На обломках рая

На обломках рая
Олег Северюхин

Повесть в стиле фэнтезийной робинзонады в современном миллионном городе. Наши Создатели признали провальным эксперимент по заселению Земли и выращиванию идеальных человеческих особей для оздоровления генома космических обитателей. Всех жителей, как пылесосом, телепортировали на другие планеты. И на Земле, а конкретно в России, остался один человек, выживающий в огромном городе в окружении диких зверей, неупокоенных душ и опасностей, несущихся со всех сторон

Олег Северюхин

На обломках рая

Даже оставшись один, человек должен бороться за свою жизнь. Кто-то их древних.

Глава 1

То, что мы не одни, я понял еще в раннем детстве. В пять лет я сломал ногу и в течение двух недель был без сознания. По-современному, находился в коме. Эти две недели промелькнули для меня как одно мгновение, во время которого я был где-то там, где темно и темнота до такой степени густая, что в ней совершенно ничего не видно, и там не холодно, и не жарко. Примерно так, как я находился в животе у матери перед самым своим рождением. Потом я вернулся к людям, но ощущения от нахождения там не забыты до сих пор.

После выписки из больницы меня отправили на деревню к дедушке для поправки здоровья на свежем воздухе и на натуральных продуктах, хотя этих продуктов было не так много, так как всего лишь десять лет назад закончилась великая война, последствия которой ощущаются и сейчас.

У деда была корова и с десяток куриц, которые несли кое-какое количество яиц. Да еще бабушка по утрам пекла серый хлеб, посыпанный сверху мукой, которая в печи приобретала соблазнительный цвет измороси и тянула съесть именно эту корочку. Надо сказать, что тот ржаной хлеб был удивительно вкусным, если к куску хлеба тебе еще нальют кружку молока.

Как раз в это время началась целинная эпопея и молодежь вместе с родителями бегом бросились из села в новые города российских областей, которых для увеличения целины передали в состав Казахской советской социалистической республики. Уезжавшие из деревни люди плакали, когда забивали досками окна домов. Но они ехали на относительную свободу, где могли получить паспорт и право распоряжаться своей судьбой, поступая на другую работу или на учебу. Молодежь мужского пола уходила в армию и не возвращалась, устраиваясь где-то в городе и перетягивая к себе своих родственников.

Зима одна тысяча девятьсот пятьдесят пятого года на одна тысяча девятьсот пятьдесят шестой год выдалась снежная. Жилые дома стояли без снежных сугробов, а вот брошенные дома были заметены до крыши. Никто не отбрасывал снег от жилых и хозяйственных помещений, и дома постепенно превратились в огромные сугробы.

Я катался один на лыжах с горки – заметенного по трубу соседского дома прямо в дедовский огород. Моих ровесников почти не было, а те, которые были, сидели дома, не имея нормальной теплой одежды. Все-таки городские жили несравненно лучше деревенских.

Снежный наст был твердый и по нему можно было ходить как по асфальту и без лыж, а на лыжах не было никакой опасности провалиться под снег глубиной не менее трех метров. Представьте себе пятилетнего пацана, который провалится в снег. Когда бы меня смогли найти и в каком состоянии, это и Богу не известно.

Я у бабушки был как бы под арестом, потому что увязался с взрослыми парнями поехать на лошадях за сеном для конюшни и для молочной фермы. Все было хорошо, но я сильно замерз и терял чувствительность рук. Парни поняли, что дело попахивае6т нехорошим. Если городской отморозит руки, то с них дома сдерут не одну шкуру. Меня на первых же санях быстро доставили домой и крикнули бабушке Марии, что я уже дома.

