Прости, брат

Протиснувшись сквозь молчаливых разновозрастных зевак, переволновавшаяся Валя сначала постучала в заднюю дверь «буханки», а потом – в водительскую. Мужчина в серой кепке опустил окно и, не поворачивая головы, спросил, что ей нужно.

– Это за ребён… приех…, да? За Валер …? – тараторила осипшим голосом, хватая воздух ртом так быстро, что опустила окончания слов и не заметила этого.

– Поме-едленней, я Вас не понимаю.

Солнце припекало через лобовое стекло, поэтому разморенный, полусонный мужчина отвечал неохотно, ожидая врача с пациентом, чтобы побыстрее вернуться в районную больницу. Валя стояла перед машиной с открытым ртом, пытаясь что-то объяснить засыпающему мужчине, но заплетающийся язык ещё больше сбил с толку. Люди, человек десять-двенадцать, наблюдающие за немой сценой, не могли понять, зачем бабка Фроловых прибежала, наорала, стукнула внука, а теперь пытается поскандалить с водителем скорой? В селе Вербное, как и в любом другом, все всё знают друг о друге: кто что сказал, куда поехал, кому продал, сколько выручил – полную подноготную. Вот и о Валентине Анатольевне ходили разносортные слухи, которым многие жители села не верили, а теперь сами убедились, какая она на самом деле – жёсткая и скандальная.

– Не думала я, что Валька такая стервь, – незаметно ткнув подругу локтем, грудастая женщина лет шестидесяти поглядывала на Анатольевну. – Мальца обидела, теперь до мужика докопалась. Пьяная, что ли?

– А может, и пьёт, – полушёпотом ответила подруга низенького роста, щелкая семечки и сплёвывая шелуху на дорогу. – Наташ, а с чего ж она вдруг на всех нападает? До этого в магазине с Нинкой поругалась, мол, та ей сдачу недодала, а на самом деле выяснилось, что монетка в сумку упала…

– М-да, не повезло Кольке с тёщей, – широкая грудь Натальи вздымалась при каждом глубоком вдохе и медленно опускалась при выдохе. – Да и Алёшке тоже… Так-то она женщина не плохая, да больно сравнивать со своей породой любит. Когда Валерка родился, она его так сладко описывала, что я уж подумала, что это не парень, а девка, – хихикнула тихонько, приложив руку ко рту, чтобы никто не услышал.

– Это она любит – хвалиться.

Алёша слышал каждое слово двух толстых подруг и смотрел на бабушку исподлобья, сжимая кулаки от злости. Он злился не на этих двух пухлых сплетниц, а именно на болтливую бабулю – за её неземную любовь к Валерочке, безудержное хвастовство и частое противное высказывание вечерами: любимый Валерочка будет самым умным, воспитанным и одарённым, а Алёшка – весь в батьку: будущий выпивоха и разгильдяй, не имеющий своего слова и мозгов под кепкой.

Алёша краснел и раздражался, впитывая в себя все «прелести» бабушкиных разговоров и всё больше ненавидел младшего брата. Лучше бы его не привозили, а оставили там, в больнице. Может, кто-нибудь другой и забрал бы себе «самого лучшего мальчика в мире», чтобы он не появлялся в доме, где уже больше десяти лет живёт Алёша, к которому раньше бабушка относилась намного добрее.

Пока Валентина выжимала из себя членораздельные звуки перед сонным водителем, из дома Кобылкиных вышел мужчина в белом халате в сопровождении соседских помощников, несущих на носилках полуживого Андрея Ивановича. Он лежал с открытым ртом и посиневшими губами, полуприкрытые глаза были неподвижны, покрасневшее лицо покрылось испариной. Следом за носилками выбежала заплаканная Марина Степановна, держа в трясущихся руках сумку, поверх которой лежало махровое полотенце.

– Ой, батюшки! – запричитали соседи, увидев Андрея на носилках. – Ой, горе-то какое! Жив, нет?

– Не жилец, – сделал вывод Илья Афанасьевич, докуривая посеревшую от дыма «козью ножку». – Пить надо меньше.

– Кто бы говорил, – с укором сказала грудастая Наталья, посмотрев на высохшего старика в помятой рубахе без последних трёх пуговиц. – Сам-то давно в завязке?

– А это не твоего ума дело, – плюнув на красный уголёк, Илья Афанасьевич затёр остаток папироски о подошву калоши и бросил на обочину.

Мужчины с носилками встали позади машины, дожидаясь, когда им откроют дверь. Доктор дёрнул ручку, распахнул «ворота» и попросил всех разойтись, чтобы не мешать проезду. Народ расступился, не выпуская из виду теперь уже побледневшее лицо Андрея. Валентина стояла у водительской двери, сглатывая слюну и наблюдая за Мариной, которая прошла мимо и не поздоровалась. Мысли в голове Вали нещадно спутались: то ли соболезновать бедной жене Кобылкина, то ли бросаться на внука и бесчувственную толпу, дабы добиться правды, куда подевался Валерочка.

Марина подошла к машине, передала доктору сумку, поблагодарила за помощь, а также высказала слова благодарности соседским мужьям и перекрестила в воздухе захлопнувшиеся двери. Водитель дождался, когда молодой врач сядет рядом, на пассажирское сиденье, и завёл мотор. «Буханка» развернулась и поехала по дороге вдоль обочины, поднимая дорожную пыль.

– Валечка, – шмыгая покрасневшим носом, Марина подошла к потерянной женщине. – Я так благодарна тебе и Ирочке за Алёшу, – взяла Валентину за плечи, поцеловала и расплакалась. – Если бы не он, моего б Анрюшеньки… – зажмурила глаза и затаила дыхание. После выдохнула, ещё раз всхлипнула и прижалась всем телом к молчаливой Вале. – Он увидел Андрюшу на лужайке и побежал к соседям, а потом уж меня позвали… Валюшенька, я чуть со страха не померла, когда мужики его в дом тащили. Весь синий, хрипит…

– Пил? – неожиданно произнесла Валя, не подумавши.

