За одним столом

До этого я однажды уже была за границей – ездила в Восточный Берлин делать доклад на международном коллоквиуме по изучению кукольного театра. В те времена мне нравилось как-то сложно теоретизировать на простые темы, а это как раз то, что немцы очень любят. Потому меня и послали. Плюс, мой скромный, но все же немецкий.

В самом начале той первой поездки со мной приключился некий казус, обнаруживший любопытную особенность тогдашнего состояния моей психики.

Девушка, обязанная встретить московского докладчика в берлинском аэропорту, опоздала. В результате я вышла с чемоданом на улицу и осталась стоять в дверях, потому что понятия не имела, куда направиться, а мобильных средств связи еще не существовало. Ситуация не из приятных. Стою, оглядываюсь по сторонам и… как-то внутренне столбенею. Где-то тут должна начинаться таинственная «заграница», а ее нет. То же небо, те же деревья, те же машины, люди снуют туда-сюда. Разве что запах другой – слегка пахнет дымом, довольно приятно. Ну, да, Восточный Берлин тогда топился углем. Но где же, все-таки, искомая заграница?

А вот нет ее! Ошеломляющее открытие: люди везде одинаковые, по крайней мере, с виду. Небо – одно на всех! И земля – тоже. И это всех и всё объединяет.

Понятно, что советских граждан от рождения постоянно зомбировали насчет опасной чужести любой «заграницы», но то, что я, при всем внутреннем диссидентстве, до такой степени оказалась подвержена этим предрассудкам… Такое открытие дорогого стоит.

Зато теперь летела в Италию, чувствуя себя опытным путешественником, не ожидающим от заграницы особых чудес. Но и на этот раз тоже ошиблась.

Прилетели в Милан. Несмотря на оплаченные путевки, мы, оказывается, были официальной делегацией деятелей театрального искусства СССР, а потому нас сначала несколько часов инструктировали в советском консульстве. Пара КГБистов с испитыми рожами живописала все ужасы, которые настигнут любого советского человека, ежели он отделится от группы и начнет самостоятельное передвижение. Стоял очень жаркий август, мы тоже стояли, истекая потом, выслушивая весь этот бред. Воды в консульстве нам так никто и не предложил. Потом потащили на кладбище возлагать венки на какие-то героические могилы. Короче, поизмывались вволю, прежде чем повезли в Миланский собор.

И вот тут я начала плакать. И плакала потом все девять дней.

Почему плакала? Наверное, потому, что все оказалось правдой. Оказалось, все эта красота, которую я знала по картинкам в книжках, – существует. Она лежала на солнце, толпилась колоннами, била фонтанами, вздымалась куполами, валялась в руинах – она была на самом деле! Она струилась водопадами цветов, свисая с оград, врезалась в небо башнями зАмков на каждом холме вдоль дороги, по которой несся наш автобус, краснела черепичными крышами сбившихся в стаю сельских домов, пахла пиццей из двери каждой уличной забегаловки и звучала на всех площадях под пальцами уличных музыкантов. А эти пинии с шарами плотно сбитой хвои… А эти черные кипарисы, выстреливающие точно вверх … Это был оглушительный другой мир, абсолютно живой, настоящий и роскошный.

Посреди этого пиршества лениво слонялись или деловито бегали какие-то странные местные жители. Не поднимая глаз, они сновали мимо всех сокровищ европейской культуры и богатств южной природы. Они небрежно опирались о постаменты скульптур Донателло и – о, Господи! – гасили о них окурки сигарет…

Девять дней бо?льшая часть нашей группы не спала по ночам. Дефицит времени гнал нас ночью на улицы, и мы бродили и бродили, время от времени присаживались на какие-то парапеты или прямо на землю, изнемогая от усталости. Лишь бы насытиться этой незнакомой прекрасной жизнью, которая так контрастировала с нашей обычной. Боюсь, всю силу этого контраста может понять лишь тот, кто жил в ту пору в России.

