О Введенском. О Чвирике и Чвирке

Мне не нравится то, что Ты сочинил,
Я говорю это, как коллега, у меня есть на это право цеха,
Праха (потому что в прахе Ты мне назначил свиданье),
Воздуха-вдоха (потому что это Твое дыханье)
И, главное, петуха, у которого съедены потроха.
Конечно, все это очень мило,

Все эти хребты, облака, баобабы, бабочки, комары, кроты;
Прелестны и разноцветные люди,
Это было счастливое озаренье,
Сделать их бледнолицыми, черножопыми, краснокожими
и желторожими,
Но я не люблю Твоего творенья.

Чуден и синий воздух, как корова жующий время,
Все, что нам осталось – это дать этому имя,
Мы ничего, ничего, как известно, не можем придумать,
Что не придумано раньше Тобой:
Петушиные клювы драконов девы несут на убой,
Розы завой вьется как вой за собой,
Василиск поднимает к небу свой ботинок рябой.
Зверь с головой ботинка,
В подвздошье Бутырка, в подпашье бутылка,
А руки как у трески – все равно останется связан
С Ангелом воли Твоей, с его золоченой трубой,
И конечно, все это страшно мило,
Но
Мне кажется, Ты не продумал деталей,
Сляпанным слишком поспешно мне кажется это кино.

Я сплюнула слово – выпавшим зубом – в руку,
Потом незаметно скинула в реку.
Выросла челюсть на полой волне
И поплыла к зеркальной блесне.

IV

Как думали о смерти стоики:
Мускулистые мысли в одрябших полотнах страха
У них над головой подметали небо,
Оно морщинилось, как море,
На их головы сыпалась теплая слава в веках,
И хлопья небесного смеха
Прилипали к их липким и влажным одеждам,
Из мокрого нёба сочились сухие слова.

Городские стражи надо мной смеются, виноград расклевали
птицы,
Везде скользкий камень, куда не поставлю ногу,
Мой живот, что луной должен быть, круглой, плоской,
прохладной, горит, как солнце,
Мой разум, что должен гореть как солнце, стынет
луной-лягушкой,
Заклинаю Вас, девушки Иерусалима, не приводите ко мне
жениха другого,
Пусть лучше будет кругом меня эта ночь сырая,
Пусть я стою над жемчужно-желтыми холмами,
И кожа моя пусть горит, не сгорая,
Пусть стражи надо мной смеются, пусть снуют лисицы.)

Ночь и день замеряя осиными колбами яви и сна,
В струйке песчаной люди висят, как блесна,
Одинаково далеко от поверхности и ото дна.

Жизнь смертные сны подсмотрела
И разболтала,
Дыряво ее покрывало.

И шибает из прорех
Т(П)леном подчерепной орех,
В котором бог, в котором грех, в котором зал его утех.

V

Вас тут двое. А так, кроме этого эпизода, всегда один.)

Есть три «вдвоем», которые
Себя умеют видеть без посторонних глаз:

Любовь, молитва, смертный час.

(Половой акт, или что-либо подобное, есть событие.)

Так, колесо любви

(Все разлагается на последние смертные части.)

соединив со смерти колесом,

(Это ничем не поправимая беда. Выдернутый зуб. Тут совпадение внешнего события с временем.)

Он сделал самокат.
Так, колесо любви соединив со смерти колесом,

Все едут на бесцельном самокате:
Без женщины/мужчины ты все сам и сам,

А с ней/с ним ты в двухместной вроде бы каюте/палате.
Тот, кто Кругом, соединяя вас,