Без права на награду

Поделом. Здесь разоряли и вымогали последнее, ибо хотели жить в роскоши. А «тяма нема», как говорили мужички. Едва Бонапарт зашевелился на границах, панове взялись точить родовые сабли. И повлеклись к нему на подмогу. Ногу за порог, а быдло с вилами тут как тут.

Русским от этого пользы не было. Одно слово – единоверцы. Ни проводников, ни прокормления. Рисковали, против всякого чаяния, евреи, уже срастившие свои интересы с армией, жившие на поставках, боявшиеся мести. Поляки их ненавидели за торговлю с русскими, крестьяне – за шинки и поминутное разорение. Кто доставлял платья и мебель? У кого шляхта брала в долг? Теперь не хотела отдавать. Тем более с процентами. Зачем? Если можно убить.

И убивали. А потому местечковые коммерсанты жались к отступавшим и под страхом «неистовств» отваживались даже служить проводниками. Летучий корпус разжился таковым в окрестностях Велижа.

Казаки, те сначала вздумали резвиться. Там прихватили зипун, тут выдернули у хозяйки их ушей сережки. Побрали всех свиней в деревеньке и решили накормить шинкаря нечистым мясом. А чтобы ел, ну тискать жену – заартачишься, сам знаешь, что будет.

Было всем по шапке. Очень вовремя в шинок явились командиры.

– Готени! Готени! – вопил хозяин. – Шо за беззаконье! Я вас спрашиваю!

– Поори мне! – цыкнул Бенкендорф. – Я на тебя посмотрю, когда поляки придут. Им о законах рассказывать будешь!

Он грозным рыком разогнал казачков, за которыми уже подглядывали в дверь калмыки: ждали своей очереди. Помог бедной женщине подняться. Принес всевозможные извинения. Презрительно зыркнул на ее мужа. Будут детей резать, он только криком изойдет!

– Почему не уехали?

– Сын болен. Лежит расслабленный.

О такой напасти Александр Христофорович читал только в Библии. Вот ведь занесла судьба!

– Совсем не встает?

– На лошади сидит.

– Собирайтесь. Мы вас при первом соприкосновении с армией скинем.

Шинкарь не знал, кого больше бояться: поляков или казаков. Но, рассудив, что тут он вроде сговорился с офицерами, начал скликать детей.

– Ты, матушка, вот что скажи, – озабоченно осведомился полковник. – Куда мы выгребли? И вообще…

Вопрос был резонным.

Корпус из одного драгунского и трех казачьих полков, по мысли командования, должен был поддержать общее наступление. Ушел от Духовщины в рейд к самой границе Белоруссии. Поначалу их обступали поля да дубравы, дававшие роздых на сухой земле. А потом, минуя сосны, из-под ног вдруг выскочил мокрый ельник. Речки набухли, норовили разлиться в озера, по заболоченным берегам которых с трудом продирались даже видавшие виды казачьи лошади. Ноги у них вязли, брюхо елозило то по тине, то по осоке.

Наступление отменили. Летучий корпус оторвался от общих коммуникаций и пропал в лесах. Не беда. От противника отваливались целые дивизии. Скажем, Евгений Богарне со своими итальянцами. Получил приказ идти параллельно остальной армии, свернул с дороги и растворился в тех же чащобах. Теперь «партизаны»[19 - В те времена слово «партизан» означало – участник партии – и не приобрело еще своего будущего значения. Французских мародеров также иногда называли в источниках «партизанами».] кругами ходили друг за другом, принимая окраинные отряды за границы чужих армий и пребывая в тоскливом «поиске» месторасположения противника.

Вслепую.

Участников партии беспокоил один вопрос: где свои? Своих же, то есть Главную армию – где чужие? А Бенкендорфа, при взгляде на окружающее безлюдье не оставляла мысль: здесь можно не только войну, конец света пересидеть, ничего не узнав о пришествии Антихриста.

