Шишига

Ну, если уж быть совсем честной, один раз, совсем маленькую, отец возил меня в огромное село на севере Урала, где он провел свое детство, пока в сорок втором году, в возрасте тринадцати лет, осиротев, не уехал со своей старшей сестрой в Свердловск.

Поехали мы с отцом в мае и были в селе один день, даже не остались ночевать. Я ничего не помню из той поездки, кроме прямых сосен, подпирающих облака, и огромных полян подснежников, ровно таких, как в мультфильме «Двенадцать месяцев»: с зелеными стреловидными листьями и белыми, наклоненными вниз головками. И еще помню, что отец не разрешил мне их рвать, ни одного цветочка.

– Папа, ну почему? – застонала я, так мне хотелось сорвать цветок, уткнуться носом в чистый весенний аромат.

– Их Шишига стережет, – коротко ответил отец, и то, как он ответил, отбило у меня желание говорить о подснежниках. Я огляделась, и мне показалось, что какая-то темная тень метнулась за дальнюю сосну и застыла за ней…

Так что, если не считать этого случая, знакомство с деревней у меня было девственное.

Получив диплом, я долгое время оттягивала экспедицию и приехала по месту назначения в конце августа, перед самым началом учебного года. Шли дожди. Асфальтированный перрон без стеснения переходил в жидкое месиво, все вышедшие пассажиры вошли в здание станции, сняли туфли, ботинки и надели резиновые сапоги, видимо, оставленные здесь перед посадкой в поезд. Я осталась одна в маленьком помещении в туфлях на высоченном каблуке с чемоданом в одной руке и дипломатом – в другой. Зонта у меня тоже не было. Единственным моим желанием было дождаться ближайшую электричку и вернуться домой. Я бы так и сделала, если бы не дежурная по станции. Как-то распознав, что я новая учительница, она куда-то позвонила, и через несколько минут веселый тракторист уже вез меня к школе, трактор легко преодолевал жидкую грязь, которая, видимо, была мне по колено. Школа, новая, трехэтажная, открылась передо мной как что-то уж слишком светлое и чистое. Ее обрамлял свежий асфальт и клумбы цветов. В школе никого не было.

Я прошла по первому этажу, заглянула в несколько классов. Никого. Позвала: есть тут кто-нибудь? Никто не откликнулся. Еду домой, – решила я, и в этот момент из темного угла коридора навстречу мне выдвинулась фантастически страшная фигура. Огромное лицо, оттянутое вниз тяжелым подбородком, глубоко запавшие, в черных тенях глаза, тонкий, длинный нос, рот бесформенный, скошенный набок, на голове не волосы – шерсть. Ниже шеи существо было пухлое, оплывшее, с длинными руками, оканчивающимися огромными кистями, и с нелепой походкой.

Сердце мое остановилось, и дипломат выпал из рук. Видимо, это обескуражило существо, оно затормозило нижними лапами и проскрипело:

– Вы, наверное, новый учитель литературы?

– …

– А я директор школы, Нина Ефимовна Шишкина. А мы вас только завтра ждали. Но ничего. Комната для вас готова, пойдемте, я провожу.

Я шла за существом по милой вымощенной тропинке, начинающейся сразу за школой и идущей мимо большой, светлой теплицы к калитке в заборе, а там было опять асфальтированное пространство и двухэтажный современный дом с большими лоджиями. За домом – кочегарка, видимо, отапливающая школу и учительский дом.

Вдоль асфальтированной площадки тек чистый прозрачный ручей, он огибал дом и через водосток под дорогой уходил в луга, его путь еще долго можно было наблюдать по густой сочной зелени и длинной шеренге овец, выстроившейся на водопое вдоль неспешного его течения. Через ручей был перекинут добротный дощатый мосток.

Тихий дождь, и журчание ручья, и запах луга, и новенький дом с большими чистыми окнами как-то успокоили меня, и я открыла дверь в просторный подъезд.

Мы поднялись на второй этаж и вошли в огромную трехкомнатную квартиру. За все время я не сказала ни слова, а только пялилась на существо не в силах совместить в сознании слово «директор» и представший передо мной образ.