Мои несчастные глаза, красные от бессонницы, переполненные уроками итальянской красоты, принялись заново переоценивать весь мир классической живописи, что стало еще одной причиной для слез. Этот мир, который я знала по репродукциям и отчасти по экспозиции Пушкинского и Эрмитажа, рушился с катастрофической скоростью. Почти все, с чем я встретилась в залах Питти и Уфицци, в музеях Ватикана, было мне знакомо. Но в оригинале картины и фрески оказались не теми, и не такими, как я ожидала. Обострившееся зрение выдвигало какой-то новый критерий качества, оно требовало гармонии и совершенства, которых не находило в общепризнанных шедеврах. Микельанджело и Рафаэль рухнули сразу, при первом прикосновении глаз к стенам Сикстинской капеллы и Стансам. Пьедестал Леонардо едва удержался за счет рисунков, но живопись вся казалась не то зареставрированной, не то как-то еще испорченной. Ботичелли, Тициан – даже не хочу говорить, что это было. Ходила по залам в состоянии тихого внутреннего воя.

Счастье, что на руинах моих несбывшихся ожиданий сразу выстроился новый пантеон художников, которых привычная история искусств не то, что совсем не чтит, но все же числит где-то в третьем-четвертом ряду, среди малопопулярных. Фра Анжелико, Филиппо Липпи, Учелло, Джованни Беллини – вот мастера, которых непосредственный контакт категорически ставил теперь на первые места.

Тогда впервые почувствовала многих великих, о которых знала, что велики, но не могла по-настоящему понять их специфические гармонии – Джотто, Пьеро делла Франческа, Веронезе, Караваджо.

Здесь не место для искусствоведческих рассуждений или психологического анализа причуд моего «итальянского зрения», может быть, успею написать об этом в другой книге. Как бы там ни было, живописных переживаний было в избытке. И всю дорогу мне остро не хватало присутствия моего мужа, который один мог понять и разделить эти мои страсти.

Через долгих девять дней мы прилетели назад, в Москву. Боже, какой контраст!

Из аэропорта приехала к мужу и с порога говорю:

– Как жаль, что тебя не было со мной!

А он смеется и вынимает из нагрудного кармашка полоску бумаги, оторванную от газеты. Там его рукой написано:

– Как жаль, что тебя не было со мной.

Выход из тела

В 1990 году мы с мужем и свекровью переехали на улицу Остужева, которой позже вернули ее исконное гордое имя: Большой Козихинский переулок. Тут начался один из самых тяжелых в моей жизни периодов.

На самом деле, он начался еще раньше, в трехэтажном белокаменном доме на 1-м Колобовском, где мы жили до этого. Помню себя в этой квартире усердно читающей по вечерам детективы, а также вяжущей шарфы и безрукавки, чего не случалось ни до, ни после этого – верный признак глубокой депрессии.

Однажды мы с мужем вернулись поздно с какого-то спектакля (тогда мы часто ходили к Левитину в театр Эрмитаж). Свекровь уже спала, а из-под входной двери текла вода – прорвало трубу в ванной. Полночи мы черпали эту воду, ожидая приезда аварийной команды. Но заплатка на отдельной проржавевшей трубе не решала проблемы ветхой сантехники в целом. А у нас по стенам висели картины Владимира Вейсберга, учителя моего мужа. Муж покупал их у разных случайных владельцев, чтобы потом передать в музеи. Для холстов такая влажность могла оказаться губительной, и это пугало.

К этому первому испугу вскоре добавилось известие, что наш дом на Колобовском продали какой-то венгерской компании. Нас и наших соседей по лестничной площадке позабыли при этом переселить. Это был период перестроечного хаоса в России, когда все механизмы власти ломались, и бывшее государственное добро продавалось неизвестно кем неизвестно кому. Надвигалась осень, а в нашем проданном доме никто и не собирался включать отопление. Открывалась веселая перспектива зимовки в полуразрушенном доме, который согреть можно было только костром из дубового паркета.

Долго бегала по инстанциям, пыталась связаться с неизвестными венграми, подать в суд на тех, кто нас продал, даже выступала на телевидении – случайно подвернулась возможность. Все было тщетно, пока откуда-то не появился волшебник Сережа, который за некоторые деньги вписал нас в список жильцов только что построенного дома на улице Образцова. Квартира, в которой нам предстояло поселиться, была новая, чистая, трехкомнатная и все прочее, но в ней не было места ни для мастерской моего мужа, ни для нашей обширной библиотеки. Тот же Сережа предложил нам сразу, не въезжая, обменять эту квартиру на старую, бывшую коммуналку, где жили его знакомые, которым по каким-то причинам нужна была эта новая, с лифтом. Та старая квартира оказалась огромной, больше 120 квадратов, с потолками 3.20 и 30-метровым коридором. Но ей нужен был столь же огромный ремонт.

