Сестренки

– Госпожа, госпожа…

Она сразу поняла, что случилось, побежала в его комнату, упала на колени рядом с кроватью. Вбежал Марк, и они долго плакали вместе.

Анюта сообщила о случившемся родственникам Исаака в Будапеште и Таллине, те, что из Будапешта, приехали на похороны. После печальной церемонии все собрались в особняке, и один из родственников, кажется, дядя Исаака, спросил:

– Что вы думаете делать с мальчиком, Анна?

– Он останется со мной, – твердо сказала Анюта, – я усыновила его, по документам он мой сын.

– Подумайте, – продолжил мужчина, – у меня в Будапеште есть сын и дочь; мальчику не будет скучно, я сумею дать ему образование. Вам же надо подумать и о себе: вы молоды, наверняка захотите еще раз выйти замуж.

Анюте показались странными его слова: она только что стала вдовой, мало что понимала от горя, а этот человек уже говорит о новом замужестве! Но она решила, что это просто здоровый практицизм, свойственный этому народу, и покачала головой:

– Исаак вступил в новый брак и был счастлив, несмотря на мальчика. Думаю, что и мне сын не будет помехой, захоти я выйти замуж. Пока же не будем и вовсе об этом говорить.

– Не будем, – покорно сказал мужчина.

От тети Лиды с опозданием пришло письмо:

Дорогая моя девочка, сказать, что мы потрясены – не сказать ничего. Он был такой чудесный человек, о лучшем муже для тебя и мечтать не приходилось. Мне неимоверно жаль его, но еще больше жаль тебя. Как ты будешь там одна, моя девочка? Разберешься ли ты сама со всеми делами, с банком, домом, воспитанием Марка? Конечно, ты умница, но согласись, что до недавнего времени почти всем занимался наш бедный Исаак…

Боюсь, что и я тебе не подмога, дорогая Анюта. Приехать к тебе я не могу: не могу оставить Кадри.

Послушай меня, дорогая девочка. Может быть, ты приедешь к нам? Скоро лето; Марку ты сможешь нанять учителя, он выучит эстонский и сможет пойти в здешнюю гимназию. Твоих денег, полагаю, хватит, чтобы снять квартиру рядом со мной.

Но, может быть, я фантазирую. В любом случае помни, что я всегда тебя жду.

Обними моего внука и передай ему, что бабушка его любит.

Крепко обнимаю тебя,

Тетя Лидия

Поначалу Анюта не приняла это предложение всерьез. Оставить Дебрецен, особняк, привычную природу, Марицу? Это казалось странным и невозможным, и Анюта продолжила свою прежнюю тихую жизнь – только теперь уже на положении вдовы.

Первые месяцы были невыносимы, она часто плакала и говорила Марице:

– Мне кажется, что мне суждено терять всех, кого люблю. Сначала мама, папа, сестра, не смогла родить ребенка, теперь вот муж… Что я за несчастный человек, Марица!

Но время шло, и Анюта с удивлением стала отмечать, что горе уходит, она скучала по мужу, думала о нем, но испытывала тихую, светлую грусть, часто смеялась смешным воспоминаниям.

– Исаака я, по крайней мере, помню, – говорила она Марице.

Не замечала она и финансовых трудностей. Строительную фирму Исаака она отдала в управление еще при его жизни, денег на счете было достаточно, их почти не тратили, поскольку книжки-картинки приносили небольшой, но постоянный доход. Жили они с сыном достаточно скромно, но все же ни в чем себе не отказывая. Пару раз в год непременно выбирались в Будапешт, навестить родственников Исаака, особенно она подружилась с его кузеном, Максом. Будапешт очень нравился Анюте, они ходили в театры, осматривали музеи, катались на кораблике по Дунаю, гуляли на острове Маргит. Летом же они обязательно на месяц выезжали в Таллин.

Этих поездок Анюта всегда особенно ждала. Тетя Лидия не менялась – по-прежнему служила, в ее крохотной квартирке был порядок и уют. Она очень радовалась своим «венграм», как она называла Анюту и Марка.

