Стыд. Роман

«Наверное, каждый задумывается о смысле жизни, о предназначении человека. Хотя бы в детстве. Ведь в детстве ты больше наблюдатель жизни, чем её участник. Наблюдатель не головной, не естествоиспытатель, а тоскующий, как ангел. Много утекло воды с тех пор, как я перестал быть ребёнком, я побывал в потоке жизни, побывал и на обочине. И вот, сидя на обочине и наблюдая жизнь, мне всё чаще хочется вернуться в детство, к чистоте, к незнанию. Тогда я становлюсь внутренне в полный рост и рассуждаю. Павлик Морозов был ангелом. Его отец был развратным человеком и пьяницей. Он избивал мать. Молодая красивая девушка, почти девочка, была учительницей Павлика в сельской школе. Она приехала из города весёлая, говорила слова, которым верила, о правде, труде, свободе… Павлик не предал отца, он оставил его из любви к идеалу. „И кто не оставит отца и мать, и не последует за Мной, тот не может считаться Моим учеником“. Откуда мальчику, не познавшему жизнь, было знать, что он последовал за ложным идеалом? Я уверен – Павлик сейчас витает ангелом возле Бога. А где есть и будут те взрослые, которые в одну эпоху увлекли его своей ложью, а в другую бросили и оклеветали…»

Это старая запись. Кое-где зачёркнуто. Я закрыл тетрадь. Мне захотелось есть. Я подумал, что надо спешить, а то все кафе и столовые скоро закроются. Да и хлеба нужно купить, на работе я обычно чай с ним пью. Хорошо, что сосед стучал молотком и разбудил меня. Я ведь и не обедал сегодня. Нет, спать надо ночью, а днём бодрствовать.

7.

Я вышел на улицу. Солнце укатилось за дома, было прохладно. Меня слегка томила наружная жизнь, но это, видимо, от дневного сна. Людей на улицах мало, машин тоже, ведь сегодня воскресенье. Я подумал, где можно сейчас поужинать.

Когда я учился в институте, то не любил выходные дни из-за того, что относительно дешёвые и хорошие столовые, такие как столовая консерватории или наш буфет, например, были закрыты. А ведь мы в выходные находились обычно целый день в институте, репетировали что-нибудь. Бывало в перерыве обойдёшь чуть ли не весь центр, вплоть до Садового кольца, прежде чем пообедаешь где-нибудь. А пока вернёшься – опять проголодаешься. Одно время, на первом и втором курсах, мы ели в пельменной на углу улицы Герцена и Собиновского переулка, но потом пельменную закрыли на ремонт. Правда, мне ещё раньше успели опротиветь эти пельмени, от одного запаха которых меня уже тошнило. Кстати, эта пельменная до сих пор на ремонте.

Едва я вышел на проспект Мира, как увидел мчащийся к остановке троллейбус. Какая удача! Я побежал за троллейбусом. Успел. В пустом салоне, у окна, сидела некрасивая девушка, я поймал её приветливый взгляд, едва вошёл. Всю дорогу мы с ней переглядывались. Что-то в её глазах было очаровательное. Наконец, троллейбус подъехал к моей остановке. Я спустился на подножку в ожидании, когда водитель откроет двери. Потом ещё раз мельком взглянул на девушку и снова поймал её взгляд. Двери открылись. Помедлив секунду-другую, я всё-таки выпрыгнул наружу.

Глядя вслед уходящему троллейбусу, я подумал о том, что с девушкой, оставшейся в нём и смотрящей мне вслед, вполне возможно я мог бы быть счастлив и, может быть, надо было бы уже давно оставить «планов громадьё», жениться и стать обывателем, ведь – это я знаю с некоторых пор, – в малом – большое, а в большом – малое. Но какая-то непреодолимая сила, называемая судьбою, владела моей жизнью. «Нет, ничего не удастся изменить», – думал я.

Кстати, насчёт красоты. Говорят, первое впечатление обманчиво. Да, часто это действительно так. Например, случается вам видеть некрасивую женщину, вас даже слегка отвращает её уродство, но вот вы знакомитесь с нею, говорите, встречаетесь часто то ли по делам, то ли случайно, и вот вы уже не замечаете её уродства, вам она кажется всего лишь некрасивой, а потом вдруг в один прекрасный день, проснувшись утром, с ужасом понимаете, что уже в неё влюблены… Что, невозможно? Ещё как возможно! А ведь нередко бывает и обратное, то есть красота прельщает, а потом приходит разочарование. Впрочем, я не против красоты. Напротив, обожаю красивых и со вкусом одетых женщин! Но в этой некрасивой девушке в пустом троллейбусе было какое-то очарование. Что-то было волшебное в её глазах…

Кафе оказалось закрыто. «По техническим причинам» – гласила табличка. Это ложь, просто воскресенье, и все ушли домой раньше положенного времени. В московских столовых и кафе так часто делают, я это заметил. Повесят табличку «По техническим причинам» и уйдут домой. Что ж, тут недалеко столовая. Нужно только опять перейти через дорогу. Закрыто… Ладно, пойду дальше. Дальше будет ещё одна столовая, но она, кажется, на ремонте. Так и есть. Ничего, дойду до Садового, там диетическая. Наверняка работает. Я вошёл в диетическую. Душно и отвратительный запах.

Вот уже пятый год я питаюсь в таких местах. Иногда отчаяние овладевает мной и тогда не остаётся даже сил подтрунивать над собой. Но сегодня ничего, нормально, я говорю себе: «Сейчас, зверь, мы тебя покормим».

8.

В столовой какая-то женщина упала в обморок. Её поддержал мужчина из очереди, усадил на стул. Она пришла в себя. Я немножко помедлил черпать ложкой вермишелевый суп, потом продолжил есть, чувствуя отвращение к себе и бессмысленность жизни.

Я вышел из столовой и остановился в нерешительности. Сумерки сгустились, свет из окон столовой заливал тротуар. Сейчас около восьми вечера, на работу мне к одиннадцати, значит, предо мною три лишних часа. На что их потратить? Я тоскливо огляделся кругом. Подошла какая-то девочка, лет двенадцати, попросила пятнадцать копеек позвонить. Я сказал, что у меня нет «пятнашки», потом вспомнил, что есть, окликнул девочку. Она обернулась. Волосы у неё чёрные, глаза тоже чёрные, блестящие, чистые, взгляд простодушный, доверчивый. Её вид тронул моё сердце. «Вот, возьмите». Она смутилась от того, что я обратился на «вы», покраснела слегка, но «пятнашку» взяла. Я вдруг поймал себя на мысли, что понимаю, почему в дворянских семьях к детям тоже обращались на «вы».

Я, улыбаясь, пошёл прочь.

Когда я был мальчиком, то мечтал, чтобы я, каков я есть, со всеми дурными и хорошими своими свойствами, был самым плохим человеком на земле, а остальные люди чтобы были лучше, краше меня. Пусть бы меня презирали и, быть может, посадили бы в тюрьму за посещавшие меня дурные мысли или сделанные мной проступки, но зато я бы радовался, что остальное человечество превосходит меня нравственно. О, как я мечтал об этом!

Но это было очень давно…

Вскоре я остановился. Куда пойти? Тут мне пришло на память, что в кинотеатре «Москва» идёт ретроспектива американских фильмов. Пойду туда. Тем более, что в этот кинотеатр могу пройти бесплатно. Один знакомый открыл мне секрет, что в баре «У Ханжонкова», что в подвальчике кинотеатра, работает некий Давид, приятель его приятеля. Так вот, проходя мимо билетёрши, стоящей у входа, нужно только сказать: «Я к Давиду», и вас пропустят. Правда, могут переспросить недоверчиво, но тут нужно не теряться, а повторить спокойно: «К Давиду».

Последний сеанс в этом кинотеатре начинается в девять вечера. Я отправился до площади Маяковского пешком, потому что оставалось в запасе много времени. По дороге я купил хлеба в булочной и пачку вермишелевого супа на вечер.

Я мыслями целый вечер был прикован к сцене, что произошла утром. Чуть ли не в сотый раз прокручивал как вошёл в деканат, что говорил, как сел, как отпрянули педагоги, как смутился Николай Пафнутьич, какие глаза, полные холодной ярости, были у Порожнего, его монолог, – и всё более погружался в тихое отчаяние. Я заставлял себя думать о чём-то другом, цеплялся за иные воспоминания, но это удавалось с трудом.

