Ель с золотой вершиной

– Ну, миряне, – крякнул дед Степан, – начнем, благословясь?

– Начнем, меряне, – кивнула Мерява и первая запустила ложку в душистое варево.

За ней потянулись и старики. Ели степенно, молча, не перебивая друг друга – только вздыхали да щурились от удовольствия. Горячая фасоль с грудинкой и впрямь была хороша. Не пожалели внуки и соли, и перцу, и душистых травок. По кругу пошел кувшин, глаза стариков заблестели, повеселели.

Дед Степан отхлебнул в очередной раз, передал кувшин соседу справа – деду Кузьме с дальнего хутора – вытер усы тыльной стороной ладони.

И тут заметил напротив, в осинках и елочках, серую тень.

Тень жалась стыдливо, пряталась за деревца, переминалась с ноги на ногу. И жадно, тоскливо глазела на стариков, на кувшин и котел. Глаз дед Степан не видел, но взгляд этот даже издалека обжигал его холодом смертным и бесприютностью.

Дед тихонько подтолкнул локтем жену, одними глазами показал ей на осинки. Та чуть слышно охнула и зашептала что-то на ухо бабе Меряве. Мерява посмотрела и кивнула – только подвески звякнули в такт.

– Эй, мил человек! – с облегчением заорал дед Степан в сторону тени. – Выдь к честному народу, покажись, каков ты есть! Да не боись, не съедим – сами накормим! Да напоим еще, мы сёдни как баре! Выдь, говорю, сюда!

Тень, немного поколебавшись, нерешительно выступила из осинок на свет. Это был совсем молодой светловолосый парень – лет, наверное, двадцати, а то и младше. Страшно худой, с глубоко запавшими глазами, одетый в когда-то добротную, а теперь изгвазданную торфом, изодранную солдатскую шинель, в которой местами еще угадывался серый мышиный цвет. Парень переминался босыми ногами по шишкам и старой хвое, обнимал себя руками и дрожал крупной дрожью – то ли от холода, то ли от страха.

– Ну, чего жмесси – к котлу вали! Али солдата учить надо? – прикрикнул Степан.

А Мерява поманила парня рукой в змеиных браслетах.

Тот вздрогнул, как от удара, когда его назвали солдатом. Но подошел покорно, как зачарованный, опустился на мох у ног Мерявы.

– Вот, так-то лучше, – одобрил Степан. – Ложка-то есть у тебя?

Парень, будто во сне, медленно вытащил из-за пазухи обгрызенную алюминиевую ложку. Тоскливый взгляд его не отрывался от котла, где булькала фасоль с грудинкой.

– А есть, так и лопай. Чего глядеть-то. Тут, паря, нынче на всех хватит!

Парень оглянулся нерешительно на Меряву – та кивнула, не размыкая губ. Звякнули подвески. Тихо вздохнула бабка Марья.

Парень, еще не веря, все так же медленно запустил ложку в котел – и вдруг начал есть быстро и жадно, почти не жуя, давясь и кашляя. А потом плечи его затряслись. Он ел и беззвучно плакал, и слезы капали в варево.

Старики смотрели, вздыхали. Парню никто не мешал. Все отложили ложки, даже кувшин перестал ходить по кругу.

– Эх, паря, – крякнул дед Степан. – Родные-то тебя, видать, совсем не кормят. Позабыли, а?

– У меня… нет никого, – промычал парень чуть слышно. – Мама… умерла. Давно, до войны еще. А я… А я…

– Жениться не успел, понятно, – кивнул дед Степан. – А там и забрили. А там в плен сразу угодил, да в болота наши, да на торхву эту, землю-то горючую добывать…

При этих словах парень сжался, втянул голову в плечи. Выронил ложку, замер.

– Да не боись, – вздохнул дед Степан. – А то мы не знаем, кто ты такой есть. С ямы ты немецкой, за леском которая. Как нагнали вас, пленных, землю-то болотную копать, так в той землице вы и осталися… Эх, жизнь ваша солдатская. Забреют – не спросят, куда пошлют – не скажут, а помрете – так и не вспомнит никто.

