Моя чужая жена

– Обстановочка у вас тут, Дмитрий Владимирович, прямо скажем, не рабочая, – прогудел Иван Павлович.

Редников коротко взглянул на него, и чиновник неожиданно осекся, отвернулся, словно одним лишь взглядом Дмитрий дал понять, что обсуждать свои семейные вопросы не позволит никому.

Экран засветился, поплыли кадры нового эпизода фильма.

Солнце яростно светит на улицах полуразрушенного Берлина. Оно отражается в уцелевших кое-где оконных стеклах, поблескивает на винтовках проходящих по улицам солдат, зайчиком прыгает по полотнищам развевающихся красных флагов.

Едет по улице грузовик, в кузове которого распевают под гармошку улыбающиеся советские солдаты. На углу из кузова выпрыгивают Никита и Дима – теперь уже высокий широкоплечий юноша с пробивающимися над верхней губой усиками. За ними выскакивает и верный Тим. Друзья идут по улице, Никита обнимает Диму за плечи, улыбается широкой, хмельной то ли от весеннего солнца, то ли от счастья улыбкой и тянет:

– Эх, не думал, что доживем до дня до этого. Не думал…

– А я никогда и не сомневался, что доживем! – запальчиво возражает Дима.

– Ты молодой ишо, – качает головой Никита. – И война-то для тебя – так, игрушки… да и повезло – три года с нами партизанил, а ни одного фрица застрелить не пришлось. Вот когда он стоит перед тобой, зенками своими совиными хлопает, дышит, а ты его бац – и нету поганца. Это, знаешь, посильнее, чем тропинки минировать, сильно по котелку бьет.

Никита на мгновение мрачнеет, потом машет перед лицом ладонью, снова мечтательно улыбается:

– Эх, а заживем-то теперь, а? Варюха-то моя поди заждалась. Четыре года, как из дома ушел, соскучилась девка. Вернусь вот, свадьбу сыграем… А ты, Димка, что делать будешь дома, а?

Дима хочет поведать другу о давней своей, детской еще мечте, зародившейся много лет назад, когда сидел он вечерами на скамейке летнего кинотеатра между матерью и отцом и, затаив дыхание, следил за разворачивающимися на экране волшебными историями. Хочет признаться, что мечтает сам, своими руками делать кино, создавать для людей, уставших от грязи и ужасов войны, волшебные сказки, когда откуда-то сбоку, из развалин многоэтажки, щелкает выстрел.

И Никита вдруг замирает на полуслове, хватается за грудь и растерянно смотрит на красную жидкость, сочащуюся между пальцев. Он судорожно хватает губами воздух и медленно оседает на асфальт. Лицо его бледнеет, глаза остекленело смотрят на развевающийся на ветру красный советский флаг.

Дима, оторопев, глядит на друга, который еще секунду назад рассуждал о счастье и планировал, как заживет теперь со своей Варюхой. А Тим уже рвется с поводка, впрыгивает в подвальное окошко полуразрушенного дома. И Дима, не успев собраться с мыслями, влезает за ним.

Дима бежит по коридору заброшенного дома, перепрыгивает через поваленную мебель, на бегу распахивает ногой двери. В одной из дальних комнат видит лежащего на полу солдата в немецкой военной форме. Верный Тим навалился на него, держит зубами за горло, не давая подняться, но не сжимает челюсти, ждет команды, оглядывается на хозяина.

Дима вырывает из кобуры пистолет, прицеливается, но не может заставить себя выстрелить. Кисть его дрожит, и он удерживает скачущий локоть другой рукой. Немец, воспользовавшись Диминой слабостью, заводит свободную руку за спину, незаметным движением достает из-за пояса пистолет, целится в голову собаки. Увидев это, Дима мгновенно нажимает на курок. Голова немца глухо бьется об пол, под безжизненное туловище подтекает лужа алой крови.

Дима продолжает стоять, вытянув руку с пистолетом, другой судорожно ухватившись за собственный локоть, смотрит на содеянное, зрачки его расширяются от ужаса.

– Это все, – обернулся к чиновникам Дмитрий Владимирович. – Остальные эпизоды пока не смонтированы.

– Ничего, мы с Геннадием Борисовичем уже обрисовали, так сказать, себе полную картину, – вальяжно протянул из кресла Иван Павлович.

– Да-а-а, – подобострастно закивал Геннадий Борисович. – Не зря сигнал поступил, ох не зря…

– Что ж, давайте поговорим, товарищи, – помрачнев, ответил Редников. – Прошу, пройдемте в кабинет.

Иван Павлович, переваливаясь, выплыл из зала. За ним засеменил Геннадий Борисович. Редников прошел следом, и Аля осталась одна.

3

Аля долго еще сидела в темном зале, сжимала руками голову, терла ладонью лоб. Сердце колотилось как бешеное, стучало в груди, билось о ребра. И почему-то одновременно хотелось подпрыгнуть высоко-высоко, закричать, захохотать и тут же упасть навзничь и заплакать.

«Что с тобой, чокнутая? – спрашивала себя Аля, стараясь успокоиться, прийти в себя. – Что происходит?»