Сын шинкаря оказался сметливым парнем. Только уставал быстро. Он облазал все окрестные леса. Где-то под Усвятом на него вышел медведь. До смерти перепугал и послужил причиной прискорбного для родителей расслабления. Впрочем, сам Шлема в ус не дул, потому что болезнь избавила его от необходимости жениться на неинтересной девке. Теперь же война будоражила нервы. Прикинув в уме, он точно указал, где неприятель может разжиться реквизициями. Между Поречьем и Велижем шла густо заселенная полоса: деревня на деревне. Туда и двинули.

Конечно, после этого рейда Шлема получил прозвище Мудрый. Но сам поиск изобиловал горестями и нелепостями. Под Поречьем мужики вырезали и сожгли местечко. И казаки, еще вчера готовые изобидеть матушку своего проводника, теперь крякали и пытались прикрыть ему глаза шапкой:

– Не смотри, ей-богу! Экая страсть!

Тут со Шлемы слетело расслабление. Клин клином. Холопы, как разойдутся, пострашнее медведя будут.

Лишив неприятеля средств к пополнению провианта: иными словами, заставив местных пожечь урожай, раз прятать не хотят – корпус двинулся на Велиж. Там, по старым, еще штабным, сведениям, стояли два французских батальона, которые следовало захватить врасплох.

Регулярный драгунский полк пошел в лоб, прямо на ворота. А казачий авангард Бенкендорфа жахнул по окраине. Солнце еще не поднялось. Форма, и при свете-то многих вводившая в заблуждение, теперь казалась только французской. В какой-то момент Шурка, вскинув саблю, готовился отмахнуть.

– Ополоумел, да?

Серж отбил уже пошедший вниз клинок друга.

Свои своя не познаша!

При этом французы осыпали нападавших пулями из окон, и ретирада из Велижа потребовала от господ командиров кое-какого искусства.

Знатное дело! Нечего сказать.

* * *

Впрочем, случалось и смешное.

Под Дорогобужем, при свальном, кромешном отступлении застряли артиллеристы. Летучий корпус еще не окончательно разделился с армией. Авангард двигался по бровке дороги, стараясь не преграждать путь орудийным упряжкам. На передке одной из пушек сидел раненный в руку капитан и, нянча раздробленную кисть, для порядка поругивал то один, то другой расчет, проходивший мимо.

Увидев командира авангарда, он неожиданно оживился и замахал кивером с помпоном.

– Дорогой ты мой, – обратился артиллерист к Бенкендорфу. – Забери у меня бабу.

Шурка опешил. Нашел время и место! Конечно, у многих есть… Но самому же следовало позаботиться!

– Где ей в отступлении? – продолжал капитан, нимало не смущаясь. – Служит у меня уже год. И какая наводчица! Шарахнуло ее малость. Не контузило. Ни-ни. Просто шлепнуло воздухом. Ну куда я ее?

– Ты чё, с глузду съехал? – осведомился подскакавший Серж. – Какая баба? Хоть красивая?

– Ни-ни, – повторил артиллерист. – Но наводчица…

– На хер мне наводчица? – рявкнул Бенкендорф.

Но все же было интересно. Где он ее взял-то?

– Да с рекрутами и пришла! – раненый чуть не заливался слезами. – Ее, вишь ты, священник спьяну Василием окрестил, вместо Василисы. Так и записали.

– И что? – случай был прелюбопытный.

– Как что? Набор. Никто за нее в рекруты не пошел. Деревня жлобов! Недотыки чертовы!

– Не ругайтесь, – попросил Шурка, секунду назад сорвавшийся сам[20 - В те времена слово «хер» не считалось матерным, происходя от соответствующей буквы алфавита. А слово «черт» – напротив, воспринималось как весьма крепкое.].

– Да я от боли, – извинился капитан. – Ну, возьмите. Сделайте божеское дело.

– Куда ее? – Бенкендорф развел руками. – Мы в рейде. А если казачки шалить вздумают?

– Да она любого казачка уложит, – артиллерист указал на телегу с орудийными ящиками, где, скрючившись и зажав уши руками, сидела девка лет двадцати, одетая по всей форме. – Орясина. И какая наводчица! Ей-богу, жалко.