Тополь

– Спасибо, что помог выиграть время, Амифон из земледельцев, – произнес я, кивнув своему вознице. – Успешных дел в городе. Карид да будет тебе спутником!

– И тебе, чтец, – коротко бросил Амифон. Привычным движением он подбросил вожжи. Ловя последнее мгновение, я взял в руку ладошку Майди.

– Будь счастлива, девочка, – шепнул я, скривив рот одной из тех улыбок, что взрослые обращают к ребенку.

Она пугливо отдернула кисть и робко кивнула мне в ответ. Ее светлое личико отлетело от меня, и через мгновение его уже не было. Как будто телега Амифона продолжила падение с обрыва, тогда как мне посчастливилось зацепиться за уступ скалы. Или это я падал?

Рыночная площадь оживала. Мне захотелось стать участником ее пробуждения и, поскольку колокол ратушной башни свидетельствовал о все еще раннем часе, а двери оставались затворенными, я направил свои сапоги к ближайшему торговому ряду. Лотки постепенно заполнялись товаром. Ремесленный люд начинал растекаться по привычным желобам прилавков, громко здороваясь, плюясь, толкаясь и споря за места в надежде урвать кусок у купцов, пестрые лавки которых распахивались позже. Не отставали от продавцов и покупатели. Деловитые водянистоглазые женщины, жены и дочери горожан победнее или служанки горожан побогаче, засновали между рядами, словно бусины по леске. Обладательницы пухлых ручек попутно отпихивали своих тощих соседок, обдавая их возмущенным кудахтаньем, хотя и те, выказывая большую прыть и гибкость, порой с ответным шипением давали жару первым. На другой конец моего переулка вынырнули две молодые горожанки, о чьем возрасте, правда, тяжело было судить из-за повышенной загрязненности. Вслед за ними из улочного клубка проявились очертания горожанина постарше, бессвязно передвигавшего ноги, столь же бессвязно, как и челюсти. Отцом ли, братом, ухажером или случайным знакомым приходился он горожанкам, установить было затруднительно, но, как бы то ни было, он безуспешно пытался нагнать их, попутно совершая в воздухе хватательные движения. Потеряв терпение, одна из девушек приостановилась и резко ткнула его в плечо, отчего тот сменил положение на лежачее. Продолжая переставлять уже не касавшиеся земли стопы, а также совершать свои странные хватательные движения, он то ли считал, что продолжает идти, то ли пытался подняться. Горожанки ускорили шаг и свернули в другой ряд. Я проводил их взглядом, а когда вернул его лежачему, тот уже оказался сидячим и храпящим. По-видимому, притомившемуся собрату помогли двое стоявших рядом с ним босяков, прислонив его к овощному корыту. Впрочем, эти двое быстро нашли себе более занятное дело, наблюдая за кудрявым калекой, страдавшим суставами. Тот тащил с рынка кулек с покупками, но, видимо, не мог взять его на руки – это было бы слишком мучительно для ног, поэтому он волочил его сзади. Один из босяков попытался подражать его маленьким шажкам, уподобляясь так старательно и приводя в такой восторг себя и товарища, что можно было посочувствовать его загубленному дару лицедея. Однако подражателю не дал в полной мере насладиться игрой отряд новых босяков, попытавшихся изъять у него винный сосуд. Возникшее в итоге небольшое ожесточенное столкновение привело к рассыпанию винного сосуда и следующему небольшому ожесточенному столкновению. Не заставил себя ждать стук копыт, и пострадавшие с потерпевшими, в один миг обратившись в соучастников, убрались с площади. Через полгорсти по их души промелькнули суровые спины всадников.

Внезапно мои наблюдения за милыми чертами утренней городской жизни дополнились криком: «Держи вора!» Призыв донесся из соседнего ряда. Я услышал, как ко мне приближается шелест проворного бега, и не преминул укрыться за низкой тележкой корзинщика, жестом попросив того не суетиться. Моя рука без промедления обременилась дорожной палкой. Корзинщик торговал на северном краю площади, куда вели сразу несколько мощеных жилок, сливавшихся здесь устьем. Таким образом, у беглеца появлялась возможность раствориться в одной из них на выбор, и он не промедлил. Как только его пятки сверкнули по другую сторону телеги, мое тело выпрямилось под тележкой подобно отлаженной тетиве, но даже при всей молниеносности моих действий палка едва успела создать препятствия татю. В следующие мгновение я вскочил на ноги, увлек с собою плетенку для белья и бросил ее на голову споткнувшегося, который уже почти сумел подняться. Я вновь опрокинул его и придавил к земле, заломив руки. Только теперь после того как мой противник был повержен, мне бросился в глаза его крохотный рост: я боролся либо с карликом, либо с ребенком. Внезапные всхлипы побежденного явственно указали на второе – я причинял боль дитю. Моя хватка бессознательно ослабилась. Почувствовав упадок моих сил, мальчик рванулся, и в тот же миг в нескольких шагах от меня громовым раскатом пронеслось: «Не отпускай его!». Голос, возвестивший это, как и призыв к поимке, принадлежал несшемуся к нам тучному бородачу в замызганном переднике. Он прытко перекрыл пострелу пути к отступлению и схватил его за руку.