– Конечно, нет. На солнышке перегрелся, пока доску стругал.

– А-а, – Валя стояла как вкопанная. Руки по швам, сама вытянулась в струну. – А Валера где?

– А он спит, Валечка. У нас, там, – махнув рукой на свой дом, вытерла слёзы. – Пойдём, я вас чаем напою.

– Марин! – любопытная толпа не хотела расходиться, не узнав все подробности о здоровье Андрея Ивановича. – Что врач-то сказал? Жить будет?

Марина повернула голову набок и зло посмотрела на противных зевак, затем взяла за руку Валю и повела в дом, чтобы напоить свежезаваренным чаем в благодарность за спасение мужа.

– Алёша! – вдруг остановилась у двери. – Иди сюда!

– Не нужен он здесь, пусть домой шагает, – громко сказала Валя, чтобы внук услышал и шёл туда, откуда было приказано не выходить.

Люди расходились, обсуждая случившееся, а Алёша, опустив голову, зашагал в сторону дома. Если бабушка не позвала чаёвничать – значит, точно от папки попадёт.

И действительно, поздно вечером рассерженная бабушка доложила Николаю о проказах несносного внука. Уставший после тяжёлого рабочего дня Николай отругал мальчика за провинность, не приняв в оправдание спасение Андрея Кобылкина. Целый час Алёша стоял в углу, как маленький, и злился на бабушку. Ирина же не вступалась за сына и не разбиралась, кто прав, кто виноват. Она с умилением смотрела на Валерочку, по которому успела сильно соскучиться, целовала его пухлые щёки, щекотала не менее пухлые бока и задорно смеялась вместе с ним.

– Всех вас ненавижу, – ковыряя пальцем цветастые обои, бормотал Алёша. – И Валерку вашего, и противную бабушку, и папку… – слёзы текли градом.

До глубины души было обидно за себя. Ну почему взрослые такие непонятливые? Почему маленьких любят больше, чем старших? Почему не слушают? Почему? Почему…

Душа десятилетнего мальчика плакала вместе с ним. Алёша всеми силами старался не реветь, но его маленькое и отзывчивое сердце сжималось от досады, вызывая горькие слёзы и частые всхлипывания.

– А будешь плакать – останешься без сладкого, – у бабушки были свои способы воспитания.

Она не терпела мужских соплей, слабости и нытья. Ей хотелось воспитывать внуков настоящими мужчинами, не то, что их отец – слабохарактерный тюфяк, которого она могла оскорбить не только за глаза, но и высказать всё, что наболело, прямо в лицо. Николай молча выслушивал и гасил в себе порывы ярости. И виной тому искренняя любовь к жене Иришке, которую он боготворил с первых дней знакомства, пока в их дом не переехали тёща и тесть.

Но через два года жизнь семьи Фроловых круто изменилась, и не в лучшую сторону.

Глава 3

Весна, 1992 год.

Валентина Анатольевна неторопливо двигалась по усадьбе вдоль борозд и бросала в неглубокие ямки по две картофелины, ругая при этом бестолкового мужа, который не шевелился, по её словам, а выкапывал углубления абы как, лишь бы побыстрее смыться к своему дружку Игнату и залить бесстыжие глаза. Изредка отвечая жене на её бессмысленные доводы, Денис Михайлович отбрёхивался, как мог, объясняя свою нерасторопность неважнецким состоянием здоровья, так как вчера он попал под проливной дождь и промок до нитки.

– Я же просил сто грамм для согрева, а ты не дала, – возразил взмокший от нелёгкого труда Денис, не попадая ногой на железное полотно лопаты. Калош соскальзывал и нервировал Валентину, ждущую следующую выемку, чтобы кинуть клубень.

– Ты и без ста грамм, как рохля, – брюзжала сердитая жена, подтягивая за собой ведро с семенной картошкой. – А если выпьешь, так вообще неспособным становишься. Копай быстрей, у меня уже руки отсохли.

– И зачем нам столько картошки? – недоумевал Денис, окидывая печальным взором размеры усадьбы. Благо осталось засеять всего половину. Смачно высморкавшись между бороздами, вытер рукавом рубашки лицо и искоса посмотрел на жену, зная, что этот жест её доводит до белого каления.

Но, на его удивление, жена нисколько не поморщилась и не выдала что-то вроде: «Ты как свинья в навозе» или «Разбросался соплями, чучело огородное». Ничего из привычного не прозвучало. Валентина стояла, согнувшись перед мужем, крутила в руке проросшую картофелину и выедала глазами землю, куда была воткнута лопата. Убрав ногу с полотнища, Денис уставился на задумчивую женщину, затем положил обе ладони на конец черенка, а сверху примостил щетинистый подбородок.

– И чего уставилась? Сажать-то будем?

– Будем, – с выдохом ответила Валя, бросив картофель обратно в ведро.

Выпрямившись, также осмотрелась, оценила оставшийся масштаб работы и со слезами на глазах уставилась на мужа.

– Ты чего это? – опешил Денис, подняв голову. – Болит что-то?

– Душа болит, – одинокая слезинка потекла по морщинистой щеке.

Смахнув её, Валентина вырвала из рук мужа лопату.

– Меняемся. Теперь я буду копать.

Денис перешагнул борозду.

– Ты из-за Валерки, что ли? Да плю-унь, – взял из ведра несколько пыльных клубней. – Врачи разберутся. Ну, не говорит, с кем не бывает. Я так вообще до четырёх лет молчал, а потом ка-ак затараторил…