В сумраке дракон невидим

– При чем здесь Дрезден, Мюнхен и все, что союзники сожгли? – вмешался Ларион, он говорил горячо и сбивчиво. – Речь шла о перекрое карты мира, и наши союзнички стремились отхватить побольше, в том числе и такой ценой. И какое им было дело до тех, по кому катилась война? На нас же тоже Польша обиделась. Мы не помогли полякам, поднявшим восстание, которое немцы погасили.

– Погоди, погоди. Есть мнение, что если бы мы тогда полезли в Польшу, то вся фашистская машина развернулась бы на Восточный фронт, облегчив работу союзникам. А нам оно было надо? Конечно нет. В нашем роду этой войной выбило половину мужиков. Ни один из моих дедов не увидел внуков. И мы не исключение в России, а правило, – встряла Алена. – И еще интересно: кто же сумел Сталина убедить не лезть в Польшу?

– Да нет, все проще, – ответил Александр, – не потянули, не успели, не смогли, хоть и пытались.

– Все не так, – вмешался Стас, – это был 44-й год. Англия подбила поляков на восстание. Зачем? Чтобы перекрыть нам доступ в Европу. Мы активно наступали, а англосаксам это было не выгодно. Их войска до сих под стоят в Западной Германии и контролируют ситуацию. Западная Европа – необозначенный штат Штатов. Вот только немцы смогли противостоять полякам.

– И насчет Хиросимы, – не унимался Ларион, – не атомная бомбардировка доконала Японию – это слабое американское оправдание беспредела, – а объявление Союзом ей войны в августе 1945 года. Военная операция длилась всего дюжину дней. Переброшенные с Западного фронта, научившиеся побеждать, наши войска катком прошлись по японским вооруженным формированиям. Миллионная Квантунская армия была разгромлена и так далее…

– Да ты не шуми, дай мне закончить, – попросил Стас. – Там, в Дрездене, все было не так просто. Наши, как их ни называй, союзники отрабатывали новую методику уничтожения городов. Сначала на город сбрасывались фугасные бомбы, которые пробивали крыши зданий и вскрывали деревянную основу строений. Затем летели зажигательные бомбы, и все начинало гореть. В третий заход опять летели фугасы, уничтожая включившихся в работу пожарных. В результате формировался гигантский огненный смерч с температурой до полутора тысяч градусов по шкале Цельсия. Асфальт плавился и кипел. Этот смерч засасывал в себя все, включая железнодорожные вагоны, что уж говорить про людей. Даже кислород в центре города выгорал. Американский писатель Курт Воннегут оказался в Дрездене в это время как военнопленный. Ему пришлось разбирать разрушенные в хлам дома. По его словам, под домами обнаружилось множество помещений, подвалов, с десятками погибших. Можно предположить, что люди умерли от недостатка кислорода.

– Я немного добавлю, – сказал Александр. – В результате одного такого сброса бомб образуется коридор шириной около трехсот метров через весь город. В этом коридоре происходит объединение отдельных пожаров в единый. Разогретый воздух над пожаром поднимается на высоту до пяти километров. Вы только подумайте, до пяти километров! В зону пожара с его периферии засасывается холодный воздух. Напор воздушных потоков достигает силы урагана. Как уже говорилось, температура гигантская – под тысячу градусов по Цельсию. И этот пожар не прекращается, пока не сгорит все, что может гореть.

– Британское командование оправдывало свои действия, называя их ответным ударом за бомбардировку Роттердама, Лондона и других городов, – продолжил Стас, – однако утверждается, что даже британский журнал The Spectator рассудил, что за такие действия Черчилля следовало посадить рядом с Герингом на одну скамейку в Нюрнберге. Я уж не говорю о том, что немцы посчитали разрушение Дрездена «немецким Холокостом». А нормальные англичане искренне считали авиаторов – подчиненных маршала королевских ВВС Харриса и его самого, естественно, – сволочами.

– Основная реакция на бомбардировку Дрездена, – добавила Алена, – это реквием, заупокойный ритуал или месса красоте. Это был древний красивый город Саксонии на реке Эльбе, упоминавшийся с 1206 года. И его безжалостно разрушили, чтобы досадить немцам, напугать русских и так далее. Наши войска были уже в двухстах километрах от города и наблюдали отсветы пожара. Именно поэтому трагедия Дрездена стигматизирована, то есть юридически считается военным преступлением Англии и Америки, и не дает покоя потомкам.

Мягким зимним вечером, когда снег сыпался сверху кружащимися крупными хлопьями, Александр возвращался домой по хорошо знакомым улочкам Петроградской стороны. Он думал о бомбардировке Дрездена, а заодно и Питера, тогда еще Ленинграда, которому в войну тоже сильно досталось, правда от фашистов. Старый дом, в котором жил Александр, располагался в глубине квартала и строился как доходный. Имя хозяина постройки история не сохранила. Вероятно, этот человек был не слишком богат – фасад дома не имел украшений. Тайной была окутана и дата постройки дома. Если в ордере Александра был записан 1895 год, то соседняя квартира на этом же пятом этаже, согласно документам, возникла существенно раньше, в 1865-м. Но самое интересное, что в ордере жильцов второго этажа годом постройки дома указали 1914-й. Порой складывалось ощущение, что старый дом синтезировался прямо из воздуха, начиная с верхних этажей.

