Зеленый мост

Ну да. Одни проблемы. Мишка сама – целиком одна большая проблема. И помощи ни от кого не дождёшься, это она ещё летом поняла, когда в жару… Мухи… Да что там летом – куда раньше, в тот жуткий Новый год на даче пять лет назад. Когда в соседней комнате звонили новогодние куранты, а она… В темноте…

– Ноги в тазике с марганцовкой подержи! – добавила мама в спину. – И лекарства потом намажь погуще!

Как будто Мишка сама не знает, как быть со шрамами. Ну ладно, спасибо, что мама вообще про это помнит.

2

Тридцать первого декабря, бесснежным тусклым утром родители собрались, прихватили с собой младших и уехали на дачу. А «эту дуру» Мишку оставили наедине с учебниками, мол, никакого «Нового года» и подарков не заслужила, сиди учи, дебилка. Хлеб, молоко, овсянка, сосиски, яйца в холодильнике есть, с голоду не помрёшь, а проверять будем видеозвонками, и попробуй только уйти из дома! Наступила тишина.

И она поняла, что случилось чудо.

Тихая, тишайшая тишина. Ни Катькиных с Митькой воплей, ни родительских разборок. Ничего. Лучший новогодний подарок. То ли дождик, то ли мокрый снег шуршит снаружи по стёклам, а она одна в тишине и тепле… Дача эта их… Да чтоб она провалилась! Понятно, сам по себе старый домик под шиферной крышей, тесный и темноватый, ни в чём не виноват, но Мишка ненавидела дачу. Каждый перекошенный наличник, каждую половую доску, каждый тазик на кухне, каждую редиску или луковицу на грядке. Она ненавидела даже Выборгское шоссе, которое вело в дачную сторону, каждый столбик, указывающий километраж. И это была абсолютно справедливая ненависть.

А сейчас – никакой дачи, никакой семьи. Одна. Наконец-то.

Нервы разжались сразу, и Мишка, закрыв за родителями и младшими дверь на все замки, ушла в детскую, залезла под одеяло и уснула мгновенно, будто в мозгу погасили свет.

Проснулась от новогоднего грохота. Фейерверк рванул сразу за стёклами, и Мишка лежала и смотрела на цветные бешеные узоры за, казалось, дрожащими тюлевыми занавесками, не слишком понимая, наяву всё это или во сне. Зачем людям этакие взрывы пиротехнического счастья? Неужели кто-то на самом деле может испытывать такие же, синими и зелёными искрами разлетающиеся во все стороны, хорошие чувства? Или – плохие? Вот когда злишься или вдруг ярость – вот тогда больше похоже на слепящие брызги во тьме.

С другой стороны – а злиться зачем? А всё это – зачем? Хорошо бы ночью в городе эти фейерверки ничего не подожгли. А то страшно… Папа объяснял, конечно, что большой многоэтажный дом фейерверком не подпалить, а балкона с барахлом, которое может загореться, у них нет. Так что можно не бояться… Она отвернулась к стенке и снова задремала. Пусть календари меняются без неё, ей надо спать, спа-а-ть…

Сквозь сон ей мерещилось, что какие-то маленькие, чёрные, как сажа, мальчики с белыми слепыми глазами ходят в темноте по квартире, ищут что-то плохое, что остаётся после ссор и свар, но родителей нет, младших нет, и чёрные белоглазые ничего не найдут. И её не найдут, потому что она спит… Бабушка Дина говорила, мол, все хорошие, когда спят… Надо только не шевелиться. Тогда белоглазые её не заметят.

Только утром, наливая в чай молока, она поняла, что родители так и не позвонили, с Новым годом не поздравили. А сейчас спят, наверно, что их беспокоить. За окном стояло просторное, безлюдное, с розовым краешком неба новенькое утро. Подморозило чуточку, присыпало снежком. Мишка сладко зевнула, чувствуя, как всё тело радуется, что оно наконец-то выспалось. И варенье клубничное можно есть, сколько хочешь, и никакая Катька не ноет: «Мам, она всё одна сожрала совсем!», и Митька не тырит из-под руки последнюю печенину.

