Назови меня по имени

– А ну-ка, дохните на меня! – приказала начальница, и Маша дохнула.

– Ну я же говорила! – Нинель слегка прищурилась. – От вас пахнет.

Директриса имела право на опасения. Она догадывалась, что в учительской где-то спрятана ещё одна тайная бутылочка. Все учителя знали про эту чекушку и пользовались ею только в особенных случаях. На её горлышко поверх пробки была нахлобучена цилиндрическая стеклянная стопка, всегда удивительно чистая (видимо, кто-то постоянно её протирал). Маша знала: чекушка стояла в шкафу, во втором ряду справа, заставленная подборкой книг по педагогике. Подборка книг никогда не обновлялась, зато марка продукта менялась довольно часто, потому что по негласному правилу новую покупал тот, кто выпивал остатки. Маша почти всегда была за рулём и старалась прикладываться к ней как можно реже. Но сегодня-то чекушка была ни при чём!

– Это же… Это капли Зеленина! – оправдывалась Маша.

Тут снова распахнулась дверь, и на пороге появилась завуч младших классов, в парике и костюме Бабы-яги, поверх которого кое-как был наброшен старомодный китайский пуховик.

– Мария Александровна, сколько можно одеваться! – Её бас гремел на весь пустой коридор. – Быстро в актовый зал!

И, не дожидаясь ответа, заковыляла по направлению к лестнице.

Нинель смерила Машу строгим взглядом, развернулась и вышла из учительской.

Слякоть стала коронным номером утренника. Она весело брызгалась водой, дети визжали от радости и бегали по залу за очередной порцией обливашек. Малыши приняли игру на ура и нарочно подсовывали довольные мордочки под струю пульверизатора.

Какой-то первоклассник в костюме тигрёнка подбежал к Маше с криками: «Облей меня! Облей меня!» – и она, войдя в роль, погналась за ним, громко шлёпая Петькиными резиновыми сапогами. Вдруг ребёнок куда-то пропал, а на пути возникла фигура без карнавального костюма. Маша автоматическим движением несколько раз нажала на горлышко пульверизатора, и мощная струя брызг полетела в лицо директрисе.

Нинель попыталась заслониться рукой от потока воды, но вместо этого непроизвольно мазнула по щеке краешком ладони. Под размытым слоем пудры и тонального крема обнажилось застарелое яркое сосудистое пятно.

Тёмные дуги бровей директрисы поползли к переносице, но женщина мгновенно взяла себя в руки. Достала из кармана платок, промокнула лицо, заулыбалась и начала громко – даже чересчур громко – хлопать в ладоши. Под ёлкой готовили новую сцену. Дед Мороз призывал детишек прогнать мерзкую Слякоть, и этот сценарный ход, надо полагать, полностью совпал с желаниями начальства.

Маша ретировалась из зала без лишнего сопротивления, выбежала в коридор и бросилась к учительской, по пути налетев на группку одиннадцатиклассников, которые так некстати спускались по лестнице.

– Здрасьте, Марья Александровна! – крикнул кто-то ей вслед.

Чтоб вас всех, подумала Маша про себя, и буркнула на ходу: «Привет, Бояринова».

В учительской, по счастью, никого не было. Маша стянула с себя шляпу, сбросила с ног болотные сапоги. Отдышалась, вспомнила про чекушку и подумала, что вот сейчас бы самое время…

Но за Машиной спиной хлопнула дверь, и в учительскую снова вошла директриса. Что же она никак от меня не отвяжется, мелькнуло у Маши в голове.

Директриса держала в руках платок со следами тонального крема. В проходящем свете красные пятна на её щеках сделались особенно заметны.

У Маши оставалась последняя попытка превратить случившееся в новогоднюю шутку.

– Не смешно, – сказала Нинель.

В голосе начальницы звучало не только возмущение, но и досада.

– Это случайность, – беспомощно повторила Маша. – Я не видела, что вы там стояли.

Директриса подошла к зеркалу и краешком платка аккуратно вытерла нижнее веко.

– Всё вы прекрасно видели, – вздохнула она. – Но мне и правда хочется верить, что вы это сделали случайно. А вовсе не потому, что я застала вас за распитием спиртного на рабочем месте.