– Сожми-ка другую покрепче, – то ли попросил, то ли приказал мне бородач.

– Его нужно отвести в Управу, – сказал я.

– Разумеется, но мы отведем его ко мне.

– Куда же?

– В трактир. Конан-трактирщик к вашим услугам, – представился мой новый знакомый.

– Арфир-чтец к вашим, – отозвался я, пожимая свободную лапищу Конана. – Тем не менее, господин трактирщик, насколько я помню, закон Кимра требует препроводить вора…

– Закон Кимра требует кромсать ворам конечности независимо от возраста. Вы этого хотите, господин чтец?

Я осекся. Действительно, такая простая взаимосвязь не пришла мне в голову. Тать[9 - Тать – вор] должен быть пойман, тать должен быть осужден, тать должен стать калекой, но если тать – ребенок, то закону или совести ты отдашь предпочтение?

Трактир в столь ранний час был почти пуст. Лишь пара-другая забулдыг опохмелялась в полумраке у подгнивших столов. Пересекши пыльный угрюмый зал, прорезанный солнечными лучами и пронизанный кислятиной, и его кухонную часть, пропитанную манящим паром жаркого, мы очутились в небольшой комнате. Конан запер дверь. Воренок бросил на меня разъяренный взор из-под черных как смоль прядей. Глядя на его глаза полные гнева, детской обиды и досады, присущей любому пойманному, я гадал, отчего этот мальчишка встал на путь присвоения чужого и сумею ли я поменять что-нибудь в его судьбе.

– Наконец-то ты попался, Аиф, – провозгласил Конан, сияя.

– Ты знаком с ним? – удивился я. (Мы быстро перешли на «ты» с трактирщиком).

– Да я его пеленал в свое время. Вот только с тех пор, как он научился ходить, за ним трудновато угнаться. Давай-ка тряханем его, как следует.

Полы плаща Аифа обнаружили под собой два туго набитых кошеля. Конан ухватил один, а второй оставил.

– Я гляжу, ты успел обчистить кого-то до меня, – усмехнулся трактирщик, – плодовитое утро. Судя по бархату и рисунку, это добро господина травника. Я прав?

Воренок угрюмо кивнул.

– Что с отцом, Аиф? – спросил серьезно Конан.

Мальчик не отвечал. «Уж не онемели ли все дети Кимра», – подумал я, вспомнив Майди.

– Он совсем плох, – ответил Аиф после продолжительного молчания. – Не работает. Айлир нечего есть, а мне работу не дают. Знают, что вор и… из-за отца тоже.

– Понятно, – произнес сурово трактирщик. – Я беру вас с Айлир к себе. Платить пока не буду, но голодными не оставлю. Украдешь или будешь отлынивать, второй возможности не будет. Попадешься, отдам в Управу. По рукам?

Он протянул мальчику огромную ладонь. Аиф встретил ее своими тощими пальчиками.

– Только можно мне брать для отца немножко еды и меда? – пробубнил он, потупившись.

– Пожалуй, – вздохнул Конан, – но пусть ему носит Айлир. По вечерам я буду отпускать ее домой.

– Вот что, Аиф, – вмешался я. Трактирщик и мальчик обернулись ко мне, слегка вздрогнув и, вероятно, забыв о моем присутствии. – Я не знаю ни тебя, ни Конана, и не имею намерений вмешиваться в ваши дела, скажу лишь, что мне нравится предложение обокраденного, и я надеюсь, что ты не спугнешь счастливую птицу. Тем не менее, поймал тебя все же я, поэтому именно у меня больше права распоряжаться твоей участью. Я преспокойно могу отдать тебя под суд, однако для всех кроме нас троих забуду твое имя и лицо, как будто бы мы и не встречались. Но взамен ты дашь мне возможность один раз просить тебя об ответном одолжении в тот день и час, когда буду в нем нуждаться. Что скажешь?

Трактирщик присвистнул.