В детской она включила огоньки на ёлке, построила палатку из одеял, как в детстве, когда Катька ещё сидела в манеже, а Митьки и вовсе не было, набросала туда подушек и устроилась там так, чтобы немножко видеть ёлку с огоньками и представлять, что палатка стоит в волшебном лесу сплошь из новогодних ёлок. В палатке стало душно, тепло и сонно, и она ещё немножко поспала, даже сквозь дрёму чувствуя счастье, что никто не придёт и не заорёт: «Что это ты тут нагородила, дура, убирай по местам, и так в доме чёрт знает что, иди мой пол, иди мой посуду, иди за хлебом, иди вынеси мусор!» Разбудило её сообщение от мамы: «С наступившим, ты как?» Мишка написала: «Нормально», вылезла из палатки, сфотографировала страничку из учебника алгебры и отправила вдогонку. Вот они там едят мандарины и гуляют, и у них, в ста километрах от города, может, даже снег есть, а она тут с этой алгеброй наедине… «Сама виновата, – ответила мама. – Смотри мне, чтоб никаких подружек не приглашать!» Как будто у неё есть эти подружки. Раньше были, да… До лета. Но сейчас нет сил их терпеть. А у них, наверное, нет сил терпеть её. Да им и стыдно дружить с двоечницей.

Мишка полистала учебник – надо заниматься, да… Хотя б чтоб не получилось, что она наврала маме. Но не с алгебры же этой ужасной начинать. Нашла учебник литературы, залезла с ним в палатку и стала учить стихи Пушкина. Выучила. Прочитала весь учебник, поспала. Вылезла покушать, а за едой читала «Евгения Онегина», попутно засылая гуглу запросы насчёт непонятных фраз вроде «…и ей он посвятил своей цевницы первый стон». Оказалось, цевница – это лира поэтическая…

За окном лило, уличные огни дрожали в каплях на стекле. Дочитала книжку, устала от переживаний и час, наверное, валялась под ёлкой, следя за помаргивающими цветными огоньками и размышляя, хотелось бы ей вот так, как Татьяна, влюбиться в этого дурака Онегина, который столько лет спустя сам пристал к ней со своей несчастной страстью. И на кой Татьяне было вообще в кого-то влюбляться? Гуляй себе по усадьбе, читай романы… Так и не пришла ни к какому выводу, заползла в палатку и уснула. Чёрные мальчики больше не мерещились – видимо, совсем оголодали и ушли к соседям.

На следующий день было так лень вылезать из-под одеяла, что она вспомнила про «браслет уверенности», залезла в рюкзак, достала коробочку, вынула браслет и решительно просунула в него руку: вот вам!!!

Конечно, всё это шутка той дамы в чёрном, у которой просто было настроение подбодрить жалкую девчонку. Но ведь в даме было столько уверенности – вот, наверное, как во взрослой Татьяне, которую увидел Онегин: «Кто там, в малиновом берете, с послом испанским говорит?» Так что, если этот браслетик Мишке просто будет напоминать, как круто быть уверенной и… как это? компетентной, то уже хорошо. Ну и волшебство не стоит на сто процентов исключать. В мире много непознанного.

