн. Вяземским мы уже прежде упоминали]. Это мне нужно для предисловия к «Бахчисарайскому фонтану». Не худо бы мне переслать и весь процесс (и «Вестник», и «Дамский журнал»).

Подпись слепого поэта тронула меня несказанно[402 - Поэт И.И. Козлов прислал Пушкину с дарственной надписью экземпляр своей стихотворной повести «Чернец».]. Повесть его[206 - «Чернец, Киевская повесть» Козлова. 1825] прелесть. Сердись он, не сердись, а «хотел простить – простить не мог» достойно Байрона. Видение, конец – прекрасны. Послание, может быть, лучше поэмы; по крайней мере, ужасное место, где поэт описывает свое затмение, останется вечным образом мучительной поэзии. Хочется отвечать ему стихами. Если успею, пошлю их с этим письмом[207 - Поэт действительно отвечал ему из Михайловского стихами. См. стих<отворение> «Козлову» («Певец, когда перед тобой…»)].

Если можно, пришли мне… Child-Harold[208 - Чайльд-Гарольда. – Ред.] Ламартина[403 - «Последняя песня путешествия Гарольда» – предпринятая Ламартином попытка дописать поэму Байрона.]. То-то чепуха должна быть! Да вообще что-нибудь новенького, да и «Старину». «Талию» получил и письмо от издателя. Не успел еще пробежать: «Ворожея»[209 - В «Русской Талии», драматическом сборнике г. Булгарина (1826), было напечатано несколько явлений из комедии-водевиля кн. Шаховского «Ворожея, или Танцы духов» и отрывки из трех произведений Н.И. Хмельницкого: из перевода его «Школа женщин», из комедии «Нерешительный, или Семь пятниц на неделе» и куплеты из водевиля «Суженого конем не объедешь»] показалась мне du bon comique[210 - в хорошем комическом роде (франц.). – Ред.]. А Хмельницкий – моя старинная любовница. Я к нему имею такую слабость, что готов поместить в честь его целый куплет в первую песнь «Онегина». Да кой ч<ерт>, говорят, он сердится, если об нем упоминают, как о драматическом писателе!..»[404 - Письмо датируется первой половиной мая 1825 г.] Комиссии относились иногда и к весьма обыкновенным вещам: «Пришли мне бумаги почтовой и простой, – пишет Пушкин, – если вина, так и сыру; и (говоря по-делилевски)[405 - Пушкин пародирует характерную для французского поэта Ж. Делиля перифрастичность стиля.] витую сталь, пронзающую засмоленную главу бутылки, т. е. штопор» (1824)[406 - Письмо написано не позднее 20 декабря 1824 года.] иногда также очень дельные комиссии перемешаны бывали с обыкновенными, и притом весьма оригинальным образом: «№ 3. Пришли мне: 1) Oeuvres de Lebrun, odes, еlеgies etc. найдешь у St. Florent[211 - произведения Лебрена, оды, элегии и проч. … Сен-Флорана (франц.). – Ред.]. 2) Серные спички. 3) Карты, т. е. картежные (об этом скажи Михайле[407 - М.И. Калашникову.]: пусть он их и держит и продает). 4) «Жизнь Е. Пугачева»[408 - Вероятно, книгу «Ложный Петр III, или Жизнь, характер и злодеяния бунтовщика Емельки Пугачева» (1809).]. 5) «Путешествие по Тавриде» Муравьева. 6) Горчицы и сыру, но это ты мне и сам привезешь…»[409 - Письмо от 1–10 ноября 1824 года.] В другой раз Пушкин начинает лаконически: «Фуше, Oeuvres dram<atiques> de Schiller, Schlegel, Don Juan (последние 6 и проч. песни)[410 - Имеются в виду 6, 7 и 8 песни «Дон Жуана» Байрона.], нового Walter Scott» «Сибирский вестник» весь – и всё это через St. Florent, а не через Слёнина. Вино, вино, ром (12 бутылок), горчицы, Fleur d'orange, чемодан дорожный, сыру лимбургского, книгу об верховой езде, – хочу жеребцов выезжать: вольное подражение Alfieri[212 - Драматические сочинения Шиллера, Шлегеля, Дон Жуан… Вальтер Скотта… Сен-Флорана… Флер д'оранж… Альфиери (франц.). – Ред.] и Байрону» (1825)[411 - Письмо от 22 и 23 апреля 1825 года.]. Бывали, однако ж, комиссии у Александра Сергеевича, которые, по существу своему, стояли несравненно выше всех других поручений. Так, при получении известия о наводнении в Петербурге он предается и серьезным размышлениям, и шутливости, но вдруг прерывает и то и другое следующим замечанием: «Этот потоп с ума мне нейдет. Он вовсе не так забавен… Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из онегинских денег, но прошу, без всякого шума: ни словесного, ни письменного…» (8 декабря 1824)[412 - Письмо к Л.С. Пушкину от 4 декабря 1824 года.]. В другой раз он делает такую приписку к брату: «P. S. Слепой священник перевел Сираха[413 - «Книга премудрости Иисуса сына Сирахова, заключающая в себе наилучшие нравоучения, преложенная в стихи» (1825), переведена священником Г.А. Покатским.] (см. «Инвалид» № какой-то), издает по подписке; подпишись на несколько экземпляров» (1825)[414 - Конец февраля 1825 года.]. Эта комиссия родилась уже без всякого вызова или побуждения с какой-либо стороны.