Существо ткнуло пальцем в дверь комнаты и вышло из квартиры. Уже не помню, как я заснула, пристроившись на кровати, но, когда проснулась, солнце шло к закату, щедро осветив принадлежащую мне комнату. На кухне кто-то гремел посудой и разговаривал. Голосов было два. И оба чудесные. Как будто две феи готовили зелье, постоянно переговариваясь, добавляя в котел щепотками мяту, и белладонну, и шафран, и еще какие-то травки.

Я вышла на кухню, и две красивые высокие девушки, обернувшись на мои шаги, одарили меня улыбками.

– Здравствуйте, я Екатерина Алексеевна, Катя…

– А мы Таня и Люба… Работать вместе будем. Ты ведь литературу преподаешь? А я физику и математику, а Люба вот – химию и биологию, так что нас тут полный набор…

Говорила Таня. Она двигалась медленно, лениво, светло-русые волосы ее были собраны в хвост, большие серые глаза смотрели ласково. А Люба только кивала головой, не оборачиваясь, выкладывая на противень печенье, сладко пахнущее, ванильное, исходящее густым кремом.

– Переоденься, – скомандовала мне Таня, – через полчаса будем пить чай…

Тут я тяжело опустилась на стул, и крупные слезы потекли у меня из глаз.

Таня по-деловому вынула из пачки бумажную салфетку, промокнула мои слезы и улыбнулась. А Люба повернулась ко мне лицом и серьезно произнесла:

– Это она Шишигу напугалась …

Я люблю красивые женские лица, а это лицо поразило меня. «Кармен», – внутренне ахнула я, но слово, произнесенное Любой, отвлекло от ее темных, как южная ночь, глаз, оттененных дорогим мехом ресниц, от капризной линии губ, от высоких скул, от черных блестящих кудрей.

Шишига … Люба сказала: Шишига…

Память услужлива, она тут же напомнила мне, как отец зимними вечерами рассказывал мне бесконечную сказку про Шишигу, про ее беспросветную жизнь и неизбывную злобу, выплескивающуюся в щекотание – до смерти – лошадей в их стойлах, в задирание милых беззащитных лесных зверушек, и в наиболее тяжких случаях – в воровство еще не рожденных младенцев, а я боялась, утыкалась в кружевную думочку и прижимала к груди мишку, привезенного отцом из Москвы к моему рождению. Глубокий голос отца тек, обволакивал меня, пугал, пока мама, прислушавшись к сказке, не прерывала этот ужас:

– Ну, что ты в самом деле, Алексей? Зачем ты ее пугаешь? Она снова придет ночью к нам…

Отец улыбался так, как умел только он один, не растягивая уголки губ, нажимал мне пальцем на кончик носа и говорил: ну, все… спи давай… По ночам после отцовых сказок мне снился майский сосновый бор, подснежники и темная тень, метнувшаяся за сосну…

– Шишига? – переспросила я.

– Ну, да. Нина Ефимовна…Директор наша… Это ее так в деревне за глаза зовут. И в глаза тоже…

Потом я много лет работала в школе, и несмотря на то уважение, которым меня одаривали ученики и коллеги, никогда не чувствовала больше того почитания, которым была окружена в свой первый школьный год. Я поразилась словам Татьяны, не могла взять в толк: как в деревне директору школы могут сказать в глаза – Шишига?

Мы пили чай, а Таня и Люба, наперебой, дополняя, соглашаясь и оспаривая друг друга, поведали мне удивительную историю.

Жил в деревне парень. Звали его Георгий. Красивый, умный. Когда началась великая война, ему было шестнадцать, он рвался на фронт. Еще два года ему пришлось ждать, а потом его призвали. В то время уже не было нужды бросать мальчишек в бой с первого дня, и Георгия отправили на срочные курсы. На фронте он командовал артиллерийским расчетом. Дошел до Берлина без единой царапины. И на два года остался в Германии. Провожала Георгия на фронт девушка, писала ему письма, ждала. И Георгий писал, ждал встречи. Было-не было у него что за войну, кто знает, но Георгий рвался назад, к Анне. И вот вернулся. Всего 22 года, а грудь – в золоте. Сразу дали хорошую должность, выделили материал на строительство своего дома, деревня ждала свадьбу. И тут принесло Шишигу. Ниночку то есть.

Нина. Имя-то какое. Так звали жену Грибоедова. Но из вагона вышла не жена Грибоедова – чучело выпало. В коричневых штанах, в высоких гетрах, в черных мужских ботинках и верблюжьем свитере. Это в июльскую-то жару. И надо же было тому случиться, что прямо здесь, на перроне, стояли Георгий с Анной. Анну Ниночка не заметила, она видела только Георгия.