Если уж совсем честно, что происходит, она догадывалась. Было уже такое. Было после девятого класса, когда на каникулах в трудовом лагере в Крыму крутила роман с Костей-вожатым. Было на втором курсе, когда чуть не вышла замуж за аспиранта Воронцова. Всегда вначале появлялось это вот ощущение – сердце подпрыгивает, как будто несешься на санках с крутой снежной горки. Но вот так сильно, чтобы не могла взять себя в руки, чтобы сидела в темноте и била себя кулаком по лбу, как безумная, такого не случалось. И страшно было подумать, признаться себе, отчего это с ней – здесь, сейчас. И мелькали перед глазами яркие вспышки: темная от загара рука берет ее за запястье, помогая спуститься с платформы, черные смеющиеся глаза на спокойном невозмутимом лице, застывшая напряженная фигура перед экраном…

Из-за маленькой дверцы высунулся киномеханик и с удивлением поглядел на Алю.

– Извините!

Она решительно вскочила со стула, вышла на пустую веранду, села к столу и достала из сумки общую тетрадь в коричневом кожаном переплете. «Надо заняться очерком, заняться очерком…» – стучало в голове. Аля на секунду остановилась, потерла кончиком ручки лоб, сосредоточиваясь, и принялась быстро записывать. Ровные строчки побежали по бумаге.

«Можно ли судить Мастера по обычным человеческим законам? Должен ли он подчинять свою жизнь устоявшимся общественным нормам: заботе о близких, беспрекословному выполнению задач, поставленных перед ним начальством, приумножению благосостояния? Или задача его несоизмеримо шире – достучаться до каждого человека, донести скрытую от глаз правду, разбудить в людях глубоко запрятанные чувства? И не может он разменивать свой талант на бытовые мелочи?»

Аля на секунду остановилась, перечитала написанное, зачеркнула слово «Мастера» и вписала поверх «гения». Словно вторя ее мыслям, из дома донесся голос Редникова:

– И все-таки я настаиваю… Это история моей страны, моего народа, в конце концов, это моя история. И я ни на йоту не отступил от правды, от того, что видел собственными глазами. Без этих сцен картина потеряет…

Его перебил тягучий ленивый басок Ивана Павловича:

– Дмитрий Владимирович, о чем вы говорите! Вы тут нам антисоветчину лепите, прикрываясь красивыми словами… Нет уж, позвольте, я на себя такую ответственность брать не могу.

Дребезжащим голосом вступил Геннадий Борисович:

– Да-да, вопрос будет решаться наверху. Поговорим в другом месте и при других обстоятельствах.

«И сколько же иногда нужно мужества, сколько непоколебимой отваги, чтобы преодолеть все преграды и донести свою правду до человечества, – продолжала писать Аля. – Сколько сил нужно положить на борьбу с внешними обстоятельствами. Поневоле не останется возможности обращать внимание на личное, мелкое, преходящее. Отсюда, наверное, и идет миф о небывалой черствости и жестокости гениев».

На веранду, блестя свекольно-красным то ли от праведного гнева, то ли от коньячных возлияний лицом, выкатился Иван Павлович. Он бросил взгляд на Алю, быстро прикрывшую локтем написанное, буркнул что-то неразборчивое и протопал к выходу. За ним спешил, держа в руках кипу отпечатанных на машинке листков, Геннадий Борисович.

– Вот мы посмотрим, сравним первоначальный утвержденный сценарий с тем, что вы тут… натворили, – визгливо бросил он появившемуся на пороге Редникову.

Дмитрий Владимирович спокойно развел руками, словно говоря: «Ваше право». Геннадий Борисович, свирепо оскалившись, выскочил за дверь. Взревел во дворе мотор, и через минуту все стихло.

Дмитрий, нахмурившись, отошел к окну, взял с подоконника папиросы, закурил и, обернувшись к столу за пепельницей, только теперь увидел Алю.

Девушка смотрела на него не мигая, и было в ее взгляде что-то необычное, слишком откровенное, открытое и вместе с тем глубоко женское. Редников невольно приподнял брови, словно спрашивая: «Что-то не так?» И Аля, качнув головой, опустила глаза.

Редников кашлянул, взял со стола пепельницу, переставил ее на подоконник и обратился к Але:

– А вы, Аля, что скажете?

Аля быстро отозвалась:

– Я… Я не знаю… У меня внутри все перевернулось как будто. Я слышала о тех временах, читала… Но чтобы вот так, с экрана… Неужели так все и было?

– К сожалению, да, – кивнул Дмитрий.

Аля поднялась из-за стола, прошла по веранде, продекламировала как бы про себя: «Мы живем, под собою не чуя страны…»

Дмитрий исподлобья смотрел на движущуюся по комнате тонкую фигурку в белом сарафане. Вот она прошла мимо совсем рядом, и от нее повеяло чистой речной водой, солнцем, степными травами. Задела рукав его рубашки, вздрогнула, быстро взглянула ему в лицо и отвернулась.

«Красивая, – отметил он про себя. – Но и какая-то странная. Странная и как будто неспокойная, что ли».

– Но почему? Почему они сами шли… Так обреченно, как на заклание? Ведь можно было бороться, сопротивляться? – резко спросила вдруг Аля.