Сокровища Рождественского монастыря

Василий пришпорил коня, свернул с проторенной дорожки. Бояре встревожились, особенно окольничий Тучков:

– Куда, государь?

– В Чудов монастырь, – бросил Василий.

Его свита сразу поняла – к Максиму Греку. Ценил государь этого монаха за образованность и разумные речи. Когда-то он, желая разобраться в греческих рукописях и книгах, принадлежавших его матери, Софии Палеолог, обратился к Константинопольскому Патриарху с просьбой прислать к нему ученого грека, старца Савву. Патриарх не возражал, но уж больно Савва был немощен… пришлось ехать Максиму Греку.

Увидев великокняжеское книгохранилище, монах пришел в восторг и немедленно принялся за работу. Начал с «Толковой Псалтири», а потом дошел и до других служебных книг. Со временем князь лучше узнал ученого монаха и еще больше зауважал. Не терпел Максим нарушения нравственного закона, всегда резко и прямо высказывался о том, что осуждал.

Василий понимал, почему за его спиной переглядывались бояре, не могли они взять в толк, на что надеялся Василий, какой разговор ожидал от Грека? Великий князь вспомнил пламенные проповеди монаха. Он всегда осуждал роскошь, не ведал, как можно спокойно жить в богатстве, если кругом нищие? Максима поражали и русские церкви, такие же роскошные, как и дома бояр. Зачем богатство в Божьем доме? Нет слов, церковь должна быть прекрасной, но без излишеств. Интересовался Грек, куда идут налоги, собираемые с крестьян церковью, сетовал он, что храмы не помогают бедным.

Разумеется, его речи нравились не всем. Даже церковные служители его не поддерживали, разве только святые старцы. Василий слушал его с интересом и понимал, что монах просит слишком много. Нельзя вот так сразу изменить существующий порядок. Да и он сам, великий князь, почему должен отказаться от привычного образа жизни? Все государи пребывают в роскоши, так уж повелось.

Спешившись у входа в монастырь, где несколько лет назад открыли греко— латинское училище и трудяги-монахи переписывали и переводили церковные книги, князь сделал знак боярам, чтобы оставили его одного, взбежал по ступенькам, коснувшись рукой белых колонн, и, кивнув служителям, склонившимся перед ним, прошел в келью Максима Грека.

Тот работал над очередным трудом, и Василий, увидев его склоненным над книгой, подумал: «Хоть икону с него пиши».

Желтоватое худое лицо с острым тонким носом, длинная седая борода, глаза, светившиеся необыкновенным блеском…

Грек заметил государя, отложил рукопись, встал и, едва кивнув, спросил:

– Зачем я тебе понадобился, великий князь? Неужто ты решил внять моим просьбам?

Василий покачал головой:

– Просьбы твои исполнить трудно.

Максим усмехнулся в седую бороду:

– Трудно, говоришь? Лучше, по-твоему, Божественные законы нарушать? Сребролюбие и лихоимство – страшные грехи.

Князь поморщился: опять он про это!

– Я пришел к тебе поговорить о другом, – Василий опустился на скамью и плотнее запахнул длинную соболью шубу: в келье было холодно. – Что ты думаешь о браке, в котором нет детей?

Максим сложил руки на коленях и чуть прикрыл глаза морщинистыми веками.

– Хочешь спросить о разводе?

Великий князь вздрогнул: монах часто читал его мысли.

– Откуда тебе известно?

– Слухами Москва полнится, – ответил монах уклончиво.

– И каким будет твой сказ?

– Мои взгляды на брак многим известны, – изрек он торжественно, – я из них никакого секрета не делаю. Если про великую княгиню говорить, то послал тебе Бог жену, о которой многие мечтают: красивую, верную, хозяйственную. Давно вы друг с другом, почти двадцать лет. Знаешь ведь, что честна женитва и ложе нескверно. Желаешь спасения души своей – будь доволен своей супругой, а чужих не желай, ибо блудники и прелюбодеи, грешащие с чужими женами, осуждаются в муку вечную с жителями Содома и Гоморры, где червь их не усыпает, огнь не угасает и ужаснейший плач и скрежет зубов бесконечны.

– Я чужой жены не хочу, – буркнул Василий недовольно. – Ежели получу развод, снова женюсь. Разве это блуд?

Грек повертел головой на жилистой шее:

– Грех это, страшный грех, великий князь. Если надеешься убедить меня в обратном, не пытайся, я от своих слов не отрекусь. Думаю, вряд ли ты меня послушаешь, чувствую, по – своему поступишь, только прежде о душе поразмысли.

Он придвинул к себе толстую книгу и углубился в чтение, будто не видя, что государь продолжает сидеть в его келье.

Василий, подобрав полы длинной шубы, вышел из жилища монаха и подумал, что может опоздать к обедне, которую должны были отслужить в церкви монастыря. Хорошо, что он не увидит там Соломонию, с которой вместе ходил на заутреню.

В памяти всплыло худое желтоватое лицо Максима Грека и его слова.

«Никогда этот монах не станет моим союзником, – внутренний голос нашептывал Василию фразы, которые он хотел услышать. – И молчать не станет. Многие его цитируют. Нужно ли мне, чтобы он давал пищу для разных толков? Там, гляди, и до бунта недалеко».

Неясная мысль о том, что волей-неволей придется расправиться с этим строптивым монахом, потихоньку закрадывалась в голову.

«И митрополита Валаама нужно поставить на место, а то и вовсе… – нечестивые мысли наступали, как полки (удивительно, что сразу после выхода из кельи Максима Грека), и Василий им не противился. – В моем государстве мне все подвластно, и неповиновения не потерплю».

К нему подъехал любимый боярин Иван Поджогин, сделал озабоченное лицо и спросил:

– Чего невесел, государь?

Василий опустил голову:

– Знаешь ты мою печаль…

– Ах, это, – боярин подмигнул, загримасничал. – Я бы на твоем месте не беспокоился. Разговор у меня был вчера с братцем княгини, Иваном Сабуровым. Много интересного он мне рассказал, за деньги, разумеется. Повезло тебе, что братец Соломонии любит звонкую монету. Вернемся в Москву, позову я его – поговори с ним. Слово даю, веское основание будет у тебя для развода.

– Она мне изменяла? – встрепенулся великий князь и побледнел: тяжело было слышать такие вести.

Поджогин покрутил головой на толстой шее:

– Есть кое-что хуже измены, государь. Колдовством занималась твоя жена. Впрочем, Иван тебе все расскажет.

Василий тяжело задышал и пришпорил коня. В нем боролись противоречивые мысли. С одной стороны, желал он избавиться от бесплодной жены, с другой – горько ему было сознавать, что Соломония сама на развод напросилась.

Прискакав в Москву, первым делом вызвал к себе Ивана Сабурова.

– Люди говорят, ты мне что-то сказать хочешь, – буркнул он: неприятно было смотреть на этого дюжего молодца, продававшего сестру.

Иван улыбнулся:

– Сказывали, и ты меня за это отблагодаришь.

Василий побагровел:

– А если я тебя подвергну самым страшным пыткам, и ты мне все даром поведаешь?

Сабуров усмехнулся в черный ус: