Простые истории из второй половины XX века

Днем мне позвонил Гриша. Вечер у меня оказался свободным (Лера поет в ресторане), и я позвала его в гости. О Лере я ему не рассказывала. Было много сомнительного в ее биографии, а времена были сложные. Кроме того, еще что-то меня останавливало.

Лера ушла в пять, а в шесть явился Гриша. Только мы сели пить чай, как раздался звонок в дверь. Очень удивленная, я открыла дверь и увидела Леру. Она кратко объяснила, что вечер не состоялся и что она вообще не будет больше петь в этом ресторане.

Лера прошла на кухню и в недоумении остановилась. Не могу передать, с каким изумлением смотрел на нее Гриша. Она еще была в длинной цыганской юбке и шали. Распущенные белокурые волосы свободно вились по плечам, и все, что требовалось для цыганского костюма – бусы, мониста, браслеты, было надето. Я стояла просто как истукан. Наконец, немного придя в себя, представила их друг другу. Лера тоже села пить чай. Затем Гриша, к моему удивлению очень смущенно, сказал, что если она цыганка по профессии, то должна уметь гадать. Лера не очень охотно достала карты и погадала ему на картах и по руке. И вот тут-то ему стало просто страшно. Он в каком-то оцепенении сидел на стуле.

Лера, сославшись на головную боль, пошла спасть. Мы с Гришей сидели молча. Я чувствовала, что это конец, но старалась не думать об этом. Было очень поздно, когда он ушел. Я просидела на стуле всю ночь.

Рано утром в кухню вышла Лера. Мне показалось, что она тоже не спала. Мы старались не глядеть друг на друга. Лера умылась, сказала, что придет очень поздно, и ушла. Больше я ее не видела и уже не увижу на этой земле. Через день к вечеру я получила от нее записку: «Наташа, прощай. Не хочу из твоей судьбы делать мою. Лера».

Что случилось в тот день, я позднее узнала от Гриши. Остаток ночи он просидел на лестнице. Утром они встретились, и он уговорил ее пойти к нему. Лера осталась у него до следующего дня. Они рассказали друг другу ужасно много. Лера также сообщила, что вчера вернулась рано, поскольку директор отменил из боязни ее концерт; афишу тоже сняли. Когда она уже уходила, подошел какой-то человек и вручил ей записку следующего содержания: «Лера, узнал о тебе из афиши. Будь обязательно послезавтра там-то и тогда-то. Умоляю. Твой Боря».

– Ты пойдешь? – спросил Гриша.

– Нет, это все в прошлом, – ответила Лера.

Но утром послезавтрашнего дня вдруг сказала, что ей нужно выйти по делам. Он не хотел ее отпускать, но Лера его убедила, что это совсем ненадолго. Поцеловав его, она вышла. Где-то минут через пять Гриша начал сходить с ума – он точно знал: она не вернется. Прошел час. Потом день…

Я узнала через неделю, что Гриша в клинике: у него тяжелый нервный срыв. Перед этим он получил записку: «Люблю. Прощай. Будущего нет».

Через месяц Гришу выписали. Я ходила к нему в больницу, но потом мы перестали встречаться. Лера, разбив три судьбы, не пустила меня на свой путь, не увлекла обманным благополучием обольстительного создания, которое легко всего добивается.

Я осталась на гордом пути одинокого труженика. В дальнейшем я интересовалась судьбой цыганской певицы Валерии Корецкой. Встретившись с Борей, она разделила его судьбу. Он сидел, потом жил на поселении. Там они поженились. Но Валерия вскоре умерла – от какого-то легочного заболевания, как и ее отец.

Дочь Гриши зовут Лера. Его жена находилась целиком под его влиянием и безропотно согласилась на это имя.

Моя жизнь дальше проходила так. Я замкнулась в своем одиночестве и в одиночестве же зализывала свои раны. После университета сначала работала в Музее искусства народов Востока. Это стало для меня откровением. Я гораздо раньше, чем это вошло в моду, увлеклась восточной философией, в частности индийской и китайской, историей и философией восточного искусства. Защитила диссертации. Сначала кандидатскую, потом, в 35 лет, и докторскую. Тоже по философским проблемам китайского и индийского искусства. У меня много монографий, я преподаю в Университете, время от времени меня даже отпускают на международные конференции. Замуж я вышла в 28 лет за своего коллегу искусствоведа. Я к нему всерьез не относилась: в свои тридцать он был совершенным ребенком, не знающим жизни, хотя и чрезвычайно одаренным и эрудированным ученым. Теперь он тоже доктор наук, член-корреспондент Академии наук и прочая, и прочая, и прочая. Мы с ним, что называется, дружили. Он вел со мной бесконечные умные разговоры и меня полюбил за «ум». Я про себя потешалась над ним, хотя и относилась к нему хорошо. Он совершенно не умел обращаться с девушками и вел бы свои умные разговоры до Мафусаиловой бороды, если бы я его не подтолкнула. Как-то я «случайно» поскользнулась, оказалась у него в объятиях, «случайно» его поцеловала, и он тогда что-то пробормотал насчет любви и свадьбы. Я не любила его, но мне было 28 лет, и я хотела замуж. Любить кого-либо я тогда совсем не хотела.

У нас родился сын. Мы назвали его Гришей. Жизнь текла спокойно в нашей совместной «духовной жизни» и в моей хозяйственной. Я не роптала. Я была к этому готова.

А муж мой постепенно взрослел. Прошло 12 лет со времени нашей свадьбы, и он достаточно повзрослел, чтобы влюбиться в некую ловкую барышню, лет двадцати семи, его аспирантку. Нельзя сказать, что я не была уязвлена, но особых страданий не испытывала. Мы разошлись довольно мирно. Сын остался со мной. Лет через пять мой муж снова развелся. Новой жене он был нужен только как ступенька в ее дальнейшей карьере. Теперь она жена модного кинорежиссера с кучей денег. Зато мой бывший муж сейчас уже вполне себе взрослый, разбирающийся в жизни, хотя и несколько замкнутый человек. Ко мне он питает добрые, а в последнее время даже слишком добрые, чувства.

Я же после развода вдруг вспомнила, что я женщина. Боль моя к тому времени почти прошла, я уже не топила ее с такой яростью в занятиях наукой. Я вдруг стала легкомысленной. Внешне я хорошо сохранилась, и общественное положение «докториссы» наук тоже кое-кого привлекает. У меня образовалось много поклонников, частично я их находила сама. В общем, я весело провела свои последние семь лет, что восполнило недостаток мужского внимания в молодости. И вот теперь, после вчерашней встречи, этот угар последних лет вдруг схлынул. Я вспомнила свою любовь к Грише, свою любовь к Лере, их любовь.

Лера, Лера! Разве ты была права? Ты погубила себя, чтобы я была счастливее, чем ты. Разве для такой судьбы ты меня спасала? Что важнее: наши довольно призрачные труды или столь же быстролетное очарование и счастье влюбленности?