И Нинель ушла, громко стукнув дверью – может быть, тоже не нарочно, просто в учительской осталась открытой форточка.

Маша припомнила подробности недавнего происшествия и засмеялась. Неужели директриса и в самом деле считала, что правнучка академика Иртышова устроила ей холодный душ из одного только желания навредить? Сегодня же, если не забуду, расскажу об этом случае Марку, повеселю его, решила Маша.

Марк, насколько она знала, тоже никогда не мог найти общий язык с институтским начальством. Мы с Марком два сапога пара, думала Маша, и чем больше она убеждала себя в этом, тем веселее становилось у неё на душе.

К концу дня рабочие на втором этаже вытащили из комнаты отдыха всю мебель. Они застелили пол крафтовой бумагой и сняли с потолка старое покрытие, бурое от пятен и потёков. Это были следы прошлогодней аварии: год назад в кабинете физики, который находился прямо над группой продлённого дня, прорвало водопроводную трубу.

– Завтра всё уберём, хозяйка, – сказал ей старший рабочий, накрывая инструменты полиэтиленовой плёнкой.

Второй, молодой и хмурый, весь день молчал. Наверное, он ничего не говорит, потому что не знает русского, решила Маша.

Она стояла в дверях и смотрела, как мастера покидают рабочее место. Младший показался ей почти ровесником её выпускников. Он на ходу застёгивал куртку и мычал под нос какую-то грустную восточную мелодию. О чем, интересно, поёт этот мальчик, спросила себя Маша.

И тут же ответила себе: о любви, конечно. О чём же ещё. Если бы Маша умела петь – наверное, она тоже пела бы: о дороге с работы, о Марке, об их сегодняшнем вечере, и молодой рабочий, не сказавший за весь день ни одного лишнего слова, понял бы Машу, даже не зная русского языка.

Глава 5

– «Я тебя люблю» – как пошло это звучит… – сказал Марк. – Скоро такие слова останутся только в книгах. Вместо этого люди будут говорить: «Я уважаю твоё личное время и твою территорию».

Он стоял у окна и курил в форточку. Квартирная хозяйка, или попросту старуха, как Марк её называл, всегда ворчала, когда чувствовала в квартире запах дыма, но сама делала точно так же: курила в форточку в своей комнате или на кухне, и потому в доме всё время стоял горький, глубоко въевшийся в стены, застарелый табачный дух.

Марк жил в самом центре Москвы, в месте, которое старожилы и историки называют Ивановской горкой. Он снимал комнату на первом этаже старого пятиэтажного дома, напротив усадьбы, в позапрошлом веке принадлежавшей промышленнику и банкиру Андрею Львовичу Кнопу. Марк был соседом банкира уже целых пятнадцать или шестнадцать лет.

Квартирная хозяйка Марка в молодости танцевала в одном из столичных театров, а сейчас бывшая балерина походила на маленькую седую птичку с крохотной головой, чёрными круглыми глазками, большим носом и тяжёлым животом. Голени у неё оставались худыми, как спички, а в квартире она носила огромные валеные чуни, потому что её стопы, искалеченные артрозом, болели на каждую перемену погоды.

Старуха жила здесь только в холодное время года. В конце апреля за бабкой приезжал сын и увозил её на дачу до самого октября. С Марком, которого старуха считала представителем богемы, а значит, человеком своего круга, бывшая балерина очень любила беседовать об искусстве – вечером, за рюмочкой коньяка. Иногда Марк делал вид, что забывал о сроках платы за квартиру, и старуха в таких случаях вела себя как истинная леди: напоминала своему жильцу о долге не раньше, чем через две недели. С Машей бабка была любезна, как, наверное, и со всеми прежними пассиями Марка. Она называла Машу «деточка» и призывала её «не стесняться».

Присутствие Марка в квартире бывшей балерины не только не принесло жилью процветания, а напротив, ускорило его упадок, однако бабка смотрела на это сквозь пальцы. Маше казалось, что хозяйка была немного влюблена в своего жильца – именно поэтому она позволяла ему творить в своей квартире невесть что. Впрочем, бабке и самой не было равных в умении превратить жилое помещение в настоящие авгиевы конюшни.