Глава четвёртая

1.

Фильм, который должен был демонстрироваться, назывался «Тутси». Когда-то я уже смотрел его, и мне он понравился, любопытно взглянуть сейчас. Я постоял у кинотеатра, потом вошёл. Пароль сработал безотказно. В баре, этажом ниже, было сильно накурено и шумно. Однако приятно после ходьбы и уличной тревоги ощутить себя в уютном, тесном кругу людей, к тому же не обращающих на тебя ни малейшего внимания.

По телевизору, что стоял на барной стойке за спиной у субтильного бармена, шло сольное выступление какой-то оперной певицы. Звук телевизора был приглушён, и гул человеческих голосов в зале заглушал её пение. Я, размешав ложечкой сахар, осторожно отхлебнул горячий чай, и некоторое время наблюдал за безмолвными гримасами певицы, потом стал рассматривать посетителей бара. Особенно привлекли моё внимание те, что сидели за соседним столиком: двое мужчин с двумя девицами. Вскоре я догадался, что эти девушки из начинающих проституток. Мужчины были восточного типа, безукоризненно элегантно одетые. Один сидел спиной ко мне, с мощной шеей и покатыми плечами, с маленькой головой, стриженной под ноль; другой в полупрофиль, такой же брутальный, только с длинными волосами и в очках с золотой или позолоченной оправой. Стол их был заставлен разными вкусными блюдами, стояла бутылка дорогой водки. Все четверо курили, ели, выпивали и общались. Одна из девиц, менее красивая, держалась поуверенней, но вульгарней своей подруги. Она выдыхала дым в лицо лысому ухажёру, временами громко и противно смеялась. Вторая старалась подражать первой, но то и дело румянец покрывал её щёки. Меня удивила именно она. Странно видеть стыдливый румянец у девушки, выбравшей стезю проститутки… Впрочем, ничего странного – веяние времени…

Минут за десять до начала сеанса на эстраду, что была прямо предо мною, влезло трое мужчин. Вначале я подумал, что это хулиганы – у них был угрюмый, недовольный вид, – но оказалось, что это музыканты. Один из них сел за рояль, другой повесил на грудь электрогитару, третий взял в руки саксофон, и через минуту полилась приятная, семидесятых годов, мелодия. Я посидел ещё минут семь, потом отправился наверх в кинозал.

2.

В заполненном зрителями зале стоял тихий, несколько унылый шумок. Я прошёл к противоположной стене, подальше от входной двери, через которую ещё минут пятнадцать будут входить опоздавшие. Едва я нашёл свободное место, как начался фильм.

Слева от меня одно кресло пустовало, и я запрокинул руку на его прохладную спинку. Хорошо. Фильм оказался недублирован. Однако пока шли титры – переводчик молчал. Это было не в правилах, поэтому зрители нетерпеливо ожидали перевода. Титры кончились, началась история, где герои разговаривали по-английски, а голоса переводчика всё не было. Это было так неожиданно, что все ошалело молчали. Что происходит? Может быть, на рекламном щите было написано, что фильм пойдёт без перевода? Ничего непонятно!..

«Перевод!» – вдруг раздался чей-то разъярённый бас. «Перевод! Перевод!» – закричали из разных мест. Кто-то оглушительно свистнул, несколько человек затопали ногами. Однако никакой реакции на волну возмущения не последовало, и фильм, продолжая идти, погасил эту волну. Воцарилась тишина. Все с враждебным недоумением уставились на экран. Наконец, новый заряд возмущения достиг апогея, прорвался в крики, свист, топанье и улюлюканье. Но фильм погасил и эту вспышку ярости. Волна неуверенности и смятения прокатилась по залу. Несколько человек покинули свои места и удалились. И вот, когда казалось, что можно сойти с ума от подобного безобразия, экран вдруг погас, в зале зажёгся свет. Раздались бурные аплодисменты. Все облегчённо вздохнули, весело поглядывая друг на друга. Возникла некая братская связь между людьми.