По отношению к литературе весьма важны хлопоты Пушкина о собственных своих произведениях. Мы уже видели прежде, каких трудов стоило ему первое его собрание стихотворений. Не менее забот доставило ему издание первой главы «Евгения Онегина» в 1825 г., которое препоручено было Льву Пушкину вместе с П.А. Пл<етне>вым. Он беспрестанно пишет об этих изданиях, о перемене в них стихов, о расположении пьес и строф, о скорейшем окончании дела и проч. Вот выдержки из этой переписки: «Что «Онегин»? Перемени стих «звонок раздался». Поставь «Швейцара мимо он стрелой…»[213 - Этот стих действительно находится в XXVIII строфе первой главы «Онегина»]. В «Разговоре», после «искал вниманья красоты», пусти непременно:

Глаза прелестные читали
Меня с улыбкою любви,
Уста волшебные шептали
Мне звуки сладкие мои[214 - Эти стихи и попали по указанию поэта в «Разговор между поэтом и книгопродавцем», которым открывается «Ев. Онегин».].

Не забудь Фон-Визина писать Фонвизин. Что он за нехрист? Он русский, из перерусских русский» (1824)[415 - 1-я половина ноября 1824 года.]. «Прошу скорее вытащить «Онегина» из<-под цензуры> … Долго не торгуйся за стихи, режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы, но денег, ради бога!»[416 - Около 20 декабря 1824 года.]

«NB. г. издатель «Онегина»!

Стихи для вас одна забава,
Немножко стоит вам присесть[215 - Так эти стихи и напечатаны в «Разговоре между поэтом и книгопродавцем».].

