Мститель Торнадо, или От провала к возмездию

Хрупкое и больное сердце, что, словно уставший вечно работать механизм, временами могло переставать биться совсем – и тогда непосвященным наблюдателям казалось, что Мишель просто-напросто умерла. Но, спустя некоторое время , дыхание вновь возвращалось к ней, а сердца стук возбуждал к продолжению жизни, заставляя кровь снова течь по сосудам и жилам. Сей порок в науке называют пролапсом митрального клапана. Давно привыкну к нему, героиня отнюдь не мучилась. Да, были некоторые ограничения, резких движений она никогда не делала, а лишь плавно переменяла изредка позу, чтобы в необходимом случае двигаться вперед, но – это лишь создавало в глазах окружающих подобие хрупкой легкости и очарования, и не каждый был способен догадаться, сколько трудно порою было жить Мишель.

Однако, в отличие от Торонты, потерявшего раз и навсегда веру в добропорядочных людей, Мишель повезло больше с отношением, какое ей выказывали альтруисты, прибывшие с очередной экспедицией на берега Командорских островов. Осознавая, видимо, всю скорбную участь уже успевших оказаться в Красной книге под строжайшим запретом голубых песцов, отважные путешественники-мореплаватели забрали ее, когда она еще была ребенком и отвезли сюда, на территорию канадского заповедника, в Онтарио, с целью размножить и спасти обедневший вид от окончательного истребления.

Так и оказалась, по воле фортуны, Мишель Голубой Лед в такой неожиданной близости от главного героя…А далее Вы и сами помните.

***

Обманчива бывает красота и прячет она порою жестокие сюрпризы. Однако сейчас я не имею в виду прекрасную и нежную Мишель. То Озеро, притягивающее своею глубиной и потрясающим синим цветом воды, недаром прозвано в народе было как "Озеро Смерти". Аборигены ясно помнили и хранили темную легенду о храбрым, но наивном путнике (то был человек!) пришедшем как-то сюда, лет десять, а то больше, назад, испить воды, ибо мучали его истома и летняя жажда. Так и остался он, преклонивший колено в воде , а позднее – полностью пропал в жуткой темноте мистического Озера.

А тайны, как выяснилось позже, и не было никакой вовсе. Сия вода сплошь заполнена стаей хищных и вечер голодных рыб, неказистых и некоторые с виду, но вооруженных ло мозга костей огромными челюстями, достигавшими половину от размера их туловищ. И зовутся такие рыбы пираньями. Собираясь стаями, они выживают, как ничего не подозревающий пловец начинает с безумной смелостью пререплывать Озеро, не догадываясь о дожидавшейся его внизу страшной участи, и в один момент набрасываются На него с бешеной силою и скоростью, и одному Господу Богу, похоже, известно только, когда они останавливаются… Да и как тут остановишь голодную зубастую пиранью?

Путника того никто тогда больше не видел, что, конечно, неудивительно: пиранья – рыба крутая, да решительная.

Только недавно прибывшие на землю Онтарио не подозревали ничего о живущей в Синем Озере зубастой нечисти.

Не знал об этом и Торонта. Ведомый зарождаемым чувством глубокой тоски, Он начал по ночам уходить и навещать Мишель, дабы по утрам заниматься подкопами. Не на того в этот раз наткнулись даже такие страшные рыбы, как пираньи, нет. "Меня остановит только смерть. " Эти слова, сказанные Ворланду, не случайны. И он научился преодолевать Озеро Смерти, Озеро Мрака и Гибели. Предупрежденный Ворландом о проживающих в воде пираньях , он сделал себе непробиваемый панцирь, состоящий из бывших домиков черепах, склененный для высшей прочности сосновой смолою (здесь потрудился Ворланд, натаскавший ему клейкой жидкости из шишек) …

Да, пусть он выныривал теперь весь мокрый, хмурый, с кусающими его уши детенышами пираний, с полуразодранным хвостом и почти без сил, да, он думал после вынужденного купания лишь о тепле, которое он встретит уже на берегу, да, было трудно и, действительно, страшно – но он шел к ней, чтобы увидеть ее, коснуться ее тела, почувствовать ее теплое дыхание, а все остальное было не столь важно.

