Тропинка на ковре

– Скоро. А с бабушки – никакого проку, – и привычные слёзы закипели в глазах у хозяйки.

После ухода сельчанки она, задыхаясь, села на край кровати. Вглядывалась в своё отражение. Глаза ввалились. Сеть морщин на синеватой, как у замороженной курицы, коже.

Кто бы смог вернуть её к жизни? Кто смог бы вытащить из беспросветности, полузабытья?

Дети? Если бы они были маленькие, теребили бы её, просились на руки, тянули погулять – по белому снегу ли, по зелёной ли траве, есть бы просили – и она бы встала! Но дети щебетали и плакали где-то в далёком-далеке, а вокруг стояла отупляющая тишина.

Сеня… Таисья Ивановна вспомнила – скрип уключин, зелёно-синий вал воды за бортом, тени от набегающего тальника, и карие глаза Семёна, жаркие, влюблённые. Руки его, загорелые на покосе, сильные. Голос его, от которого сладко торкало сердце…

Душа Таисии, переполненная тягучей тоской, слепо искала мужа, звала, и… не находила. Если бы это был он, её Сеня, неужто не пожалел бы её? Всю жизнь она старалась угодить – готовила вкусно, стряпала, всё старалась для него, для него… Её Сеня обнял бы её, прижал к себе, по голове погладил. Добрые бы слова нашёл.

Но вместо Сени рядом ходил кто-то, сновал равнодушно, смотрел уныло-обидчиво, и очень был похож на её мужа, но это был не он. Она давно догадалась, но никому не говорила об этом страшном открытии.

Что Семён! Она себя не могла признать в этом измученном, обессилевшем теле, которое питали, пичкали лекарствами, мыли…

Душа наблюдала со стороны. Ей было скучно. Всё было ненастоящее. Она мысленно шла вдоль сельской улицы, и ни к кому не хотелось заходить. То, что раньше живо интересовало её: у кого что растёт в огороде, кто женился, умер, родился, развёлся – почему-то перестало волновать. Всё было ненастоящим. И дома, и речка, и небо…

Она так же мысленно обошла своё хозяйство. Ничто её не затронуло, словно пролистала картинки из детской книжки – нарисованная корова в стайке, куры, поросёнок. Баня с горой грязного белья… Заброшенная теплица… Всё было чужим, до отвращения, на всём лежала плёнка пыли. Чтобы это оживить, нужна была жажда жизни внутри, любовь или ненависть, но ни того, ни другого – не было.

Душа ждала своего часа. И дождалась. Передали новое лекарство – Альбина купила в городе, импортное, дорогое. После укола худо стало Таисье Ивановне. Но забежавшая медсестра успокоила – от него всегда так. Вечером поставили второй укол…

Когда все ушли, она попыталась подняться. Вдруг горячим ручьём потекло в левой стороне груди. Таисья Ивановна с удивлением поглядела на рубашку – думала увидеть выступившую кровь, но рубашка была белой, сухой, а ручей тёк… Болью зажгло там, где сердце.

– Горит… – она судорожно начала растирать место, где копилась боль, и вдруг увидела перед собой удивительный огромный чёрный круг, который, набирая обороты, начал вращаться. Возник звук – низкий, густой, который стал нарастать и утончаться, и, достигнув предельной ноты, исчез. Сумасшедшее вращение круга остановилось, он опрокинулся, в глаза ударил необычный ослепительно-жёлтый свет, и какая-то властная, неудержимая сила понесла её к этому свету…

…На похоронах Семён Петрович не проронил ни слезинки. Все думали, – из-за смерти жены он так закаменел. Но он помнил, что всё случилось намного раньше, ещё тогда, в больнице, когда она не узнала его. Смотрела на него со страхом и отвращением.

Последние недели высушили его, сделали подвижным. Это пригодилось сейчас. Все родственники были вялыми, разбитыми, а он передвигался, как на пружинах, лёгок был на подъём, скор на ногу. Всё цепко держал в уме: привезти гроб, соорудить скамьи, взять посуду Матвеевых, заказать поминальную стряпню Дарье Березиной.

Таисью переложили в гроб, и теперь она, бело-восковая, лежала в обрамлении кружев, искусственных цветов. Семён, пока никого не было рядом, вгляделся в её лицо, и показалось вдруг, что в уголках рта теплится насмешка. Отошёл поскорее, стараясь больше не смотреть.

Шли за гробом… Дочь молча вытирала без конца набегающие слёзы. Невестка плакала в голос, Андрей шёл рядом, поддерживал её за плечи. Семён Петрович шёл, опустив голову, и всякие хозяйственные мелочи лезли в голову. Глову давило обручем, подташнивало.

На поминках он почти не ел. Выпил только. Когда все разошлись, лёг в спаленке, уснул, как провалился.

Проснувшись утром, не мог понять, что так изменилось вокруг. Было непривычно тихо. Не чакали часы, не скрипели пружины кровати в соседней комнате, не было слышно привычных вздохов и стонов. Только воробьи чирикали за окном.