Парень медленно поднял голову, оглядел нерешительно сидящих вокруг стариков. Но те, как один, смотрели сочувственно. Вздыхали. Одна старушка утерла концом платка набежавшую слезинку.

– Все мы знаем, – кивнул Степан. – Как не знать – сами, чай, в этой землице сколько уж лет лежим. Мы вот с Марьей – так почитай три века. И прочие все – кто век, кто два. А Мерява-то наша – так страшно сказать, лет тыщу, а то и поболе. С самых, значит, исконных веков, от старых родителей.

Он подтолкнул парня коленкой в спину.

– Ты лопай давай, не жмись. Думаешь, поди – вот они меня кормят, а я, может, внуков их на войне стрелил… Хотя куда тебе, небось и стрелить-то не успел, как взяли. Молоко-то на губах не обсохло… А все одно – и тебя забывать не годится. Забудешь так-то всё, что было – а там, глядишь, и наши внуки сами погонят кого, али их погонят, в чужие земли народ убивать. Так и будут люди друг дружку колошматить да в чужой землице бросать. Всегда оно так, когда забывают.

– Внуки-то нынче и нас позабыли, – тяжко вздохнул дед Кузьма.

– По весне не кличут, не кормят!

– Не греют!

– Деревни позаброшенные стоят!

– Тропинки лесом позарастали!

– А твой-то хутор, Кузьма, развалился совсем, уже и следов не осталось!

Горькие голоса стариков разносились эхом по майскому лесу. Издалека им отвечала кукушка.

– Эх, меряне, – вздохнула Мерява. – А мне-то было каково, когда вы и язык свой забывать начали? И рощи дубовые позабросили, ельником они позарастали? И на озере Святом, да Белом, да Черном, только сети на рыбу ставили?

Старики пригорюнились. А Мерява махнула рукой в змеиных браслетах, взъерошила парню светлые грязные волосы, перепачканные торфом.

– Ешь со всеми, не бойся. Наша земля всех принимает. Всем покой дает и заново рождает. Вся земля из болот родилась…

Снова пошел по кругу кувшин, и зяблик запорхал с елки на рябину, с рябины на березу, на осинку – закружил свое кольцо из песен.

В ельнике послышался скрип и дребезжание – будто ехала там несмазанная телега, а сзади нее болталось пустое ведро. Да только откуда в непролазном ельнике взяться телеге?

Старики удивленно оглянулись. Даже парень в шинели оторвался от котла.

А на поляну, жмурясь от яркого утреннего солнца, вышел худой человек в темно-зеленой куртке и резиновых сапогах. Был он немолод, с интеллигентной седоватой бородкой, в которой пробивалась седина. Одной рукой пришедший волок за собой ржавый искореженный велосипед, другой – все поправлял на носу разбитые очки с погнутой дужкой.

Он смущенно оглядел поляну, кашлянул.

– Добрый день. Простите, я… кажется, не вовремя?

– Куда как вовремя! – радостно заорал дед Степан – так, что даже зяблик шарахнулся в сторону. – Как раз к котлу подоспел, ко всему честному обчеству! А я-то все гадаю – чьи это косточки в Блудовом овраге третий год лежат, с лисапедом вместе? Глянь-ко, и лисапед с собой притащил! Зачем он тебе, мил человек? Проку-то от него уж никакого!

– Хм, – вновь пришедший растерянно оглянулся на ржавый велосипед, будто и сам впервые его увидел. – Я, знаете, как-то… Привык… Как же без велосипеда?

– Да бросай ты ржу эту, кому говорят! Садись чин по чину за угощение! Голодный небось, а?

Этот гость не заставил себя долго упрашивать. Аккуратно положив велосипед на землю, под елочки, он подошел к свободному месту, смахнул с елового ствола что-то невидимое, уселся. Достал из кармана складную туристическую ложку.

– Спасибо, вы очень добры. Признаться, я действительно… Хм… Разрешите представиться: профессор Меркулов. Преподаю математику. То есть преподавал… Хм… Поехал, знаете ли, осенью за грибами…

– Это на лисапеде-то? – удивленно-насмешливо присвистнул дед Степан. – По нашим-то лесам да буеракам?

– Я, знаете, как-то… Привык… – все тем же растерянным тоном ответил профессор, оглядываясь на велосипед.