Несмотря на свою древность, дом ни разу не был на капитальном ремонте. Раньше он вздрагивал и трясся, позвякивая стеклами буфетов, от каждого проходящего мимо по улице трамвая. Позже трамвайные пути убрали, и дом вздрагивает лишь при приближении тракторов и самосвалов. Последняя война его не пощадила. Сквозь комнату, где живет Александр, в блокаду прошла авиабомба. Пробив крышу и два верхних этажа, она застряла на уровне третьего. Бомба не разорвалась и чудом не зацепила кровать, на которой умирала соседка, в то время маленькая обессилевшая девочка. Девочка выжила, не повторив судьбы миллиона ленинградцев, погибших в блокаду от голода и бомбежек. В результате нескольких взрывов авиабомб во дворе дом лег на фабрику. Когда фабрику стали сносить, то все были уверены, что дом, стоящий с войны в очередь на капитальный ремонт, обрушится, но он выстоял. Удивительные это творения – питерские старые дома. Сколько им всего пришлось увидеть.

Подойдя к дому, Александр обратил внимание на полное отсутствие света в окнах. Света не было и в соседних зданиях. Это явление стало уже обычным в последнее время. Электрические сети не выдерживали напора бытовой техники и обогревателей у жильцов. Кто-то застрял в обесточенном лифте соседнего дома и отчаянно колотил в дверь. Лифт был наружным, до революции в этих домах подъемники не ставили, и неудачнику, застрявшему между этажами, как зверь в клетке, предстояло дожидаться спасения при минусовой уличной температуре.

Чуть позже Александр сидел в любимом кресле и смотрел на огонь свечи. Он был классическим человеком науки, и его голова включалась автоматически, заинтересовавшись какой-либо проблемой, а потом переваривала информацию в своем странном режиме, даже порой не выключаясь на время сна. В этом состоянии Александр периодически, говоря компьютерным языком, зависал, переставая реагировать на окружающее. Он вроде бы находился где-то здесь, а вот мысли его были где-то там, весьма далеко. Как шутили в институте: «Самое сложное – объяснить жене, что когда ты лежишь на диване, вперив взгляд в потолок, ты работаешь».

В тишине квартиры зазвонил телефон. Он звонил долго, пока Александр не вынырнул из своих раздумий и не снял трубку.

– Добрый вечер, – произнес негромкий мелодичный женский голос.

– Добрый вечер, – последовал автоматический ответ.

– Не бросай трубку, пожалуйста, – сказали на том конце провода.

– Хорошо. Мы знакомы? – спросил, удивленный обращением на «ты», Александр.

– И да и нет… Тебя ведь зовут Александр?

– Да. То есть вы меня знаете?

– Ты меня не помнишь… Не можешь помнить… – прозвучал печальный ответ.

– Если бы я слышал раньше ваш голос, я бы вспомнил. Он особенный, он отличается…

– Тебе и раньше он нравился.

– Раньше? Когда? Мы встречались?

– И да и нет… Не молчи, пожалуйста.

– Кто вы? У вас что-то случилось?

– Что-то постоянно случается… Оно не может не случаться.

– Я понимаю. Если ничего не случается, значит, нас уже нет.

– Я рада, что ты есть.

– Почему? И почему я не могу вас помнить?

– Слишком много вопросов сразу… Ты торопишься…

– Хорошо… Я подожду…

– Спасибо… Мне очень надо было услышать твой голос.

– Зачем?

– «Мне бы только знать, что где-то ты живешь, и клянусь, мне большего не надо», – прозвучало откуда-то издалека.

Звонок прервался. Александр долго и задумчиво крутил телефонную трубку в руке, затем водрузил ее на место.

Свеча, оплывая, догорала. За окном хлопья снега почему-то поднимались вверх к небу, повинуясь порывам разыгравшегося ветра. В широкой пластине соседнего дома разом зажглись несколько окон. «Скоро и нам дадут свет», – подумал Александр. Глядя на пламя, он вспомнил, как огонь змеящимися горячими язычками танцевал в открытой изразцовой печи год назад. Пламя дробилось в хрустале бокалов накрытого стола и отражалось в морозных узорах окон и сверкающих ледяных наростах на подоконниках. Золотые всполохи жадно лизали последние доски старого шкафа, постреливали горящие угольки, перекликаясь с хлопками новогодних ракетниц и петард на улице. Празднично возбужденные мальчишки восторженно сжигали в печке старые тетрадки, спасаясь от холода в доме, – едва теплые батареи отказывались греть. Один пацан был Аликом, сыном Александра, а второй его соседом и другом.

– Пятерки горят, красиво горят.

Огонь перелистывал странички, загибая обуглившиеся уголки.

– Русский горит, и английский горит, а арифметика гореть не хочет.

– Смотри, какие черные барашки.

Малиновыми пятнышками в черной пене трепыхалось пламя.

– Зачем ты вбок пошел, сейчас будет такой вонизм.

– Давай, давай, помешивай, не зевай.

Чугунная кочерга наводила порядок в печи, глубинное расплавленное золото обдавало жаром.

– Не делай факела, а то вывалится… Мама ругаться будет. – И украдкой через плечико взгляд – где там взрослые.

Листочки покрылись последней жаркой волной и стали осыпаться прозрачной, похожей на паутинку, белесой золой.

Александр достал со шкафа охапку бумаги, и дети запрыгали от восторга, запихивая листы в печь.

– Ты решил сжечь свою диссертацию? – спросила жена.

– Да, неудачный вариант, надо переписывать. Ничего, одну копию я оставил.