И – запах. В доме пахло не лекарствами, а – как после гулянки – кислыми винегретами и сдобой. И он вдруг затосковал, нестерпимо, и заплакал. Прибежала Альбина, в наброшенном на ночную рубашку материнском халате, и гладила его вздрагивающую спину, и всхлипывала сама, утирая лицо рукавом.

Позже он безучастно наблюдал, как родственники делят Тасины вещи – костюмы, шубу и пальто, сапоги, серёжки с бирюзой…

Дочь пожила с отцом до девяти дней, выбелила всё, перемыла, перестирала, и уехала – ей нужно было выходить на работу. А через месяц Андрей с женой и новорожденным сыном перебрались жить к отцу.

В доме стало шумно. Мебель переставили, выбросили железную кровать, диван вернули на место, повесили новые шторы.

А почерневший страшный стул с дырой в сиденье мок под дождём среди хлама, за баней. Потом исчез куда-то.

Глава 11. Дарья Березина

Резные наличники ещё покойный муж Дарьи мастерил. Нравилось ему возиться в мастерской, пропахшей скипидаром. Любил дерево, особенно тёплую, лёгкую сосну. Ладные у него были инструменты. Ручки у молотков-напильников на огне обжигал, и никогда от долгой работы мозолей не было. Давний секрет, от деда достался.

Муж Дарьи умер рано, «сгорел от вина». Оставил жене с дочерьми добротный дом с аккуратным палисадником. За красивыми воротами и плотно пригнанным забором – навесы, кладовые, стаечки.

Дарья после его ухода ничего из нажитого не растеряла. Горбилась в огороде. Корпела над грядками. Дом держала в идеальной чистоте. А окна… Они сияли невиданным блеском, за стёклами горели красные шапочки герани с изумрудными ладошками листьями. За ними густел домашний полумрак, тихий и прекрасный, где царили покой и уют.

Обе дочери давно выросли, вышли замуж, в городе жили. Наведывались к матери летом – чтобы ягоду побрать в соседнем лесочке, да осенью – помочь картошку выкопать. Остальное время жила она одна.

Дарья в девичестве была красавицей: высокая, стройная, синеглазая. Теперь прядки седины появились в пепельных волосах, сеть морщинок наметилась под глазами, на лбу, чуть расплылась фигура. Но, как и в молодости, накидывала Дарья на тугой узел волос яркий платок. Глаза синели под тёмными бровями на смугловатом, чуть скуластом лице, нос был чуть вздёрнут, губы не утратили полноты и упругости.

До сих пор многие мужчины заглядывались на неё, но глаза Дарьи не улыбались, даже когда она смеялась. Они, как вешние льдинки, несли свою скорбь тихо, не напоказ, но столько в них было скрытой боли и строгости, что отпугивали всех претендентов на место Павла Березина.

Таисии она приходилась двоюродной сестрой, и Семён Петрович частенько заходил к ней на правах родственника. После похорон жены в душе его, внешне спокойного, всё что-то скулило жалобно. Голосок этот выл, скрёбся, не было от него покоя, и только вблизи Дарьи – затихал.

Дарья усаживала Семёна за круглый стол в кухонке. Ставила вазочки с вареньем, блюдо с пирогами и сдобой, наливала крепкого, белёного молоком, чаю.

– Две стряпухи и были на деревне, – приговаривал гость, – Таси нет, теперь ты, Дуся, и осталась… Одна. Да…

Дарья давно уж стряпала только на свадьбы и поминки, теперь же стала подгадывать со свежей выпечкой к приходу Семёна.

Она говорила себе, что просто жалеет поникшего, осиротевшего мужа сестры. Но не хотела признаваться, что устала от собственной суровости. И не узнала бы себя, когда усаживалась напротив гостя, раскрасневшаяся, оживлённая. Чешское стекло в крошках-серёжках вспыхивало всеми цветами радуги, глаза сияли.

Мирно тикали ходики, мерно посапывал толстый кот у печки… Через кухню и комнату, перепрыгнув порожек, тянулась пёстрая домотканая дорожка.

Семён, румяный от горячего чая, повеселевшим взглядом карих глаз бежал по дорожке, и взгляд его неизменно упирался в пышную вдовью кровать. Она, розово-белая, в кружевах-занавесочках, с отполированными по краям спинки шишечками, казалась неприступной, как гордая невеста.

…Слухи на деревне, как водится, опережали все мыслимые и немыслимые события. Односельчане быстро заприметили, что Семён зачастил к Дарье, покатился осуждающий шепоток: «У жены ещё ноги не остыли, а он…».

…В тот вечер Семён и Дарья допоздна засиделись у Матвеевых. Была глубокая осень, стемнело рано. После выпитой рюмки щёки у Дарьи горели. Она хрустела капустой, а захмелевший Семён поддразнивал:

– Ишь, как коза-имануха, на капусту налегла. Да…

Он, блестя глазами, словно оглаживал Дарью взглядами, а она, казалось, не замечает ничего. Матвеевы, Егор с Анной, не смотрели на них, неодобрение стыло на лицах.

Семён пошёл Дарью провожать, и проводил не только до дома, но и до диванчика в зале. Кровать осталась нетронутой, во всей неприступной красе.