По секрету всему свету

– Все готово, быстро и без хлопот, – сказала я себе вслух и подумала: «Мыться я бы здесь не согласилась, все же это стайка, фу».

Возле скамейки на полу лежал небольшой деревянный щит. Отец принес тазик, ведра с холодной водой и подкинул угля в печь.

Баня была готова, и вода согрета кипятильником. Баб Маруся медленно вошла в свою баню, а я за ней, неуверенно и нехотя. Внутри стало душно и жарко. Я помогла раздеться бабули и сложила белье на табурет. Она села на скамью и глубоко, с удовольствием вдохнула жар. Видно, она любила баню. А мне, одетой, становилось очень жарко – лицо покраснело и на спине выступил пот.

– Да, жарковато, – сказала я, вздыхая.

Тогда моя подопечная, погруженная в свои мысли, отвлеклась и обратилась ко мне:

– А ты, Ольга, иди на улицу. Я справлюсь.

– Точно?

– Да, ступай, а то запреешь.

Я вышла в свежую, волнующую ветром прохладу и облегченно вздохнула. Отец ходил по огороду и вырывал большую траву. После дождей она росла очень быстро.

«Опять придется тяпать да окучивать» – подумала, с сожалением я.

– Ольга! Ольга! – крикнула баб Маруся из стайки-бани.

– Иду! Иду! – я набрала побольше воздуха и зашла внутрь.

– Потри-ка мне спину.

– Конечно, – я согласилась, взяла из ее рук намыленную мочалку и стала тереть ее спину, как она любит.

– Ничего, ничего, три шипче, – повторяла она.

– Да я тру, тру.

– Так. Иди опять на улицу.

Я вышла. Баб Маруся мылась всегда подолгу, тщательно терлась мочалкой по два-три раза (зачем – я не понимала). И моим удивлениям не было придела – так долго да при такой жаре, с ее давлением.

Прошло еще несколько долгожданных минут, а бабуля все не кликала меня, и тогда я заволновалась – зашла внутрь. Она сидела с закрытыми глазами, не двигалась, а когда услышала скрип, вздрогнула и приоткрыла веки. Cтала потихоньку одеваться, и я ей помогла.

– Ой, слава богу! – вздохнула я, с облегчением.

– Как я намылась! – протянула хозяйка стайки-бани.

Раскрасневшаяся, с мокрым лицом вышла она на улицу.

Отец произнес: «С легким паром!» и вошел внутрь стайки, открыв дверь – ему предстояла уборка.

– Пап, я домой пошла.

– Иди. Я сейчас тоже пойду.

– Баб Марусь, до свидания! – крикнула я вслед ей, но она не обернулась.

Дорогой мне размышлялось очень хорошо. И о чем небыли бы заняты мои мысли, в конце – концов все сводилось к одному – зачем мы живем и какие беспомощные станем в старости, если доживем.

На небе опять сгущались тучи, шелестела листва от ветра и где-то в лесу куковала кукушка.

«Может быть пройдет много лет, и я вспомню этот хороший день», – подумала я, заходя к себе в дом.

Осенью 1988 года мы переехали в поселок «П». Все у нас складывалось не плохо. Но меня всегда тянуло в поселок моего детства. Я скучала.

Я влюбилась. 1989 год

Мне было уже четырнадцать лет. И я была наивна, беззаботна, мечтала о большой чистой любви и думала, что она вот-вот придет, одурманит, затуманит мою светлую голову.

И она действительно пришла и принесла мне много радости, счастья, а потом огорчение и разочарование.

Случилось это в поселке «Щ», куда я летом приезжала погостить к своим бабушкам: Шуре и Маруси. Но жила я у семидесяти пятилетней бабушки Шуры, а бабушку Марусю навещала редко, так как она была не очень общительной, и, по моему мнению, стала совсем затворницей. Она по-прежнему часто болела и получала помощь от двух своих сыновей.

Заканчивался июнь. Я уже пять дней, как жила в небольшом уютном домике на краю леса, хозяйкой которого была маленькая, худенькая, но шустрая старушка, моя бабушка Шура. Она не знала покоя, всегда была в работе и в суете. Я же, по своей молодости, была ленива, любила больше посидеть и помечтать за кружкой чая или за тарелкой супа.