Решительности, правда, хватило на то, чтоб выключить ёлку и сесть за алгебру. Ага, «гляжу в книгу – вижу фигу». А девятого числа надо хоть как пересдать… Алгебру и геометрию на десять утра назначили, русский – на двенадцать… Чтоб не разныться, она переоделась из пижамы в джинсы, футболку и серый свитер, пошла посмотрела в зеркало: да, ещё вполне можно сойти за мальчика. Она взъерошила волосы, нахмурилась: мальчик. А мальчики не скулят и лучше разбираются в точных науках. Хотя это вопрос спорный. Но Мишке нравилось притворяться мальчиком. Девочкой быть – ну чего хорошего. Особенно ей, когда нельзя носить юбки, потому что под юбку надо колготки, а колготки на шрамы – невыносимо, чем ни мажься. За эти годы, наверное, она вагон всяких мазей на шрамы вымазала, и отметины, конечно, стали бледнее, но всё равно – не сотрёшь, и зудят, зудят… Она пыталась смириться со своим уделом, но пока не получалось.

А мальчик в зеркале – классный такой, симпатичный, и улыбка хорошая… В джинсах, а под джинсами никто не увидит никаких шрамов. И умный мальчик-то: ему достало соображения включить ютуб с уроками – вот алгебра, вот геометрия, вот русский, и добрые, весёлые и уверенные учителя классно всё объясняют.

К девятому января Мишка стала тонкая, лёгкая, звонкая, в самом деле как мальчишка; пару раз утром у неё шла кровь из носа и голова кружилась, если резко встать. Браслетик вроде работал: да в жизни она не ожидала от себя такой работоспособности. Вернулись родители с младшими, но Катьку отвезли к тёте Свете, сестре отца, до конца каникул, а Митька один был куда спокойнее, сидел играл в лего и Мишке не мешал. Мама мешала больше: то «иди ешь», то «спать пора, сколько можно!» И вообще родители мешали: то и дело ругались на кухне, спорили. Мама шипела, папа орал. Ночным белоглазым мальчикам вонючего корма ешь – не хочу, во всех углах кучами, потолстели, наверно, даже. Мишка на ночь покрепче закрывала дверь в детскую, но всё равно не спалось, и она полночи лежала, думала про родителей – но вовремя остановилась и стала теоремы в уме повторять, слушала посапывание Митьки и наконец уснула.

В школе уборщицы, перешучиваясь, отмывали стены; без детей, без их шума было странно и пусто, только учителя пили чай по кабинетам или мучили таких, как она. Сначала незаметно трясло, но она постояла в коридоре, прижавшись лопатками к холодной, крашенной «под персик» стене у дверей в кабинет математики, и сердце перестало так сильно колотиться. А за партой она и вовсе успокоилась. Тест по алгебре дали лёгкий, для дураков-пересдатчиков, которых набралось со всей школы двенадцать человек из разных классов. Мишка решила его минут за десять весь, сдала. Дали тест по геометрии, и тут она провозилась с полчаса, но тоже вроде бы справилась. Оценку вредный Лай Михалыч, конечно, не сказал.

На русском было легче. Что там сложные предложения после квадратичной функции… Сдала. Даже слышала, как учительница спрашивает у завуча:

– А мы можем Косолаповой за пересдачу поставить «четвёрку»?

Значит, браслет – что, правда волшебный?

Вышла из школы, как будто в новый мир – воздух чистый-чистый, сладкий, зимний: тоже чудо? И вроде бы подмораживает? Небо проясняется. В школьном скверике синицы у кривоватых кормушек суетятся, перепархивают, попискивают. А вдруг наконец снег пойдёт и зима наступит, белая, как надо?

Дома было шумно так, что даже из-за двери слышно, как ругаются родители. Мишка прижалась ухом: нет, орут не на Катьку или Митьку, а друг на друга. Мишка вздохнула и тихонько вошла, бесшумно разулась, сняла куртку. Сегодня ругань шла про продажу участка бабушки Дины, краснодарской, отцовой матери, которая умерла летом. У Мишки заныло внутри, как всегда, когда кто-то упоминал про бабушку. И про то лето. Жара, мухи, тёмная комната… Ой, нет. Она отдёрнула память от сознания, напомнила себе: тут зима и холодно. Тут – хорошо. Взяла себя в руки и прокралась в детскую.