Когда Торонта заходил в пещеру к Мишель, они долго стояли, обнявшись, словно бы делясь друг с другом живительной энергией, лишь изредка прислушиваясь к грозным всплескам, раздающимся снаружи…

Лунный лик

Пусть внезапно вскроются все тайны,

Ведь теперь,  поверь мне,  все равно.

Пусть все знают: мы с тобою – пара,

Хоть и жизнь утащит нас на дно....

Но прожить весь век свой несчастливо –

Разве же не это участь, горькая для всех?

А судьба бывает так несправедлива,

Что не жди,  ведь не придет в конце успех…

Хочешь,  выпьем сразу яд сей терпкий –

И покончим с этим раз и навсегда?

Я ж не знал тогда,  что тебя встречу,

Не был так уверен в счастье никогда!

И луна пускай дорогу освещает,

Дабы вмиг спокойно мы ушли –

И оставили воспоминанья будто

Тем,  кто нас увидел,  в глубине души…

Сон пропадает,  когда возбуждение от нового чувства  приходит,  тает,  как белый снег,  заставляет свершать решительные и смелые поступки,  а сердце стучит совсем по-иному, и голова пульсирует от переполнявших мыслей…

Из-за сбоя в привычном ритме Торонта теперь был лишен сна. С рассвета до заката он тренировался,  вел многократные записи,  спускаясь лишь изредка из своей темницы,  чтобы подышать свежим воздухом,  постояв около каменных идолов. А по ночам уходил наш герой к Мишель,  помня,  что перед приятной встречей предстоит гораздо менее приятное,  но стоящего того испытание холодной водой и зубами пираний…

Ворланд теперь редко навещал своего друга, однако «эксперты в серых безрукавках» замечали порою,  как летит их черный собрат,  выделяясь темным крылатым пятном на фоне светло-голубого неба…

Ворланд был занят так же,  как и Торонта. Он продолжал вести свою Летопись,  и уже в гнезде не хватало места для пергамента,  исписанного историческими событиями и сюжетами.

А ведь когда-то и наш Смоляной Летописец был не один, пытаясь создать семью, с целью разделить насыщенную жизнь с верно подругой.  Да,  пусть простит меня читатель,  за недосказанные ранее факты,  но все ж таки жизнь – великая и непознанная до конца идея,  никто не предугадать,  что с ним случится дальше…Так пусть же все выясняется своим путем,  раскрываясь перед нами, подобно тому,  как цветок вечерний , пряча днем свою истинную красоту,  раскрывает ее перед наблюдателями в период сумерек, открывая лепестки, и уж затем только представь перед нами в ярком и живописно смелом образе.

Так вот. Жил и Ворланд  когда-то не одиноким отшельником:  был он окрылен любовью и мечтами…

Но жестока бывает судьба, и распорядилась она здесь не так,  как ожидал того Ворланд,  не так,  как кто-то мог подумать…

А Еву он очень ценил.  Ворона-альбинос, урожденная Ева Ирен Белая,   награждена сей особенностью (цвет перьев ее был подобен раннему,  только что выпавшему снегу)  природой и не испытывала совершенно никаких удобств со стороны окружающих воронов и ворон. И они не насмехались над ней – эти птицы отличаются довольно хорошим таком,  чуткостью и проницательным умом,  который,  в отличие от настырных и вездесущих грачей,  не дополняется у них вовсе чрезмерным любопытством и туповатой настойчивостью – черноперые друзья и родственники признавали белизну Евы как уникальный и вполне приемлемый дар генетики.

С Ворландом они познакомились не так давно с той поры,  как Смоляной Летописец завел дружбу с Торонтой, прилетев в Онтарио,  дабы поддержать своего друга в непростую для него пору.