Кадри по-прежнему жила с мужем, и к этому все привыкли, смирились и почти принимали за своего. В приезды Анюты они часто являлись в гости, и Анюта с радостью слушала рассказы Мишеля о России, о Петрограде. Наверное, он сам мало уже что помнил; но и тех его воспоминаний хватало. Он рассказывал о гимназии, о трудовых школах; о кондитерских, а потом сразу же говорил о голодных годах первых лет после революции. Анюта слушала его и куда-то уплывала: ей казалось, что она помнит какую-то школу, холодный город, чьи-то руки, разрезающие хлеб.

Настал тридцать восьмой год; Анюте исполнилось двадцать восемь, Марку – тринадцать. В своей маленькой семье Анюта совершенно не замечала, что происходит, газет она не читала, и потому была очень удивлена, когда Марк вернулся из школы с заплаканными глазами.

– Что случилось? – перепугалась она, – плохая отметка? Что такое?

Мальчик отворачивался, закрывался, но потом все-таки рассказал: несколько мальчиков в гимназии набросились на него, отобрали учебники, выкинули шапку, кричали, что он еврей.

Анюта ничего не поняла:

– Ну да, ты еврей… Папа же был еврей!

На следующий день она отправилась в гимназию, где у директора возмущенно рассказала о произошедшем. Тот обещал наказать мальчиков, заверил, что такого больше не повторится.

Вечером того же дня в гости приехал Макс. Анюта со смехом рассказала ему про глупых детей, но тот остался серьезным.

– Анна, – сказал он, – вы, я вижу, не особенно интересуетесь происходящим. Вы не слышали о законе, принятом Миклошем Хорти?

Анюта неуверенно покачала головой. Кто такой Миклош Хорти, она, конечно, слышала, но что за закон? Макс объяснил ей: этот закон направлен против евреев. Предписано уменьшить число евреев в каждом торговом предприятии, прессе, среди врачей, юристов, инженеров.

– Что это значит? – спросила Анюта, – не понимаю!

– Наш народ всегда подвергался гонениям, Анна, и мне кажется, что этот новый виток. Недавно приехал наш дальний родственник из Германии; там дела обстоят совсем печально. И то, что происходит в гимназии у мальчика… вам надо как-то обезопасить его.

Он уехал, Анюте снова стало казаться, что все в порядке. Но это было не так: как-то на вокзале она увидела семью: растерянных взрослых, плачущих детей, подошла спросить, не нужна ли помощь, и узнала, что они бежали из Германии, где на евреев давно идут постоянные гонения. Семья эта какое-то время жила у нее в особняке, потом Макс помог им устроиться в Будапеште.

Эти люди были не единственными беженцами, встреченными Анютой. В Дебрецене их было немного, но Анюта знала, что в основном приезжают в Будапешт, и стала каждый месяц посылать Максу небольшую сумму.

Пожалуйста, дорогой кузен, помогите этим несчастным людям, лишенным родины! – писала она в письмах.

Вспоминая рассказы той семьи, Анюта нарисовала новую книжку: собаки решили, что кошки – плохие животные, стали обижать их, не выпускать на улицы, заставлять носить особые желтые ошейники.

Разве это правильно? – спрашивала она в своей книжке. Разве могут быть собаки лучше кошек, разве справедливо обижать кого-то?

Редактор в издательстве, просмотрев картинки, замялся.

– Госпожа Шпиро, – сказал он наконец, – вы знаете, как я уважаю вас. Я хорошо знал вашего мужа, у вас прелестный сын. Но… прошу простить меня, неужели вы не понимаете, как неуместны сейчас эти картинки и эта книжка?

Анюта кивнула, забрала папку и пошла домой.

Она и сама не знала, что хотела сделать. Остановить это безумие своими неумелыми картинками, которые почему-то очень нравятся детям?

Стояла весна. Анюта подумала и пошла в парк, затем углубилась в лес. Сев на поваленное дерево, она задумалась.

В одном из учебников Марка она вычитала, что великие писатели, художники, музыканты влияют на умы и чувства людей, делают их лучше, благороднее. Так ли это? Ни одной книжке, ни одной опере не удалось остановить войну. Пригретая ею семья рассказывала о том, что их сосед плевал каждое утро им на порог. Наверное, этот человек читал и Гейне, и Гете, и Шиллера, и слушал музыку, и смотрел картины!

Марку она запретила говорить о том, кто его отец:

– Твоя мать была русской, я тоже русская. У евреев кровь определяется по матери, я узнавала.

– То есть я русский? – спросил Марк.