Ниночка так и ходила в школу, как приехала, в штанах. Положим, всей стране тогда нелегко жилось, но уже появились в магазинах сатины и креп-жоржет. Не хватает денег – купи ситец и сшей себе платье. Но в платье интересность Ниночки значительно уменьшалась, поскольку ничего женственного в ней не было.

Ниночка называла себя альпинисткой и пустила слух, что внешность у нее такая из-за падения со скалы. Конечно, падение со скалы может испортить хоть какую внешность, но, чтобы после этого на голове росли не волосы, а звериный мех, ноги стали сорок второго размера, а руки – как у молотобойца, верится с трудом. А деревня верила. Люди завороженно провожали взглядом ковыляющую по деревне Ниночку, отворачивая глаза от ее глубоко посаженных, в черных ободьях глаз, от распяленного огромного рта и тонкого длинного носа, разделяющего лицо на две неравные части. Не шарахался от нее только фельдшер, за жизнь насмотревшийся всякого. Ниночка стала для него объектом исследования, он приставал к ней с расспросами и был глубоко убежден, что Ниночкина внешность – результат очень близкого родственного кровосмешения, а вовсе не падения со скалы.

Упала там Ниночка со скалы или нет, но недели не прошло, как Георгий начал задумываться. И пить. Когда, где поймало чучело Георгия, никто не видел, чем оно опоило мужика, никто не знал. А что опоило, тут уж деревня не сомневалась: Георгий совсем забросил работу, и строительство, и Анну свою. Всё сидел на крыльце школы, старого еще здания, возле станции, и ждал чучело, а чучело выскребалось из школы, и они шли за деревню: он высокий и стройный, в галифе, в белой рубашке, а она – все так же, как приехала. В августе Георгий женился на Ниночке. При регистрации брака фамилию Ниночка оставила свою – Шишкина. На регистрацию пришла она в платье, и деревня ужаснулась: ослеп мужик, что ли? Все Ниночкино тело было в узлах и шишках, они выпирали через белое, кособокое платье.

Больше на регистрацию никто не пришел, тогда председатель сельсовета, женщина решительная, вышла на улицу, ухватила двух каких-то дедков, пристроившихся на завалинке, затащила их в сельсовет и заставила расписаться в бумаге о том, что регистрация состоялась. Как же без свидетелей? Старики расписались и ушли. Председатель сельсовета поздравила молодых и велела идти домой. И вот здесь, на ступенях сельсовета, случилось то, о чем деревня до сих пор вспоминает с благоговением и ужасом. Не успели молодые выйти на крыльцо, как перед ними появилась Анна. Тоже в свадебном платье. Она подняла глаза на Ниночку и сказала единственное слово – Шишига, а потом плюнула ей под ноги, развернулась и пошла по улице. А Шишига закатилась в смехе, затряслась, задергалась, и вслед за ней блаженно захихикал Георгий. Он был смертельно пьян…

Глава 3 Платье курсистки

Школьная жизнь захватила меня сразу и без остатка. Как молодому специалисту, мне выдали девятые и десятые классы и еще один седьмой, а также классное руководство в одном из десятых классов, считавшимся отпетым и неуправляемым уже несколько лет.

Школа была большая базовая: со всех окрестных деревень сюда свозили детей на учебу. Старшеклассники каждый день возвращались домой на раздолбанном школьном автобусе, а остальные жили всю неделю в интернате, в старой школе, той, где на крыльце две недели подряд сидел пьяный Георгий в ожидании возлюбленной. В интернате по суткам дежурили учителя, но нас, молодежь, к дежурствам не допускали: лет десять назад два старшеклассника, заночевавшие в интернате из-за метели, напали на молоденькую учительницу физкультуры, но та им наваляла так, что они оба оказались в местной больничке. По деревенскому преданию, Шишига много дней подряд что-то скрипела по телефону, шастала туда-сюда в район, и дело замяли. Учительницу с огромной компенсацией перевели в другую школу, старшеклассников попугали и разрешили закончить десятый класс. С тех пор в интернате работала только старая, проверенная гвардия.