И вот в декабре 90-го года мы сбежали из развалин Колобовского и внедрились на четвертый этаж бывшего доходного дома на улице Остужева. Со всеми коробками и шкафами мы втиснулись в одну из комнат, чтобы ремонтировать остальные. В довесок ко всем приключениям нам попалась бригада жуликов, которых пришлось выгнать посреди ремонта, и срочно искать кого-то, кто закончит работу. Помню себя во время одной из разборок: стою посреди кухни и ору матом на подрядчика. Не характерно, но было.

Для психики моего мужа такая эскалация напряжения была чревата многими проблемами. Несколько месяцев ему негде было работать, и, стало быть, нечем было компенсировать невротические состояния. Это вылилось в тяжелую депрессию с истерическими приступами, которые доставались мне. Я тоже была не в лучшей форме, и мне все труднее становилось их переносить. Тело быстро отреагировало: на фоне постоянных психических перегрузок начались боли в животе и анемия.

Для наших с мужем отношений это время оказалось поворотным. Для моих отношений со своей душой – тоже. И эти процессы медленно, но верно принялись набирать обороты. Ключевое событие, о котором здесь рассказываю, произошло года через два после достопамятного ремонта.

Помню, что сидела в кресле посреди комнаты, а муж стоял передо мной. На самом деле, он все время двигался, а я следила глазами за его перемещением. Не помню, за что он меня в тот раз ругал, но его слова и волны бешеной нервной энергии летели в меня, как камни. Становилось все больнее, все тяжелее – эта психическая боль была хуже любой физической. Когда судорога боли окончательно сковала тело, и стало трудно дышать, все вдруг прекратилось. Видимо, есть какой-то порог для такого состояния. Во всяком случае, для меня это было так.

Довольно быстро осознала, что вишу в левом углу потолка, пребывая в блаженстве абсолютного покоя. Увидела всю картинку сверху. Там внизу в кресле неподвижно сидело мое сжавшееся тело, а тело мужа как-то странно синкопами дергалось, перемещаясь вокруг моего. Они там оба страшно нервничали, переживая что-то, до чего мне тут не было никакого дела. Было хорошо и ясно, совсем не страшно. Я отдыхала в моем укрытии. Да, понятно, моя душа для того и вырвалась из тела, чтобы отдохнуть, потому что не могла больше вынести этого кошмарного напряжения. Все правильно. И все нормально. Хотя немного странно…

Не знаю, сколько это длилось. Момента возвращения в тело не помню.

После этого происшествия основательно заболела. То есть физически сильно страдала и болела еще в течение года, а в психической жизни наступил перелом. Сначала глубокая депрессия: нежелание жить, страх открытых окон, в которые хочется выпасть, попытки самолечения, которые мой врач потом назвал «латентным самоубийством». Но, видимо, тогда же открылся какой-то новый информационный канал, потому что мне в голову стали приходить мысли, совершенно неожиданные для меня прежней.

Тело тоже стало многое ощущать по-новому, в нем проснулся непонятный трепет. Этим трепетом оно откликалось на то, что видели глаза – землю и небо. Еще оно совершенно иначе реагировало теперь на музыку, запахи, отдельные строки в книгах, на мои собственные новые мысли. Поменялась вся сенсорика. Эти перемены понемногу стимулировали новый интерес к жизни, и на каком-то этапе я стала искать врача, который бы вылечил тело.

Есть большой соблазн объяснить описываемые здесь события как сумасшествие. Мол, у женщины от переживаний поехала крыша. Да я и сама сперва так думала. Но жизнь принялась расставлять на моем пути людей еще более «сумасшедших», которые знали, видели и чувствовали еще более невероятные вещи. Так что идею сумасшествия пришлось похоронить довольно быстро. Все же я честно попыталась ее подтвердить, прежде чем отвергнуть.

Первым человеком «со странностями» на моем пути оказался врач, о котором расскажу в следующем разделе.