Бабушка сразу схватила меня за руки, потрогала их и потащила меня домой. Сначала я держал руки в студеной воде, недолго, минут меньше пяти, потом бабушка промассировала руки, надела на них теплые шерстяные рукавички из припечка и массировала мои руки в рукавичках. Я до сих пор помню боль в руках, которые стали восстанавливать свою чувствительность. Но я терпел, хотя и был весь в слезах. Затем я расчесывал руками бабушкины волосы. Я так понимаю, что от волос я заряжался статическим электричеством и восстанавливал свое энергетическое поле. Потом я пил горячий чай с сушеной лесной малиной, тогда за выращивание культурной малины в своем огороде, можно было заработать солидный штраф, как за посадку яблоневого дерева. А то и под суд можно пойти. Сначала он посадит кустик малины, потом яблоню, потом две, потом пойдет торговать яблоками с малиной, заработает денег, купит лошадь, пару свиней, с десяток баранов, будет кулаком, станет нанимать батраков и тогда всем станет ясно, что вся эта революция был не на пользу простого крестьянина, а только во вред ему. Потом меня разморило, бабушка с теткой перетащили меня на кровать и укрыли кожушком. Кожушок – это маленькая шуба. Утром я был как огурчик, но получил строгое наставление от деда и приказ бабушке смотреть за мной во все глаза, потому что я дома выскакивал из-под наблюдения своей мамы и попал под машину. А деревня не менее опасный объект для жизни, как город. Дед был коммунистом военного времени, старшиной артиллерийской батареи, орденоносцем и авторитет у него был непререкаемый как в деревне, так и дома.

Я прокатился на лыжах один раз, затем снова поднялся на горку, с которой только что съехал. Скатился еще раз, но я тогда не знал старой поговорки: любишь кататься – люби и саночки возить. Если бы был механический подъемник, то можно было кататься бесконечно, но после приятного проезда вниз, нужно было подниматься вверх, а это быстро надоедает. Так и мне быстро надоело катание. Я поднялся на горку и стоял возле печной трубы занесенного по крышу снегом соседского дома. В трубе что-то гудело.

Я заглянул в трубу и увидел черноту, уходящую куда-то далеко. Если бы я тогда знал, что такое бесконечность, то я так бы и сказал – в бесконечность, но я тогда так не мог сказать. Я еще не знал, что если долго смотреть в бесконечность, то бесконечность сама заглянет в ваши глаза. Мой интерес подогревало и то, что бабушка запретила входить в этот дом, потому что он чужой и дому это может не понравиться.

Чудная моя бабушка. Старорежимная одна тысяча девятьсот четвертого года рождения. В Бога верует. Меня молитвам учит и показывает, как нужно креститься на иконы. Как сейчас помню: Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да придет царствие твое на земле, как и на небе. Прямо как коммунист, который живет на небе и за всем наблюдает. Ни дать, ни взять, как парторг в колхозе. Тот целыми днями говорит мужикам, что мы все идем в светлое будущее, которое называется коммунизмом и где всем и всего будет вдосталь. Я стоял рядом с дедом и хотел задать вопрос, а будут ли у крестьян каждый день щи с мясом, да только дед меня ловко учуял и прикрыл своей ладошкой мой говорливый рот. Городским лучше не встревать в деревенские дела, а то неровен час, приедет в деревню «черный воронок» и сгинет человек, как будто его не было, не воевал он по южным фронтам и не вернулся домой с орденами и медалями и бумажкой-благодарностью самого товарища Сталина за бои в районе венгерского города Секешфехервар.

Так как в трубу ничего не было видно, я спустился по завитку сугроба прямо к дверям пустого дома. Раньше дома не запирали. Вставили вичку в пробой и пошли по своим делам. А здесь в пробое вички не было. То есть – дом открыт и при желании можно было зайти, чтобы пообщаться с хозяевами.

Ручка двери блестела в луче солнца, заскочившего на крыльцо. Я уже знал, что блестящий металл очень опасен зимой и его нельзя хватать голой рукой и пробовать его языком, а то прилипнешь и никто не сможет тебе помочь. Так что, способности выживания закладываются в раннем детстве, как говорил Карл Маркс, эмпирическим путем.

Дом внутри был такой же, как и все дома в деревне. Сначала сени. Это, примерно, как огороженная площадка перед двумя квартирами. Слева – вход в жилую комнату. Справа – дверь в клеть, то есть в помещение, где хранятся как продукты питания, так и вещи, которые пока не используются. Одним словом, гардероб-кладовая.

На двери в жилую комнату была прибита ручка на уровне моего роста. Значит, в доме жили дети моего возраста и роста. Я взялся за ручку и потянул дверь на себя. Внезапно дверь распахнулась, чуть не сбив меня с ног, что-то невидимое выпорхнуло из комнаты и скрипнуло дверью сеней. Как будто это что-то сидело у дверей и ждало, кто же приоткроет дверь, чтобы оно слетало наружу по нужде.

