Ель с золотой вершиной

– Дедушка, чего они? – повернулся Вася к деду. – Ломанулись от вас, как от медведя!

– Медведем им показался, – пожал плечами дед. – Бывает. Дело-то нехитрое.

Он, поморщившись, посмотрел на костер из солярки, плюнул в него – и огонь тут же погас. Даже дым перестал идти из обгорелых поленьев.

Вонь от солярки понемногу рассеивалась в вечернем апрельском воздухе.

…С обхода Вася с дедом возвращались уже по темноте. Войдя в сени, Вася с удивлением увидел, что одежда его, похоже, и правда высохла. А он уже готовился ехать в мокром. Не ночевать же у деда.

Рюкзак с курами так и лежал у крыльца. Правда, вони от него Вася не почувствовал. Он открыл рюкзак и понял, что тот тоже постиран, а все куры заботливо упакованы в несколько слоев пакетов и фольги. Да еще и переложены от запаха полынью.

Вася посмотрел приложение в телефоне – следующая электричка отходила через двадцать минут. А ему непременно нужно было попасть на биостанцию хотя бы к утру. Поэтому от новой порции дедова чая пришлось отказаться.

– Спасибо вам, дедушка! – от души поблагодарил он хозяина, уже стоя в воротах. – Уж не знаю, чем заслужил…

– Служба у нас такая, – пожал плечами дед. – Как и раньше заведено было, в лесах-то. Придет если кто, постучится, в ножки поклонится да попросит вежливо – тому помочь надо. Редко только теперь заходят, порядок позабыли…

– Как бы мне вас отблагодарить, а?

– Благодарность твоя известная, – грустно вздохнул дед. – Сам лесовик, в лесу промышляешь – так передай от меня привет Матушке Медовой.

– Да я и не знаю ее.

– Зато она тебя знает, – усмехнулся дед. – Матушка Медовая, всем зверям мать, всему лесу – Хозяйка. Если б не она, давно б я отсюда ушел – еще когда лес мой вырубили… Да только она говорит: оставайся, хозяин. Ежели не ты – как без тебя тут березы да сосны, цветы да соловьи жить станут? Да и люди про лес совсем позабудут. Выходит, и городу леший нужен. Так с тех пор и живу тут, скриплю. Собачку даже новую брать не стал, с тех пор как старая померла. Лет пятьдесят уж тому, на ваш если счет. Собачкин-то голос слышал? Так это она и есть, старая-то собачка… Ну, бывай. Заходи, если что.

Ворота захлопнулись. В замке повернулся ключ.

Где-то за панельными домами глухо прогудела электричка.

Мирские родители

Огромный котел посреди поляны источал ароматный пар. Седобородый дед в неподпоясанной белой рубахе, в холщовых портах, осторожно раздвинул молодые елочки, прошлепал босиком по мягкому мху и траве (не помять бы первые ландыши!), склонился над котлом, принюхался. И весело заорал в ельник:

– Мать! Ты глянь, чего нам внуки-то приготовили! Чем уважили! Это ж хвасоля! С грудинкой жареной! Да с этим, как его… красное… баре-то в Питере жрут которое…

– Вот разорался старый, – добродушно поварчивая, поправляя белый платок, из ельника вышла старушка в просторном холщовом платье – так же, как дед, без пояса и босиком. – Хвасоли он не едал. Гляди-ко – пташку малую как напугал!

Она кивнула на молодую рябинку, едва зацветшую, в ветвях которой прыгал зяблик. От дедова крика зяблик было притих, но тут снова встрепенулся и пустил громкую трель. Потом перелетел на соседнюю елочку и снова защебетал – будто хотел окружить всю поляну кольцом из песен.

– А красное то – томатом зовется, иначе яблоком полюбовным… Не наша еда – ну, да молодым виднее теперь, чем стариков-то кормить.

– Во, – поднял дед указательный палец, – яблоко полюбовное! Любят нас, значит. Помнят. Уважают.

Он ловко выдернул из-за пазухи деревянную ложку на веревочке и собирался было запустить ее в варево – но кинул взгляд под корни большой сосны. И снова весело заорал:

– Ты глянь, и кувшин приготовили! А в кувшине-то… – он запустил палец в дымящийся сосуд, облизал, – в кувшине-то вино заморское! Да горячее! Да с травками душистыми! Ух, разуважили внуки старого деда! Давненько такого от них не видали, давне-енько…

Дед обеими руками схватил кувшин и хотел было порядочно из него отхлебнуть – да его одернула старушка.