Понимаете? Да нельзя ли еще под «Разговором» поставить число 1823 г.? Стих «Вся жизнь одна ли, две ли ночи» надобно бы выкинуть, да жаль – хорош. Жаль еще, что поэт не побранил потомства в присутствии своего книгопродавца: Mes arri?res – neveux me devraient cet ombrage[216 - Мои потомки были бы мне обязаны этой тенью (франц.). – Ред.][417 - Из басни Лафонтена «Старик и трое молодых».]. С журналистами делай что угодно. Дарю тебе мои мелочи на пряник; продавай или дари, что упомнишь, а переписывать мочи нет[217 - Пушкин в другом месте отстраняет критическое вмешательство брата в новую поэму очень добродушно: «Ты, голубчик, не находишь толку в моей луне – что ж делать? А напечатай уж так»[840 - Письмо от 22 и 23 апреля 1825 года. Вероятно, речь идет о стихе из V строфы третьей главы «Евгения Онегина»: «Как эта глупая луна // На этом глупом небосклоне».].] (1824)[418 - Письмо от 4 декабря 1824 года.]. В том же году хотел он составить и второе издание «Кавказского пленника», указал даже перемены в стихах, которые впоследствии и введены были в поэму[218 - См. примечания к «Кавказскому пленнику».], назначил цену, за какую уступал его книгопродавцам – 2000 р., но неожиданное появление немецкого перевода с полным русским текстом, как уже говорили мы, помешало предприятию. Так точно в следующем 1825 году, по выходе первой песни «Онегина», Пушкин думал о втором издании ее, которое тоже не состоялось: «Читал объявление об «Онегине» в «Пчеле». Жду шума. Если издание раскупится, то приступи тотчас к изданию другому или условься с каким-нибудь книгопродавцем. Отпиши о впечатлении, им произведенном»[419 - Письмо к Л.С. Пушкину (конец февраля 1825 г.).]. Наконец, Пушкина сильно занимала мысль издать в 1825 году «Цыган» своих, столь долго ожидаемых публикой, но мысль могла быть приведена в исполнение только гораздо позднее – через два года.

Большая часть этих остановок происходила от свойств молодого комиссионера, которому Пушкин вверил литературные свои дела. Комиссионер был беспечен от природы и никак не мог принудить себя смотреть серьезно на поручения брата своего. Они служили ему средством к сообщению интересных новостей приятелям, к веселому препровождению времени, к приобретению новых знакомств, к шуму, к дружеским прениям и проч. Разумеется, Александр Сергеевич смотрел иначе на цель своих произведений и крепко сердился, видя, что поэтические труды его обращены в забаву. Легкое понимание обязанностей своих приводило иногда комиссионера к нескромностям, весьма досадным. Так, мы можем рассказать анекдот, переданный нам П.А. Плетневым и в котором он сам был действующим лицом. В 1821 году П.А. Плетнев напечатал в «Сыне отечества» № VIII стихотворение под названием: «Б…ов из Рима», в котором описывал участь какого-то поэта, потерявшего вдали от родины друзей, жар и вдохновение. Подозрительный и уже больной Батюшков, находившийся тогда в Риме, принял стихотворение на свой счет и горько жаловался на тайных врагов, распускающих об нем неприятные слухи[420 - Элегия Плетнева «Б<атюшков> из Рима» была напечатана без подписи и потому оказалась воспринята многими как произведение самого К.Н. Батюшкова, содержащее признание в творческом бессилии. «Батюшков прав, что сердится на Плетнева, – писал Пушкин брату 4 сентября 1822 года, – на его месте я бы с ума сошел со злости – «Б. из Рима» не имеет человеческого смысла. <…> мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи – он не имеет никакого чувства, никакой живости – слог его бледен, как мертвец».]. А.С. Пушкин взял его сторону и в письме к брату едко и с негодованием разобрал как мысль стихотворения, так и форму его. Письмо это было показано Львом Сергеевичем автору разобранной пьесы. Тогда П.А. Плетнев отвечал известным своим посланием к Пушкину:

Я не сержусь на едкий твой упрек:
На нем печать твоей открытой силы и проч.,

– где так благородно и прямо высказал свое оправдание[421 - «К А.С. Пушкину» (1822).]. Для Александра Сергеевича достаточно было откровенного объяснения, чтоб он признал вину свою и постарался загладить ее. С послания Плетнева образовалась между ним и поэтом нашим тесная дружеская связь, но вот что заметил последний о поступке брата: «Если бы ты был у меня под рукой, моя прелесть, то я бы тебе уши выдрал. Зачем ты показал Плетневу письмо мое? В дружеском обращении я предаюсь резким и необдуманным суждениям. Они должны оставаться между нами. Вся моя ссора с Т<олсты>м происходит от нескромности кн. Шаховского. Впрочем, послание Плетнева, – может быть, первая его пиеса, которая вырвалась от полноты чувства; она блещет красотами истинными. Он умел воспользоваться своим выгодным против меня положением: тон его смел и благороден. На будущей почте отвечу ему… 6 октября 1823; Кишинев»[422 - Поставленная Пушкиным в конце письма дата воспроизведена неточно: в оригинале стоит «Окт(ябрь) 1822. Кишинев».].

Из переписки, разбираемой нами теперь, оказывается всего яснее, что Лев Сергеевич имел непреодолимую страсть к чтению новоприсылаемых произведений брата на вечерах и ужинах и за этим упражнением часто забывал об выпуске их в свет правильным образом. Мы видели уже, как сердился поэт за преждевременное распространение в публике «Бахчисарайского фонтана»; то же самое случилось и с «Цыганами». Лев Сергеевич передавал их целиком, на память и в рукописи, всем почитателям таланта своего брата, а почитателем его тогда был весь свет. Поэт принужден был перенесть поручение издавать свои сочинения на одного П.А. Плетнева. Шутливо писал он к Дельвигу из Михайловского от 8 декабря 1825 г.[423 - Письмо датируется первыми числами (не позднее 8-го) июня 1835 года.]: «Кстати: скажи Плетневу, чтоб он Льву давал из моих денег на орехи, а не на комиссии мои, потому что это напрасно. Такого бессовестного комиссионера нет и не будет». Так, еще, от 23 июля 1825, он прибавляет к тому же лицу: «Если брат захочет переписать мои стихи вместо того, чтобы читать их на ужинах и украшать ими альбом В<оейко>вой, то я ему буду благодарен; если нет, то пусть отдаст он рукопись мою тебе, а ты уж похлопочи с Плетневым». Последняя заметка касается издания стихотворений Пушкина 1826 г. Мы видели прежде, что рукопись стихотворений была переслана из Михайловского 18 марта 1825 г. в Петербург, но до 28 июля 1825 поэт не получал от комиссионера своего никакого известия об участи ее, а также и об участи других своих предприятий. В этот день он написал брату выговор, который оправдывает его предшествовавшие заметки к друзьям. «Если бы Пл<етне>в показал тебе мои письма, так ты бы понял мое положение. Теперь пишу из необходимости. Ты знал, что деньги мне нужны. Я на тебя полагался как на брата; между тем год прошел, а у меня ни полушки. Если б я имел дело с одними книгопродавцами, то имел бы тысяч 15.

Ты взял от Пл<етне>ва для выкупа моей рукописи 2000 р., заплатил 500; заплатил ли остальные 500?[424 - Речь идет о долге Н.В. Всеволожскому (см. с. 181).] и осталось ли что-нибудь от остальной тысячи?

Я отослал тебе мои рукописи в марте. Они еще не собраны» не ценсурованы. Ты читаешь их своим приятелям до того, что они наизусть передают их моей публике. Благодарю.

Дельвига письма до меня не доходят. Издание поэм моих не двинется никогда. Между тем я отказался от предложения Заикина. Теперь прошу, если возможно, возобновить переговоры.

Словом, мне нужны деньги… Ты знаешь это, ты обещал мне капитал прежде году, а я на тебя положился.

Упрекать тебя на стану, а благодарить – ей-богу, не за что. 28 июля.