Аиф слегка заострил уголки губ.

– Скажу, господин чтец, что пока иметь дело с господином чтецом приятнее, чем с господином катом[10 - Кат – палач].

– Достойный ответ, Аиф, – одобрил слова мальчика Конан. – В полдень я проведаю твоего отца и заберу вас с сестренкой. Вы ведь по-прежнему у золотаря, так? Не вздумай не быть дома в назначенный срок – я расценю это как нарушение уговора. Теперь ступай.

Трактирщик отпер дверь и встающий на истинный путь воренок, растворился за ней, не прощаясь. К моему скрытому ликованию вслед за этим хозяин харчевни самолично принес мне плошку с горячей овсянкой и телятиной и кружку.

– Каким ветром тебя занесло в этот город, чтец? – спросил Конан, отыскав две лавки и предложив присесть.

– Ветер дул от города, – усмехнулся я, – а вообще я прибыл для переговоров с вашим владыкой.

– С Брохвелом?

– Да. Но оглашать предмет и цель нашей предстоящей беседы я, естественно, не властен.

– А я бы и не стал спрашивать. Мне вполне хватает внимания со стороны парочки местных разбойников, чтобы выставляться еще и перед управскими. Вот что мне действительно любопытно, так это увижу ли я еще сегодня Аифа.

– Думаешь, обманет?

– Надеюсь, нет. Но когда в два щелчка разживаешься вереницами монет, а потом вдруг приходится потеть за одну единственную в неделю, разве не засосет под ложечкой вернуться к первому и плюнуть на второе?

– А давно он ворует?

– Луны четыре время от времени. Он и меня-то сегодня обокрал не впервые. Тянет только у приятелей отца, знает, что тяжко нам его пострела под топор отдать, вот только сегодня почему-то и травнику досталось. Один раз его ловили. Байфан-кожевник высек его так, что пил у меня вечером левой, настолько утомилась правая. Аиф вернул владельцам награбленное и пару недель сидел смирно, а сегодня за старое. И все из-за отца, кузнеца.

Эйнин был славным мастером и добрым другом, до того как семь лет назад с ним не приключился паршивый случай. Однажды к нему в кузню заявилась девица из знатных, красоты сказочной, и заказала нож. В общем, ничего особенного, кроме того, что приходила она это дело сама вести, а не через прислугу. В оговоренный срок лезвие было готово. Девица вновь пришла сама и щедро оплатила работу. А через несколько дней ее старшую сестру и маленького брата зарезанными нашли в постелях. Душегуба, в чужой крови, бешеного, как псину, изловили сразу же. Им оказался конюх семейства, а орудием убийства – нож Эйнина. Ну, в Управе не полные дураки сидят – сообразили, что без девицы тут не обошлось. Конюха пытали, да он все одно твердил: бес его попутал, а девица ни причем. Тогда про нож вспомнили, глядят: выделка высшей пробы, вызвали кузнецов, а тут какая штука выходит, чтец: из прислуги о клиночке-то этом не знал никто. Выходит, если б тот, кто ковал, на нее показал, тут для ведьмы дело-то совсем по-другому бы обернулось. Оно, конечно, и странно, что она, убийство вздумав, сама под себя ножом этим копала. Ей бы его, наоборот, на виду держать, а потом кражу разыграть, но будто знала она, что кузнеца опасаться нечего. В общем, дошел черед и до Эйнина, спрашивают: «Ты нож ковал?». А он возьми да и соври: «Нет, не моя работа. И девицы этой в глаза не видел». Молва потом шла, что, мол, и его, выходит, захомутала, а мне вот думается, боялся он, как бы его собственным же ножиком холопы ее не пощекотали. Конюха, короче, вздернули, девицу не уличили. Мать ее, хвала Кариду, уже успела почить, а отец крепко хворал и вовсю собирался к супруге, видно, потому в ту пору девка дело это темное и затеяла. Ждать ей пришлось недолго: как узнал бедолага, что с детками стало, так на тот свет и отправился. Вот только и пировать на могилах родных не долго довелось ведьме. Редкая для бабы у нее была страстишка – на лошадях она носилась по-мужски и без седла иной раз. И уж не знаю, небеса ли, подземные ли владыки взялись свершить то, что не смогла Управа, только вечерком одним взбеленился под нею любимый рысак, скинул оземь, поломала она себе шею, да и сдохла. По мне так легкая плата за четыре смерти. Тут бы и конец повестушке, но для Эйнина все еще начиналось. Жене его в ту пору срок подходил разродиться, и получилось, что тем же вечером, как наездницу конь погубил, явила она на свет девочку и туда же к мертвякам. Тем самым вечером, понимаешь. На словах-то ему, понятное дело, посочувствовали, а по сути, чужое горе для людей – вино, дай волю, упьются. В наших краях в родах редко мрут, ну и начал народ судачить: поди, не ладно что-то с кузнецом, и про ножик, конечно, вспомнили. Говорили, карает его Карид за то, что девицу не выдал. Ну а дальше пошло-поехало. Начали у людей клинки эйниновы за столом в живот ближнего соскальзывать, молоты пальцы дробить, подковы слетать, стремена ломаться, замки вскрываться, оси гнуться. Правда, с кем это приключалось, трезвыми не ходили почти, да кто ж на это смотрит. Решили: ясно, проклят Эйнин, и с ведьмой покойной в сговоре. Доболтались до того, что он конюху помогал ее маленького братика резать и жену собственную после родов придушил. И тут уж к гадалке не ходи, чтец, больше всего питали эту молву ковали.[11 - Ко?валь – кузнец] Старались они не зря: помаленьку меха Эйнина выдохлись, кузня остыла, а дорожку к ней подернуло травой. А кузнецу что оставалось? Раньше его хоть работа от печали лечила, а теперь… Он и до всей этой чертовщины осушить сосудец другой не прочь был, а тут по-черному пошло. Друзей у него всего ничего осталось: я, вот да Байфан. Ну, мы его пытались на ноги поднять, железки заказывали без особой надобности. Да куда там! Постучит чуток – и в трактир. К себе я его быстро пускать перестал, так он – пропойца, дурень, в лицо мне плюнул, предателем назначил, а что деньгу, на которую он в других питейных пробавлялся, я ему выдавал, это он и забыл, видно. После такого и у меня терпение лопнуло, крикнул на него, чтоб больше на глаза мне не попадался. Тот правда, на следующий день явился почти трезвый с извинениями. Кончилось всё покамест уговором моим с золотарем, чтоб Эйнин ему лошадку подковывал да обручи на его бочке смрадной подновлял. За счет этого кузнец еще по свету белому и передвигается. Опустился он страшно, так если бы один жил! Аиф и Айлир совсем оборвышами ходили, босые, голодные. А как зайдут в мало-мальски приличное место… Они бы огрызку хлеба недоеденному рады были, а им про родителя пару ласковых и за дверь. Вот так и получилось, чтец, что Аиф воровать пошел.