Катька и Митька притаились на нижней кровати. Катька, против обыкновения, не сидела, уткнувшись в телефон, а смотрела в пустоту. Перевела взгляд на Мишку: глаза обалделые, пустые, бессмысленные, сама бледная и какая-то взмокшая. Видимо, ей попало опять. За что или не за что – Мишке стало неважно. Катька – отвратительная младшая сестра, тряпичница, сладкоежка и грязнуля, просто зараза и тварь подколодная, а не сестра, но вот когда она после родительских выволочек такая пришибленная и полудохлая, то к горлу подкатывает злость на родителей и душит так, что слова не сказать – как позапрошлым летом, когда… Подвал этот… Когда Катька потом месяц не разговаривала и была похожа на тряпку. А с отцом она до сих пор не разговаривает. Сама Мишка, в общем, тоже… Ну ему тоже нечего им сказать. Только ругаться умеет.

Митька, жутко неподвижный, сидел, свесив с кровати ножки в сползших носках, и бессмысленно щёлкал дверками металлической машинки.

– Давно? – спросила Мишка у Катьки.

Она мотнула головой. Потом кивнула. Потом опять мотнула и пожала плечами. Открыла рот и закрыла. Вышибло из девчонки ум опять. Надо их отсюда увести.

– Одевайтесь, – велела Мишка. – Пойдём погуляем. Прилично одевайтесь, как в кино.

Каникулы, в кино мультики; может, отпустят… Боясь задуматься, она вошла на кухню к родителям: сидят за столом, злобно уставившись друг на друга, шипят. Полная раковина грязной посуды, на плите выкипевшая кастрюля залила всё красно-бурым свекольным отваром.

– Мам, пап. Я сдала. Дайте денег на кино по двести рублей, мы на мультики сходим.

– Какие «по двести», это что же, уже шестьсот? Да как тебе не стыдно, зараза такая бессовестная, и так денег ни на что не хватает, – завелась, срываясь на визг, мать. – Вон, у папаши проси, может, хоть на детей раздобрится!

– Пап, я могу их отвести, а сама в фойе посижу подожду, тогда только четыреста…

– Нет у меня лишних денег, – буркнул отец. – Вы и так меня заживо сожрали, а я ещё молодой, я пожить хочу! Поняла? – вызверился он на мать. – Только и знаю, что пахать, а ты? Обед нормальный сварить не можешь, будто правда жрать нечего!

– Да обеда на те деньги, что ты даёшь, одному Митьке не хватит! Да если б я не добавляла!

Мишка посмотрела на злого отца, на потную мать и пожала плечами:

– А вы думали, как будет? Что вы хотели? Дал бог зайку, даст и лужайку? О чём вы думали, когда троих нарожали? – и вышла из кухни, вся гордая. Бросила через плечо: – Мы гулять пошли. А вы тут хоть заживо друг друга сожрите.

Без спешки, чтоб не показывать родителям, как страшно, что они вбегут, остановят, надают пощёчин, Мишка собрала мелких. Пальцы дрожали. Катьке, обычно сообразительной, приходилось подсказывать, что надеть, а Митьку пришлось одевать, как куклу, хотя он, пятилетний, давно умел всё делать сам. Увидев на столе остатки распотрошённого новогоднего подарка с конфетами, Мишка собрала оставшиеся карамельки и вафли в рюкзак на всякий случай. Обед пока что не светит.

Зато на улице светило солнышко, пусть низкое, тусклое – Мишка уж и забыла, когда его видела, наверно, ещё до Нового года. Тучи расползались прочь, таяли; небо стало синим-синим и глубоким. С Невы дуло, даже во дворе пахло холодной водой, и они обошли дом, чтоб посмотреть на Неву: ни льдинки. Зимы нет. Простор сине-серой Невы; ближе плотный, в пыли, правобережный поток машин на набережной; далеко-далеко, как в другом мире, сверкающая левым боком на солнце башня Лахта-центра, а тут – горячий запах эспрессо и капучино из кофейни. Из-за этого запаха до слёз хочется скорей стать взрослой, чтоб свои деньги и можно тратить их на кофе… Сидеть в кофейне и думать о чём-то дельном, взрослом… Солнце, как всегда в январе, висит прямо над собором на том берегу. Какая ж это зима, если плюс три градуса и вместо снега – пыль? Это и не зима. Так просто, календарь показывает зимние месяцы.