Не знаю почему, но я совершенно не чувствовал страха. Вероятно, я еще не знал, что такое страх и как его испытывать. Я боялся родителей, хулиганов, но боязнь, по моему тогдашнему разумению, никак не могла быть страхом. Хотя и сейчас мало кто может провести грань между боязнью и страхом. Глаза боятся, а руки делают. Это, пожалуй, единственная аксиома, которую нужно учитывать при исследовании природы страха. Мы не будем полемизировать на эту тему, но каждый из нас внутренне понимает, что такое страх или боязнь.

Я вошел в комнату и закрыл за собой дверь. День был солнечный и в щели между досками, которыми были заколочены окна, прорезались лучи яркого света.

Комната была обыкновенной деревенской комнатой в доме, состоящем из одной комнаты на всю семью. Слева от двери деревянная кровать, на которой моги уместиться не менее трех-четырех человек. Прямо над головой полати, на которых могли спать три или четыре человека. Справа русская печь, которая была ближе к правой стене. Справа от двери была лесенка на печку. Между лесенкой и стеной был уголок для умывания, где на цепочке висел медный умывальник с изогнутым носиком. Наклоняешь носик и по нему течет вода. Неудобно умываться, но ко всему привыкает человек. Привыкли и деревенские люди умываться из разных допотопных рукомойников.

Слева за кроватью начиналась длинная лавка, уходящая в красный угол. То есть в тот угол, где всегда висят иконы. Приходит в гости человек и сразу крестит лоб на красный угол. В этом доме в красном углу не было никаких икон. Вероятно, хозяева забрали. А могли и оставить. Это уже потом по пустым домам ходили предприимчивые люди, собиравшие оставленные иконы и после этого дома начинали рушиться.

Из красного угла лавка идет вдоль стены под окнами и заканчивается у старенького и черного от времени комода с фигурными коваными ручками.

Что можно делать в пустом доме? Да практически ничего. Разве что с домовым поиграться? Но ведь домовой не приглашал тебя в чужой дом. Да и хочет ли он играться? Для него главное тишина и покой в доме. Возможно, что хозяева еще вернутся нальют ему в чашку молока и положат кусок ржаного хлеба.

Не зная, зачем я пришел в этот дом, я просто из любопытства открыл ящик комода. Пусто. Второй ящик – пусто. Третий ящик – тоже. А я так любил, когда бабушка открывала свой сундук, где лежат ее сокровища, например, большой серебряный рубль, которым ее мать благословила на свадьбу, дедовы ордена и медали и вообще все самое интересное для пацана, у которого было не так много радостей в жизни в первое десятилетие после Великой победы, день которой проходил обыденно, разве что отец всегда на девятое мая покупал бутылку водки и выпивал вместе с матерью за победу.

День победы был рабочий, хорошо если праздник приходился на воскресенье. Это потом, году в тысяча девятьсот шестьдесят пятом день победы стал нерабочим днем. Нерабочих дней было мало. Зато был всенародный праздник – день Сталинской Конституции 5 декабря, который праздновался с 1936 года. Праздник с демонстрацией был 1 мая – День Интернационала в молодом советском государстве. это уже потом, в 1972 году он стал днем международной солидарности трудящихся. Другой праздник с демонстрацией и военным парадом был 7 ноября в годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Зато престольные праздники народ знал наизусть и не забывал отмечать довольно большой списочек церковных праздников. Кстати, коммунисты и комсомольцы не чурались этих праздников.

Раз уж мы отвлеклись на праздники, то думаю нужно вернуться к Сталинской конституции 1936 года, чтобы не забыть. Кто-нибудь из вас слышал о Законе СССР от 1 февраля 1944 года «О создании войсковых формирований союзных республик и о преобразовании в связи с этим Народного комиссариата обороны из общесоюзного в союзно-республиканский народный комиссариат»? Подписали Закон Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинин и Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Ф. Горкин. И был Закон Об образовании союзно-республиканского Народного Комиссариата Обороны РСФСР. В каждой республике создавалось свое министерство обороны и создавалась своя армия со своей формой одежды с включением национальных элементов. Мне как-то довелось смотреть цветные картинки с изображениями генералов союзных республик в парадной форме.