Он умолк, и я оставил тишину нетронутой. Сказ о несчастном кузнеце и его семье воплотился в крепкий настой воспоминаний для харчевника и размышлений для слушателя-чтеца. Эйнин, как и Амифон, тяжело переживал утрату жены. Вполне возможно, «сочувствующие» соседи довели его до того, что он считал себя причиной ее смерти, ведь люди Кимра редко упускают случай протянуть несчастному камень вместо хлеба. Если принимать повествование трактирщика за чистую монету, кузнец был виновен в кончине супруги куда как менее крестьянина, но для сорняков клеветы почва всегда благодатна, а, значит, мнимая вина легко становится виной несомненной. Я размышлял об их детях: о суровой опеке над Майди, зажатой под железной пятой отца, и об отсутствии всякой опеки над Аифом и Айлир, блуждающими между безразличными наглухо запертыми сердцами. Я размышлял о них самих, и мне казалось, что озлобленного, но крепкого духом Амифона, продолжающего держать в узде хозяйство, и отчаявшегося нищего Эйнина роднило не просто схожее горе, но страх и пустота, вырывавшиеся из него гадким стеблем. Страх и пустота, словно челюсти вечно голодного дворового пса, каждодневно отгладывающие от их жизней по кусочку…

– Проклятье! Травник! – рявкнул вдруг Конан, выдергивая меня из дум. Бородач держал в руках бархатный кошель.

– Полагаю, что все же лучше было бы вернуть его хозяину, – ответил я, следуя за мыслями харчевника. – Тебе это делать, пожалуй, не стоит, ведь люди наслышаны о твоей дружбе с Эйнином. А вот я напротив личность хоть и подозрительная, но неизвестная. Травник знает Аифа?

– В том-то и штука, что навряд ли. И зачем он его обчистил, ума не приложу?

– В этом случае есть надежда, что он плохо помнит его лицо, – продолжил я. – Что ж, я придумаю, как представить дело, не навлекая подозрений на твоего подопечного.

– Постарайся. Ты найдешь его дом на углу Портняжной и Скорняцкой улицы. Осторожнее, чтец: травник этот – та еще шельма.