Слова

Никогда не думала, что стану писать книги. Радость писательства первый раз неожиданно накрыла во время сочинения казенной искусствоведческой диссертации. Поначалу дело двигалось медленно и со скрипом – слова из меня вылезали канцелярские, да и складывала их через силу. И вдруг – от отчаяния, наверное, – что-то внутри щелкнуло: началась игра. Казалось, я подключилась к какому-то словесному потоку, из которого горстями зачерпывала нужные смыслы и переливала их на бумагу. Так вот оно что: слова – это весело!

Много раз пыталась понять, как это получилось, что, помимо вполне понятных книг на русском языке, я вдруг занялась еще «автоматическим письмом» – стала записывать тексты на языке, никому неизвестном

. В этом разделе пытаюсь хоть как-то ответить на этот вопрос, роясь в памяти, скользя туда-сюда по шкале времени, вглядываясь в собственные отношения с разными авторами, их сочинениями и словесностью как таковой.

Чтение

Из детских книг ярче всего помню «Кошкин дом» Маршака, сказки Андерсена и «Винни Пуха» в пересказе Заходера. В школьные годы, как и многие дети, беззаботно читала взахлеб по многу часов подряд, забывая поесть и поспать. Гёте, Стендаль, Дюма, Диккенс, Лермонтов, Толстой, Достоевский, Пруст, А.Грин, Войнич, Сэлинджер – все в кучу, не слишком разбираясь в качестве читаемого. Интересна была почти любая книга. В каждую ныряла и неслась по ее течению, не стараясь выплыть.

Помню себя сидящей весь день до заката на дачном подоконнике с «Войной и миром» Толстого. Помню, как зимой, пытаясь согреться возле облупленного радиатора, скрючившись в три погибели, рыдала над «Идиотом» Достоевского. Помню, как в перерыве между лекциями медленно бродила по институтским коридорам, роняя какие-то карандаши-тетрадки и читая на ходу «В поисках утраченного времени» Пруста.

Лет в шестнадцать появился интерес к научным текстам, в частности, к философии. Читала Платона и Аристотеля, Канта, Гегеля, Кьеркегора, Ницше. И тут много раз ловила себя на такой странности: с трудом продираясь сквозь сложные логические умопостроения, вдруг вылетала куда-то, откуда все читаемое было видно насквозь. Особенно часто это повторялось с Гегелем. Гегель мне попался в переводах Густава Шпета, что тем больше затрудняло процесс. И тем скорее приводило к состоянию турбулентности сознания, выбрасывая за грань логического восприятия. В этом новом состоянии сознания все понятийные связи становились видимыми, геометрически построенными, прозрачными, как архитектурный макет или, скорее, кристалл. Хотя вряд ли смогла бы вербализовать это свое новое ви?дение-знание. Если такой «выброс» случался уже в начале книги, то теперь, как будто, знала всю ее до самого конца и сразу теряла интерес к последовательному продвижению по тексту.

Дедушки-Учителя. Гёте

С некоторыми авторами чувствовала особую близость, своего рода душевное родство. Собственно, их было и есть трое: Гёте, Фрейд и Соломон (Шломо аМэлех). Всегда знала, что эти – из главных моих Учителей. Про себя называла их «дедушками». Наверное, потому, что никогда не встречалась со своими родными дедами, и хотела заполнить пробелы в родовых связях. На самом деле, «дедушек-учителей» у меня потом оказалось еще больше.

Гёте в юности был главной путеводной звездой и великим Учителем. Из-за него учила немецкий, пытаясь осилить тексты в подлиннике. Карманного «Фауста», подаренного когда-то моей тетей-германисткой, много лет возила с собой, чем несказанно поразила одного надменного немца, с которым оказалась в музее Фауста в Книттлингене. Для кандидатского минимума по философии написала реферат на тему Театрального Пролога к «Фаусту». Позже ездила в Ваймар, чтобы пообщаться с Гёте в его доме.

С Гёте проходила многие периоды своей жизни, сравнивая жизненные ситуации и возрастные реакции. И «Фауст», и некоторые стихи оказывались психологически полезными на разных этапах жизни. Особенно сонет 1806 года – этот сопровождает меня всегда.

Sich in erneutem Kunstgebrauch zu ?ben,

Ist heil‘ge Pflicht, die wir dir auferlegen;