Без права на награду

– Никогда не видел такой монеты. Вы сомневаетесь в моем слове?

Даже голос у Романа Романовича был гладкий, округлый, не зацепишься. И все же на слух Александр Христофорович ему не поверил. Не поверила и госпожа Дунина. Что следовало не из слов, а из напряженного молчания за дверью.

Шурка поспешил поскорее пройти, ибо ненавистный «бобер» катился на кривеньких вялых ножках к выходу и рассержено бубнил под нос:

– У меня на заводах всякой твари по паре: и ляхив, и жидив. Отчего не быть сибирцам? Я им процент платил, не они от меня откупались! С роду таких страхолюдных денег не бачил!

«Вы, может, и не бачили, – подумал Бенкендорф, – но что-то знаете. Неспроста к вам хозяйка прицепилась».

– А коли хотите сведать, кто вас под монастырь подвел, – негодовал Роман, – то размовляйте с моим братцем Мишаней. Которому вы разводное дело прикрыли.

Ожидаемый поворот. Шурка и не надеялся, что дело откроется просто. С одного пинка.

Приглашенные к Дуниной господа продолжали съезжаться, и после завтрака, часу в одиннадцатом, на яркий, аж глазам больно, снег выкатила вереница саней, волочившихся от самого Яготина под Полтавой. Этого Бенкендорф не ожидал. Его старые знакомые, родня Сержа – старший брат Николай Репнин-Волконский с законной супругой и никчемным родственником.

Вот какие люди здесь бывают! Полный генерал, бывший посол в Вестфалии и командир Саксонского оккупационного корпуса. Управляющий гражданской частью Полтавской и Черниговской губерний. Ныне в отпуску. Вкушает, так сказать, сладость жизни. Одно плохо – Серж не пристроен. В остальном существование не просто сносно – красиво, радостно и полнокровно. Чему и жена свидетель. Богатая, знатная, недурная собой, но скаредная и склонная к проповедям.

Отчего-то Шурка не любил эту пару. Может, потому что Серж вечно жаловался – де, заедает золовка. Все-то поучает в добродетели. А добродетели у братьев Волконских… Впрочем, они казались очень разными. Сам генерал – высокий, стройный, с лицом благородным и закрытым – очень походил на своего отца, оренбургского генерал-губернатора, человека немереных придурей. Последние сыну не передались. А вот Серж, тот и кудрями, и губами, и загнутыми ресницами пошел в мать, но огреб все батюшкины самодурства полной горстью. Младшего из братьев в доме считали чуть не юродивым. Бенкендорфу сие было обидно, ибо не раз и не два сабля Бюхны удерживала рваную петельку его собственной жизни, готовую расползтись в дыру и поглотить раба Божьего Александра со всеми потрохами.

– Почему ты не в Киеве? – спросил он, подходя здороваться. – Ты же уехал к месту службы.

– Да завернул к брату… А там… Ну, словом…

Вечно он за себя не отвечал. Вечно позволял собой командовать.

– Тебе же не нравятся эти люди, – почти шепотом продолжал друг.

– Все ж родня.

Одно слово – Бюхна! Собственной персоной. Прошу любить и жаловать.

– Я молюсь, чтобы тебе в один прекрасный день досталась такая же жена, как твоему братцу. И они бы схлестнулись, – очень тихо сказал Бенкендорф. – А то оттягают у тебя и твою часть наследства, и последние деньги. Закончишь полоумным приживалом. При очень достойных родственничках.

Зла не хватало! Почему-то казалось, что любой может обидеть Бюхну. И родня – в первую голову. Ибо у самого Сержа головы не было, а они об этом знали.

Впрочем, расшаркиваясь с господами Репниными-Волконскими, генерал обнаружил столько светской любезности, что никто не заподозрил бы в нем недоброжелательства.

Дунина была рада и горда таким знатным прибавлением к гостям. Именовала их на старинный лад: Волхонскими – и, как оказалось, держала целый этаж пустым. Теперь те могли заселиться, ну и поместить никчемного родственника с собой, куда ж его девать? Шпынь!

С неблагосклонным взглядом на Сержа не согласились бы дамы и девицы, которые при виде очередного холостого мужчины тут же распушили перья. Обсуждать Меллера – от которого все равно никакого прока – им уже надоело. Бенкендорф смотрел только в одну сторону, и ему был вынесен суровый приговор. А это что за птица?

Только Мария Дмитриевна благодаря богатству жизненных коллизий сразу не залюбила младшего Волхонского, нутряным чутьем матери поняв – негодный жених. А их братские объятья с Бенкендорфом совсем похоронили Сержа в глазах хозяйки.