У Беларуси белые мундиры с шитыми золотом белорусскими орнаментами на груди и по воротнику, как на вышиванках, белые и темно-синие брюки в сапоги с напуском. Кушаки с таким же орнаментом, красные кунтуши на манер гусарских венгерок.

Примерно такая же форма у Украины. Страны Балтии в полукафтанах с орнаментами на синем фоне по цвету моря Балтийского. Среднеазиатские республики в серых халатах, белых папахах басмаческого образца и кривыми саблями с отделанными золотом ножнах. Казахстанские и киргизские генералы в островерхих шапках и длинных кафтанах как будто только что слезли с коней в войсках Салавата Юлаева. Но самая шикарная форма у Азербайджана, Армении и Грузии. С турецкими широкими шароварами, туфлями с загнутыми носками, газырями для патронов на груди, кинжалами на поясе и чалмами с пером. Я представляю реакцию москвичей на появление генералов всех республик, например, на каком-нибудь военном параде. Да что там москвичи, все телевизионные станции мира транслировали бы наши парады.

Сталин еще в 1936 году предполагал, что СССР развалится, потому что каждая республика имеет черты суверенного государства: конституцию, гимн, знамя, правительство, парламент, армию, но вернемся к дому, который исследовал пятилетний мальчик.

Последний ящик комода я даже не стал открывать, будучи уверенным, что и он такой же пустой. Но вдруг я услышал какое-то звяканье у входной двери и мне почему-то подумалось, что это все-таки домовой, который сидит здесь и охраняет сокровище, лежащее в этом последнем ящике.

Я открыл этот последний ящик и увидел коричневую общую тетрадь с закручивающимися дерматиновыми обложками. Вся тетрадь была исписана неровным почерком. Все девяносто шесть листов. Я взял тетрадь в надежде, что младшая сестра моей матери прочитает мне, что здесь написано и я решу, нужна ли мне эта тетрадь или ее можно выбросить.

Я подошел к входной двери и толкнул ее наружу. И сразу что-то влетело в комнату, чуть снова не сбив меня с ног. Я быстро выскочил в сени и плотно закрыл дверь. Не задерживаясь, я вышел на улицу и услышал голос бабушки, которая уже искала меня.

– Ты где же это был, анчутка? – отчитывала меня бабушка. – Только что видела тебя в окно и вдруг исчез, как сквозь землю провалился.

Увидев мои следы у соседского дома, бабушка серьезно посмотрела на меня и спросила:

– Ты разве забыл, что в чужие дома нельзя заходить?

– А почему? – спросил я.

– В пустых домах живут души умерших хозяев, и они могут мстить тем, кто тревожит их покой. Если ты мне пообещаешь больше не ходить в пустые дома, то я не расскажу деду о твоей сегодняшней прогулке.

Деда я побаивался и обещал не ходить в пустые дома.

Тетрадь у меня была спрятана под пальто, дома я ее спрятал на полатях, а потом перепрятал в клети.

После этого мне по ночам стали сниться покойники и мне действительно стало страшно от того, что рядом с нами живут неупокоенные души, домовые, банники и прочие обитатели земли русской, которые в большинстве своем добрые, но есть среди них и такие злодеи, от которых хоть святых из дома выноси.

На следующий день было достаточно холодно и бабушка не отпустила меня гулять на улицу.

– Будем вместе домовничать, – сказала она и стала заниматься приготовлением муки и закваски для хлебной квашни на следующий день.

Потом дойка коровы, уборка в хлеву, обед, уборка в доме, и я как хвостик ходил за бабушкой и помогал ей, чем мог.

Вечер зимой наступает быстро и как только на небе засветились звезды, пришел дед с молочной фермы. Хозяина встречали не только мы с бабушкой, но и кошка, которая терлась об его валенки, а вот ко мне на руки никак не хотела идти.

После ужина при свете коптилки дед присел на лавку перекурить. В то время он еще курил. В деревнях не было ни сигарет, ни папирос. В сельпо привозили только махорку, крупку, да и той было недостаточно. Дед контрабандно выращивал у себя табачные листья и потом мелко рубил их своим плотницким топором.