– Ты бы, отец, людей подождал, – сказала она, устраиваясь поудобнее на огромном стволе поваленной ели. – Люди-то подходить начнут – скажут, мол, чего это дед Степан с бабкой Марьей поперед всех уж и ложки запускают, и из кувшина хлещут? Нехорошо так-то. Не для нас одних, чай, внуки старались.

Она снова поправила платок и, оглянувшись по сторонам, понизила голос:

– Да и баба Мерява, чай, в гости заглянет. Поперед Мерявы-то не годится… Старше ее никого ведь нет.

Дед кашлянул, посерьезнел. Кивнул согласно и чинно опустился на еловый ствол рядом с бабкой, сложив на коленях морщинистые руки.

Поляна дышала маем. Утреннее солнце будто медом обливало сосновую кору, покачивались бутоны ландышей, зяблик все лил свою журчащую песенку то с рябины, то с ели. Где-то вдали куковала кукушка, а из-под трухлявого ствола березы выглядывал гриб-строчок – бурый, складчатый.

– Хорошо-то как, Марья, – вздохнул дед. – В такое утро жить бы да жить… Али внуков в гости ждать.

Старушка грустно покивала головой, тоже вздохнула, зачем-то снова поправила платок.

Из ельника не торопясь выходили люди – старики и старухи, в таких же белых, грубого холста, неподпоясанных платьях и рубахах. Они чинно кланялись в пояс Степану и Марье, приветствовали друг друга, усаживались рядом вокруг котла. Завязывались понемногу степенные беседы.

– Как деревня-то ваша? Стоит?

– Стоит покудова. Да внуки все в гости не едут.

– И у нас не едут. Давеча свиньи лесные амбар подрыли – дак некому и починить.

– А молодые-то есть у вас?

– Куда там. Не осталось давно никого – ни молодых, ни детишек. Кто в город подался, кто в села большие. И то – молодые, им бы пожить.

– Вот и у нас такожде…

Время от времени кто-то из стариков бросал выжидающий взгляд на котел и кувшин – но к трапезе никто не приступал. Все ждали чего-то.

Наконец, из глубины ельника послышался негромкий звон – и старики встрепенулись, разом обернувшись в ту сторону. Звон приближался, глуховатый, металлический, совсем непохожий на голос птицы и зверя – и все же будто рождавшийся из жирной торфяной земли, из болот и ельника, из первых майских колокольцев. Ветви раздвинулись – и на поляну вышла невысокая женщина.

Она была немолода – но и старой назвать ее было трудно. Пожалуй, у нее вовсе не было возраста. Лицо ее было словно вырезано из корявого соснового ствола деревенским резчиком – или, быть может, охотником? Широко посаженные светлые глаза смотрели строго, но приветливо.

Одета женщина была совсем не так, как прочие. Длинная белая рубаха, спускавшаяся до колен, была у нее подвязана красным поясом, расшита красными нитками. Ноги обмотаны белой холстиной – толстые, крепкие, будто стволы деревьев. На ногах – кожаные постолы, на голове – белый широкий плат. Концы его спускались на спину, будто крылья.

И подвески – множество подвесок украшало ее наряд. Височные кольца в несколько рядов спускались к плечам, длинные цепочки перевивали плат, тяжелые подвески с лосиными головами, утиными и лягушачьими лапками покачивались на груди, крученые браслеты-змеи стягивали рукава рубахи. Все это звучало, звенело, вливалось в майскую песню леса.

Женщина вышла на середину поляны, поклонилась в пояс старикам. Те все как один поднялись, поклонились в ответ.

– Привет тебе, баба Мерява.

– Привет и вам, мирские матери. Привет вам, отцы мирские.

Она подошла к стволу ели – старики подались чуть в стороны, давая ей место посередине. Степан и Марья оказались у Мерявы по правую руку.

– Ты смотри, чем нас внуки-то распотешили! – кивнул дед Степан на горячий котел. – Хвасоля, да с мясом, да вина заморского кувшин! Вспомнили, а?

Мерява кивнула, не торопясь сняла с пояса металлическую ложку на цепочке – ручка ее украшена была литой головой лосихи.