Они долго гуляли в соседнем дворе, где были качели и горки. А то в их дворе ничего нет. То есть и двора нет. Один подъезд в башне, на первых двух этажах – грязный большой магазин, и выход из подъезда сразу на асфальтовое пятно, заставленное машинами. Вообще можно спуститься по неровным, за полвека чуть съехавшим с места гранитным ступеням на нижний двор, который считается принадлежностью их дома, но там – только деревья на лысых газонах, а по сторонам – встроенные в цокольные этажи мясной ресторан, магазин зоотоваров и ещё какое-то странное заведение, где летом гнездятся бородатые байкеры и стоят прямо на газоне громадные мотоциклы. Мишка летом боялась даже поверху проходить: байкеры всё ели и ели мясо из ресторана, как голодные людоеды. Хорошо, что сейчас этим дядькам в чёрной коже, похожим на бородатых черепашек ниндзя, несезон, и во дворе только лужи и собачьи какашки… А с четвёртой стороны под мостом – выезд сразу на набережную, узкий тротуар и всё, поток машин – страшно. Недетский двор.

А в соседском, с игрушечными домиками – тихо и хорошо. Митька ожил, бегал, лазил по горкам. Катька грустно скрипела качелями, но, когда во дворе сошлись две собачницы, одна с лабрадором, другая со щенком ризеншнауцера, подлизалась к тётенькам и поиграла с собаками, побегала, бросая мячик щенку. Митька гладил терпеливого пожилого лабрадора и что-то говорил ему в мягкие уши. Пёс моргал и медленно мотал хвостом, нюхал Митьке ладошки.

Потом собачницы ушли, Митька расстроился, и Мишка усадила его на качели, стала качать и рассказывать, как старый пёс нагулялся и хочет спать дома на коврике.

– Я бы тоже уже поспал дома хоть на коврике, – задумчиво сказал Митька.

Мишка дала ему конфету, а Катьке – вафлю. Потом наоборот. Себе взяла карамельку. Нос у Митьки стал холодный и лапки тоже. Катька переминалась возле качелей, потом отошла к скамейке и присела нахохлившись. У Мишки замёрзли ноги и уже настолько, что мантра «холодно – это хорошо» больше не помогала. С Невы дуло в щели между домами, из подвалов выползала тьма. В окнах домов светилась яркая, тихая, нормальная чужая жизнь. Ветки старых чёрных деревьев оцепенело, однообразно покачивались, а внизу во тьме, казалось, ходит кто-то чёрный. В огромных окнах новой библиотеки в соседнем доме, близнеце их собственного, так ярко сиял свет, что стало понятно – уже сумерки. Вот бы они жили в этом доме, где на первых этажах библиотека, а не в том, где грязный магазин, в который мама не разрешает даже за хлебом заходить, чтоб не принести домой заразу. С библиотекой-то и вся жизнь, наверное, стала б совсем другая… Ой. Библиотека. Книжки. И ещё не поздно, ещё рабочий день! Туда можно!!

– Там, – она ткнула пальцем в библиотеку, – есть детский отдел. И много-много книжек с картинками. Идём?

– Я домой хочу, – беспомощно сказал Митька. – То есть домой не хочу, но хочу дедморозовский конструктор. Как ты думаешь, папа, когда нас выгонит, конструктор ведь не отберёт? Или себе оставит?

– С чего это папа нас выгонит? – замирая, переспросила Мишка.