При сем письмо Заикина. Не утруждаю тебя новыми хлопотами. Прошу единственно вполне истолковать П<летневу> мои обстоятельства. Полагаюсь на его дружбу. Если ты захочешь продиктовать «Цыганов» для отдачи в ценсуру, покамест не перешлю своего списка, я почту себя очень обязанным…»[219 - В «Новостях литературы», журн<але> Воейкова (1825 г., книжка XI), была повесть г. Погорельского «Лефортовская маковница», где одно действующее лицо, «бабушкин кот», привело Пушкина в восторг. Немного поранее укоризненного письма своего, Александр Сергеевич еще писал к брату: «Душа моя, что за прелесть бабушкин кот! я прочел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Тр<ифоном> Фал<елеичем> Мурлыкиным, выступаю плавно, повертывая голову и выгибая спину. Погорельский ведь Перов<ск>ий. Не правда ли? От Вяземского получил известие. Перешли ему, душа моя, все, что ты имеешь на бумаге и в памяти из моих новых сочинений. Этим очень обяжешь меня и загладишь пакости своего чтеньебесия»[841 - Письмо от 27 марта 1825 года.]].

Таким образом, только в 1825 г. открылась совершенная неспособность Льва Сергеевича к обязанности комиссионера, которую он исполнял с 1821 года. Дальнейшее описание сношений между братьями уже не может относиться к нашему труду, так как в них, по большей части, уже нет ничего, касающегося литературы, и много такого, что исключительно принадлежит семейному кругу. К концу жизни голос Александра Сергеевича становился все строже и строже. Беспечность и отдача самого себя течению жизни, как пришлось, не пропадали с годами в брате его. Прежние и новые советы оставались без действия, но взамен Александр Сергеевич принимал на себя несколько раз устройство дел своего любимца, как денежных, так и жизненных вообще. Во всех кризисах своего существования (а их было немало), Лев Сергеевич тотчас же обращался к надежной своей опоре, к брату, и даже писал ему при одном из таких случаев: «Нравоучения, если я их заслуживаю, могут быть и после, а теперь – надобно пособить». И никогда не обманывала его надежда, Александр Сергеевич платил его долги, очищал ему дорогу и приводил в движение все свои обширные связи и сношения в обществе, чтоб выпутать его из ожиданной или неожиданной беды. Он предоставлял себе только право, в виде вознаграждения, прочесть ему добрую нотацию в сухом, часто весьма остроумном письме (большею частию на французском языке), да шутливо сообщал друзьям о своих новых хлопотах… Даже и эта небольшая доля строгости пропадала еще, когда судьба сталкивала их опять вместе. По рассказам свидетелей, Александр Сергеевич напрасно старался сохранить при личных свиданиях с братом серьезное выражение: шутка, веселость, даже просто шалость одолевали его. И Лев Сергеевич сошел уже с земного поприща: он скончался в Одессе в июле месяце 1852 г.

Возвращаемся к покинутой нами пьесе «Ответ анониму». Признание о блаженстве, к которому, по собственным его словам, возрождался Пушкин, было вызвано стихотворным посланием неизвестного автора, в котором многие отгадывают ученого нашего египтолога г-на И.А. Гульянова. Он написал к Пушкину довольно длинное стихотворение, где благородная мысль и жаркое сочувствие к таланту поэта заменяет всякое другое достоинство. Приводим две строфы этого стихотворения, породившего чудный ответ Пушкина. Следует сказать, что это не единственный еще пример того, как поэт наш своим прикосновением возвышал до себя, до собственного гения чужую мысль. Вот стихи г-на Гульянова!

Олимпа девы встрепенулись!
Сердца их в горести сомкнулись,
И гул их вопли повторил:
«Поэт высокий, знаменитый
Взглянул на светлые ланиты —
И деве сердце покорил.

Не будет больше вдохновений!
Не будет умственных парений!
Прошли свободные часы.
Как отблеск утренних сияний,
Блеснула радость ожиданий
У ног возлюбленной красы!»

Уймите дух ваш сокрушенный,
О музы! Друг ваш вожделенный
Небесным пламенем горит.
Источник новых откровений
Залогом будет вдохновений —
И снова гений воспарит!