* * *

Тем временем девки и бабы под руководством Елизаветы Андреевны собрались в поварне, где еще с ночи поставили опару для пирогов. Все свободные чаны, тазы, ведра и кадушки были заняты тестом. Оно поднималось, как белое боярское тело, но его следовало пару раз «подмешать», прежде чем пускать в дело. К дворне присоединились сведущие в таинстве хозяйки, пришли деревенские помощницы, каждой из которых была обещана к домашним ржаным пирогам прибавка барских пшеничных сдоб с диковиной начинкой – северной ли рыбой севрюгой, чудным ли нездешним грибом…

Поварня была длинной, рубленой, с несколькими печами и широчайшими дощатыми полками, отполированными до блеска руками стряпух. На тех, что повыше, громоздилась покупная медная посуда – чайники, кастрюли, котлы, ручные мельницы, с роду ничего не моловшие. Эту огненно-рыжую красоту раз в год снимали с места, полировали и водружали обратно – слишком дорогая.

Горшки и корчаги на каждый день стояли пониже, с ними обращались по-свойски. Несколько баб, красных от жара, в рубахах с завернутыми рукавами, в платках с узлами на лбу просеивали муку или раскатывали на столах огроменными в три локтя скалками уже готовое тесто.

Поминутно хлопала дверь, в сенях сваливались в кучу нагольные тулупы. На сундук пластались, как блины, платки и шали. И под низкий потолок, отскобленный ножами от копоти, вваливалось развеселое пополнение.

Главной потехой было заманить мужиков – подмешивать тесто в особо больших кадушках – и перемазать их мукой. Этой забаве отводилось почетное место. А потому не было мимо поварни дороги ни прохожему, ни проезжему. Девки захватывали в плен любого, кто не сильно сопротивлялся, и вели к чану – покажи, на что способен.

Елизавета Андреевна лишь унимала свое раскрасневшееся воинство. Но навести порядок даже не пыталась. Пироги ждать не будут! Есть все горазды. Надо и саночки возить!

Первым благородным господином, которого заловили молодухи, был Николай Шидловский. Степенный предводитель сам напросился. Он отлично знал бабьи хитрости и не первый год «подмешивал». Любо-дорого посмотреть. Вступил в круг, избрал кадушку поусадистей, на невысокой лавке – над квашней надо нависать. Потребовал кусок коровьего масла, отер им ладони, будто намыливал, и приступил к делу.

Кадушка едва не затрещала. Девки захихикали. Николай Романович цыкнул. Мол, сопливы еще хозяев-то судить. И, правда, тесто под его руками не рвалось и не пласталось. А поворачивалось белыми, лоснящимися боками, точно подставляясь под родные ладони, знавшие силу и меру.

Тетки смотрели на работу, понимающе кивали и отпустили предводителя с большим респектом. Если бы простосердечные бабы умели хлопать, Николаю Романовичу устроили бы овацию. Было чему позавидовать: двадцать лет Марья Капустянская за каменной стеной!

Пошли ловить нового страдальца. У конюшни ошивался Серж, и сманить его «на девичник» было нетрудно. Он теста отродясь не месил. Но подступил с прибаутками. С требованием советов, с ухмылками. И ему за блестящие зубы, за непослушные кудри и за ласковые телячьи глаза все простили. Обступили стеной, звенели монистами, норовили поймать взгляд и уже тешились горячечными наплывами мечтаний. Экий веселый барин! Хорошо бы с ним, да от него!

Кто-то покрутил на горке и привел Меллера с неизменной Катериной, которая согласилась лепить пироги, только бы милый стоял рядом и подавал изюм в ложке. Их не судили – что тут взять? Жених и невеста тили-тили тесто. Об этом и дразнилка. Зато барон вызвал у девок восторг размером рук. Раньше мадемуазель Шидловской завидовали кузины. Теперь еще и дворовые бабы! У Сержа, который топтался тут в окружении поклонниц, ладони не отличались ни величиной, ни захватом. Только Шурка знал, как крепко они держат саблю. А вот Меллер загребал квашню, как будто плыл саженками. Вымазался, конечно, и, ко всеобщему соблазну, давал Катерине слизывать сырое тесто, повисшее обрывками на его ручищах.

Притащили и Романа Романовича, который весьма неодобрительно уставился на племянницу. Но, заметив во главе бабьей армии Елизавету Андреевну, сменил гнев на милость. Кажется, он был готов простить девкам глумление над собой, почтенным человеком, только бы остаться на часок в обществе красавицы вдовы. Она весьма холодно приняла его приход. Но позволила выбрать ушат. Не зная, как и примериться, и поминутно повторяя: «Сейчас мы его», – господин Шидловский приступил к делу.

Бабы, сеявшие в углу муку для новой партии, застыли. Даже мальчонка, случившийся тут же с ведром яичной скорлупы, которую следовало вынести, да размолоть курам, замер у двери. Всем любопытно было, как первый богач губернии справится с квашней. Но более всех – Елизавете Андреевне. Она отступила к окну, завешанному для тепла цветным платком, отчего свет в поварне стал красноватым, а лица румянились больше обычного.