Но у нас была другая напасть: все трое мы преподавали в вечерней школе: я русский язык и литературу, Татьяна – математику и физику, а Люба, соответственно, химию и биологию. Все остальные предметы вел Николай Петрович, аферист от образования, серьезно утверждавший, что в одиночку может вести всё, и только бесчисленные домашние заботы не позволяют ему взвались на плечи такую ношу: Николай Петрович жил один и воспитывал девочку-семиклассницу, сестру-близняшку которой увезла ее мать в неизвестном направлении, что давало Николаю Петровичу полное право всенародно называть бывшую жену «эта недостойная женщина» и жаловаться, что он не может поддерживать отношения с другой своей дочерью. Являясь непревзойденным специалистом в области воспитания, он отказался, однако, от классного руководства в пресловутом 10 «А», врученном торжественно мне в качестве бонуса. Надо ли говорить, что на вечерних занятиях этот тип появлялся слабо, ссылаясь на мыслимые и немыслимые в условиях деревни причины.

Так что всю тяжесть вечерней школы тащили на себе мы. Ученики, взрослые, состоявшиеся уже мужчины, не закончившие в свое время среднюю школу, а теперь из-за этого не получавшие положенных им плюшек, на уроки приходили трезвые, чисто одетые и сосредоточенные. Они, конечно, курили на переменах, выходя в школьный двор, но перед входом в школу разгоняли перед собой табачный дым, наивно полагаю, что теперь-то уж мы ничего не учуем.

Поначалу они проверяли меня на прочность: ловили за серебряные колокольчики, болтавшиеся сзади на шнуровке моих роскошных итальянских сапог, когда я проходила между рядами, подкладывали под бумаги на столе дохлых мышей и в ответ на мои вопросы задавали свои – двусмысленные, – но первые же неприятности в классном журнале остановили их прыть. Репутация высокомерной городской выдры (с вариациями) вполне меня устроила, и мы зажили душа в душу.

За вечернюю школу платили нам по-королевски: неплохие ставки управления образования приятно дополняли плюшки от ремзавода и элеватора.

И жила я по-королевски: поднималась в пять утра, три раза в неделю в половине шестого к крыльцу мне подавали вполне приличную заседланную лошадь, помотавшись по полям, в половине седьмого я возвращала лошадь в конюшню и легкой трусцой бежала к учительскому дому, принимала душ. К этому времени меня ждал завтрак. Завтракали мы неспешно, так же одевались, обували туфли на высоких каблуках и через калитку ровно в 8.15 проникали со своей территории на школьную. В это же время через ворота на просторную площадку перед главным крыльцом въезжал школьный автобус, дети поднимались вместе с нами по широкому крыльцу и входили в светлый огромный холл. Это было похоже на шикарный прием.

Уроки начинались в 8.30. Школа занималась в одну смену: ее строили с перспективой на развитие деревни. Обедали мы в школьной столовой. После уроков проверяли тетради, готовились к завтрашним урокам, ставили бесконечные спектакли. Самое позднее в четыре по полудни мы были дома. Пару часов на личные дела, и – готовить ужин. Ужинов было два: ранний и поздний. Поздний ужин – чай с печеньем, или немного шампанского с фруктами и сыром, или какао с солеными орешками – стал ежедневным сбором оппозиции Шишиге. Начались эти вечерние сборища с одного непримечательного происшествия.

Когда я заканчивала школу, страну накрыло мини. Школьное форменное платье, пошитое теткой – модной портнихой – я обрезала чуть ли не еженедельно, пока не довела его до такой длины, что при малейшем наклоне были видны кружева на моих трусиках. Такой же длины придерживались и все мои подружки, что в купе с огромными бантами на головах и какими-то гипертрофированными воротничками и манжетами вызывало дикий восторг у наших одноклассников. Но уже на первом курсе университета мини почти сошло на нет, юбки начали стремительно удлиняться, и к пятому курсу я носила миди.

К туалету молодой учительницы я подошла вполне ответственно: за полгода до окончания университета тетка начала шить мне взрослые вещи: костюмы в пастельных тонах, шелковые неяркие платья, строгую юбку и белую блузку. Но больше всего мне нравилось то, что тетка создала в стиле картины Ярошевского «Курсистка»: легкое серое платье застегивалось сзади до самой талии на крупные пуговицы, а разрез заканчивался намного выше колен. Впереди оно было украшено лишь матовым небольшим воротничком из французского кружева.