Еву так же,  как и Мишель, содержали в благополучном месте – городском парке, что находился в Виктории,  но,  встретив однажды харизматичного и умного черного ворона,  она согласилась покинуть свое уютное и спокойное жилье и улететь вслед за ним,  путешествуя и по-новому открывая для себя мир.  Будучи с рождения  замкнутым интровертом,  Ворланд привык наслаждаться одиночеством,  сидя на ветвях величественных сосен, держа за ухом перо и делая важные заметки на древесном пергаменте.  Но в глазах задумчивой и склонной мечтать Евы это не было недостатком. Её привлекал такой образ жизни,  и белая ворона с радостью следовала за Ворландом на самые большие перелеты, кои они совершали…

Нет такой сюжетной линии, которая б не была столь интересной и захватыающей,  чтоб не раскрыть ее до конца,  подобно горящей звезде с ночного неба… Но время летит порою так незаметно,  что и не успеешь почувствовать горькое разочарование от того,  что упустил и что потерял с движущимися стрелками на Циферблате… Прости,  время,  нужно еще так много всего успеть; вот и Ворланда хотелось бы оставить таким – счастливым и еще не омраченным скорбью горькой утраты,  что пришлось ему испытать позднее…

Давайте же закончим на этой теплой ноте и перейдем к медленно,  но верно разворачивающемуся сюжету отношений Торонты с его новой подругою. Мишель,  и правда,  как луна, сиявшая с темного неба,  теперь освещала его жизнь,  и, несмотря на новоявленный парадокс ( ведь,  казалось бы,  теперь-то уставал он еще больше!), энергия лилась из него, чтоб тратиться с пользой на новые, решительные и смелые действия,  и , скорее всего,  обитающие в Озере пираньи почуяли это – и не добили его,  подобно остальным горе – пловцам, а лишь «для приличия», совершали мелкие атаки и нападения,  подчеркивает свой статус самых страшных водоплавающих хищников.

Да и сложно было пойти наперекор разбитой,  но не сломленной до конца душе – она словно бы умерла,  но успела родиться заново: Торонта,  собрав все силы,  что были у него,  яростно работал,  работал – и закончил подкоп,  который был им начат еще холодною зимой.

Появился,  как нежданный,  но желанный гость,  каракурт Пэтси (о нем, кажется, давно не упоминалось в произведении,  не так ли?) и тут же,  подобно развеселишимся котам в весеннюю пору,  начал создавать свои «гаремы»: плел без остановки длинную,  что коса у Рапунцель,  сидевшей в высокой башне и ожидающей своего принца, паутину,  тонкую,  но прочную,  ловил туда мух,  бабочек,  и даже завел себе красивую,  но довольно своенравную (видимо,  потому и сохранил ей жизнь,  решив оставить у себя и явно заинтересовавшись ) подругу – Кристину, изящную и синекрылую Стрекозу,  принадлежащую к семейству с весьма говорящим биологическим названием – «Красотки»**.

В отличие от целомудренного Ворланда,  безбашенный каракурт предпочитал жить,  так, как и плел свои сети – на полную катушку и сразу же поддержал Торонту в его строящихся взаимоотношениях с Мишель.

– А что ты такой скучный? Детей сразу давай, заводи! – Не стеснялся отпускать паук веселой шутки. – Все равно жизнь у тебя одна,  ты-то не кот,  да,  если б и был котом – эх!  – я б на твоем месте вообще не сомневался бы… и сразу – того… её с собой в пещерку,  там мутите быстро – и все,  она твоя навеки!  Такая красотка – не пропадать же добру, что тут думать-то вообще?

Торонта только в усы усмехался, закатывая глаза,  передергивая плечами – но все же однажды спросил у многоногого приятеля:

– Уважаю твое мнение, но все же не могу не спросить:  откуда знаешь про нее?

– Так,  я ж всегда с тобою,  забыл? А если меня не видно,  я, как радуга после дождя,  появлюсь и исчезну, а потом – снова засияю,  тебя приветствуя с новым днем!

– Радужный паучок.  Я тебя понял…

Торонта засмеялся. Подставив, по традиции,  раскрытую правую лапу,  он невольно любовался, как с пряди черных вьющихся волос, перебирая длинными ножками,  к нему спускается,  гордо выставив при солнечном свете красные пятнышки на спине, бодрый,  как всегда,  каракурт.

Если бы мудрый и педантичный Ворланд наблюдал сейчас эту сцену,  он бы , скорее всего,  выронил бы свое перо от негодования и, что вполне себе возможно,  внезапной ревности к другу.