Все три комнаты были донельзя захламлены. Самая маленькая была снизу доверху забита невообразимым количеством чемоданов, сумок и пакетов, стоявших штабелями вдоль стен, и лишь узенький проход посередине позволял пробраться к окну. Открыть это окно было невозможно из-за великих завалов на подоконнике – и поэтому здесь открывали только форточку, да и то с помощью палки. Справа и слева от прохода, в который Маша могла протиснуться боком, а Марк вообще не мог пройти, лежали неприкосновенные бабкины богатства.

Помещение это всегда было заперто, и старая балерина никого туда не пускала, даже своего жильца. Но Марк, человек с научным складом ума, всё равно проник туда, разыскав нужный ключ. Этот ключ висел на гвоздике в комнате хозяйки вместе с несколькими другими, назначение которых было неясно ни Марку, ни даже, наверное, самой старухе, потому что она никогда ими не пользовалась.

В запертой комнате хранились старые концертные наряды артистки кордебалета и прочий хлам, накопленный за всю её бурную жизнь. Однажды, когда Маша ночевала у Марка, они вдвоём залезли в запретную зону и, открыв наугад какой-то чемоданчик, отыскали: синий бархатный, изъеденный молью купальник, длинную лёгкую цыганскую юбку, кокошник, искусственную косу и коротенькую кружевную пачку. Букетик пропылённых искусственных цветов рассыпался прямо у Маши в руках.

От щедрот старуха отдала Марку самую большую комнату в квартире, а сама жила в средней: кроме любимой спальни хозяйка больше нигде не могла уснуть. Она никогда не запирала свою каморку, и во время летних отъездов хозяйки в обязанности Марка входило проветривание жилого помещения. В бабкиной комнате был почти такой же бардак, как в запретной кладовой, но качество хлама здесь отличалось от предыдущего.

Там хранились бронзовые подсвечники и лампы различных стилей, размеров и форм, они лежали вдоль плинтусов, друг на друге, покрытые пылью. Мраморные, с тонкой резьбой, а также костяные, серебряные и прочие пепельницы. Серая от времени гипсовая балерина стояла на крышке шкафа – Марк установил скульптуру так высоко, чтобы Хомяк, когда он гостил у отца, не смог её достать ни при каких обстоятельствах. По стенам комнаты висели картины в рамах, фотографии без рам, повсюду валялись павлиньи перья, перламутровые раковины, японские куколки с круглыми деревянными головами. Немецкие куклы в пыльных нарядах с мёртвыми фарфоровыми лицами. Богатства были уложены в три, а то и в четыре слоя на подоконнике, на полках, в углу, на столе, под кроватью и на прикроватной тумбе. Если Хомяк разбивал здесь какую-нибудь вещицу, старуха никогда этого не замечала.

Чтобы попасть в комнату Марка, нужно было пройти по небольшому тёмному коридору, где никогда не работала люстра. Три рельефные чёрные трубы изгибались на уровне двери и, прободав косяк, уходили внутрь залы. Белая венецианская маска висела под самым потолком в дальнем конце прихожей и пристально наблюдала за каждым движением гостя.

Любой, кто попадал в комнату Марка, на несколько секунд замирал от изумления. Возле стены, напротив входа, стояла большая фаянсовая ванна благородного тёмно-синего цвета. Именно к ней ползли трубы, идущие из коридора. У ванны имелся кран-смеситель, а рядом стояла прибитая к полу специальная деревянная приступочка – чтоб удобнее было залезать.

В жаркую лёг он купальню и чистым вином опьянился,
И через это вошёл в вечно холодный Аид.

Однажды Марк написал диссертацию сыну владельца фирмы, которая занималась отделкой санузлов и установкой сантехники. Вместо оплаты Марк потребовал, чтобы ему провели воду прямо в комнату и создали здесь самую современную эпикурейскую купальню.

– Понимаешь, – говорил он Маше, – мы со старухой никак не могли поделить эту часть квартиры. Сортир ещё куда ни шло, там она подолгу не сидит, но ванна… Бабка несколько раз в неделю слушала музыку, лёжа в пене по самые уши! Это, правда, прекратилось, когда у неё начались проблемы со зрением, но к тому времени ванна – ха-ха! – уже стояла. Нельзя же вечно чистить зубы на кухне! Ну и прочее, знаешь ли…