Спала я до десяти или до одиннадцати часов утра. Потом завтракала и уходила гулять в лес со своей подружкой Олесей. Красивый и ароматный хвойный лес пугал нас своей таинственностью. Мы бродили, болтали ни о чем. Я рассказывала Олесе о жизни в своем поселке, она о жизни у них; о своем несносном старшем брате, который болтается по ночам с друзьями; о мальчишках из ее класса, которые еще не доросли и озорничают, как дети.

Двенадцатилетняя Олеся сама в сущности была ребенком. Ее еще детское тело требовало веселья, игры. Она была ниже меня ростом на целую голову, по-прежнему пухленькая и с длинной русой косой чуть ниже пояса. Я часто наблюдала, как она, прежде чем закинуть свою не послушную косу назад, гладила ее, поправляла бантик, а потом бережно откидывала за спину, да так важно, точно говорила: «Видите, какая я красавица! Смотрите и завидуйте!» Я ей завидовала и думала, что, если бы у меня вместо жиденького хвостика была такая красивая и толстая коса, я бы ходила с высоко поднятой головой, и все бы девочки в нашем поселке на меня смотрели и удивлялись. Хохотушка Олеся на первый взгляд казалась беззаботной бездельницей. Но, когда ее мама заставляла что-нибудь сделать по дому, она беспрекословно и даже с радостью подчинялась. И я видела, с каким рвением маленькая девочка приступала к работе, как взрослая.

Веранду и крылечко Олеся мыла каждый день. Я помню, как однажды полил сильный дождь, и мы забежали на крыльцо в грязных сандалиях. Она очень разволновалась, увидев на окрашенных в темный цвет досках, следы.

– Надо срочно вымыть пол! – вскрикнула она.

– Но твоя мама придет не скоро, – проговорила я, не понимая подругу. – И отец тоже на работе до вечера. Да и брата нет.

– Ну и что, надо помыть пол, я не люблю, когда грязно. – Олеся забежала в дом и уже скоро возвратилась с ведром и тряпкой.

Она очень тщательно мыла, точно сама была хозяйкой этого дома.

Потом Олеся сказал, что у нее еще много дел, надо помыть посуду, убраться в комнатах и почистить картошку, так как мама может прийти раньше и будет не довольна.

А мне показалось, что я ей просто надоела, и таким образом она решила от меня избавиться.

Я еще немного постояла одна на мокром, но, чистом крыльце, подождала пока закончится дождь, а потом обулась и ушла очень грустная, думая только об одном: «Неужели она, двенадцатилетняя девчонка, действительно будет мыть посуду, убираться в доме и чистить картошку. Ладно, пол, а вот картошку и я чистить толком не умею…». Но, на Олесю я никогда не обижалась.

Мама у нас тоже была очень строгая, но, почти всю работу по дому делала сама, не надеясь на нас, дочерей: Варю и меня. Может быть, потому что на нас нельзя положиться. Единственное к чему нас мама приучила, так это наводить в своем шкафу порядок. Однажды она просто выкинула все вещи на пол и заставила все сложить стопочкой, при этом сердито произнесла: «Какие из вас

выйдут хозяйки, если я не приучу вас к порядку, бездельницы… И в кого вы такие ленивые. Я в вашем возрасте уже коров пасла и на покос ходила». А я представила, как наша мама пасет коров, косит сено, и мне стало очень весело. Но мама разозлилась еще сильнее: «Ты мне тут не ухмыляйся, а быстро собирай вещи». И мы с Варей нехотя взялись за дело, маленькая же сестренка Маша бегала на улице.

Баба Шура же относилась ко мне снисходительно, жалела меня. Правда пол в ее доме мыла я сама, без чьей-либо указке, а иногда наводила порядок в комнатах, от нечего делать. И когда приходила соседка, пятидесяти пятилетняя Августина, или просто Гутя, важная, хозяйственная, полная особа и, видя, как я убираюсь, говорила: «Вот помощница приехала, какая молодец!» Взгляд же у соседки был хитрый, высокомерный и мне казалось, что она думает так: «Вот нахлебница приехала к бабке, прибавила хлопот, хоть бы раз в огород вышла, лишь бы болтаться».

Как-то раз мы гуляли долго по поселку, потом прошлись по лесу. Кругом щебетали птицы, стучал где-то дятел, легкий ветерок обдувал мои распущенные темно-русые волосы. А Олеся бережно поправляла косу. Я была в красном ситцевом платье и в туфлях, а подруга в зеленом легком сарафане, на голых ее ногах красовались белые сандалии.

Хотелось развлечений, каких-нибудь шалостей, моя душа истосковалась.