ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ. Книга 2

Автоматная очередь огненною трассою пронеслась над головою Башкина. Пули беззлобно, тонко пропели сверчками. Он не пригнулся, не шевельнулся в сторону. Он понимал, это бессмысленно! Если решили убить, то убьют! Поиграют и убьют. От смерти, от пули не спрячешься, в берлоге-окопе не захоронишься. Если еще жив, значит, надо думать, как выбраться из окаянной западни! Он видел, немцы держат автоматы наперевес, черные зрачки дул нацелены на сердце. Одно неосторожное движение, и он зальется кровью. Пули с неизбывною радостью вонзятся в человеческую плоть. Про себя он выверил, фашисты держатся надменно, смотрят на игру с русским солдатом, как на забаву, с выжидательным удовольствием. И не ждут нападения! Не безумец же русский солдат! Зачем умирать, если можно жить?

Он неспешно поднял руки. Чем еще больше усыпил бдительность офицера СС. Немцы довольно заулюлюкали, гут, гут, загалдели, как воронье, слетевшее на падаль с деревьев. Наступило самое мгновение ? возврата к жизни! Он небесною молнией упал на землю, схватил связку гранат и метнул ее в гущу врагов. В крике, в панике подполз к убитому офицеру СС, взял автомат и, отбиваясь, все еще испытывая нервную дрожь, тяжело потащил-поволок ящики со снарядами к орудию. Вслед неслись автоматные очереди фашистов. Бесчисленные, плотно летящие пули огненным саваном расстилались над его головою, и были не так страшны. И больше напоминали сладостную песню о спасении, о помиловании. Башкин спустился в траншею, а лабиринты ее загадок-ходов были ведомы только русскому солдату.

? Принес? ? спросил, не оборачиваясь, командир орудия. Он рассматривал в бинокль громыхающее, горящее поле битвы.

? Так точно, доставил! ? подтянулся артиллерист.

Он ждал похвалы. Не ради честолюбия, а ради чести, справедливости. Но услышал осуждение:

? Долго ходил, браток! Только за смертью посылать!

Башкин был солдат, не больше. И не меньше. Ходил под командиром! Но человека в себе слышал. И справедливость слышал!

? За смертью и посылал, ? он не скрыл обиды.

Сержант Ершов внимательно взглянул на новенького артиллериста. И посчитал нужным урезонить.

? Ты, как желал? Дружить с войною, а спать с прелестною женою? Мы все под Богом величаем себя!

Он достал фляжку:

? Выпей глоток. Помогает! Вижу, воин! И везучий. Другой бы уже распятьем лежал на земле.

Толкнул его:

? Чего приуныл? Неси снаряды!

Михаил Ершов нацелил ствол орудия на танк, подозвал обиженного воина, скомандовал:

? За Родину, за Сталина! Огонь! Жми на спуск! Живо! Выскользнет чудо-юдо из прицела!

Башкин назвал на спуск, раздался выстрел, пушка дернулась, засуетилась туда-сюда, и вернулась на круги своя.

Подозвал к себе Башкина, посмотри в прицел;

? Теперь смотри в прицел! Живо смотри! Горит танк! Запиши себе!

И еще раз похвалил его:

? С первого выстрела, и танк подбил! Надо же! Говорю, везучий! Быть героем! Только вожжи не распускай.

IV

Трое суток руссы держали бастион! Враг не прошел к городу Сталина! Звездные миры на всю ночь застыли в изумлении! На четвертые сутки, на горизонте, там, где было пиршество солнечного света, показались самолеты-крестоносцы. Они вытянулись в одно трехглавого Дракона и заполнили собою все пространство неба.

Раздалась тревожная команда:

? Воздух! Воздух! Всем в укрытие!

Половодье бомб обрушилось на бастион. Фашистские самолеты бомбили его, в лютую ненависть, в злую и радостную исступленность! Ад, что описан Данте, ? сладкая ягодка, с тем, что вершилось наяву! Вся земля Русская была вывернута наизнанку, обратилась в Одну Печаль и Одну Боль, кричащую, стонущую, тревожно-обреченную. Негде было изыскать спасительное прибежище! Все смешалось в диком разливе скорби: стоны, кровь, слезы, пепел, сатанинские клубы дыма, мужские проклятья, женские причитания и молитвы к всемогущей Богородице о милосердии! Вся земля горела, как костер Джордано Бруно!

Но бомбы все падали и падали на Русскую землю, на безвинную землю страдалицу!

Досыта насладившись мщением, самолеты улетели, покачав на прощанье крыльями, скорее в издевательство защитникам бастиона.

Спустя время, на крепость помчались танки с черными крестами! Помчались неостановимо, неисчислимо, как в психическую атаку, где даже под выстрелами, под смертью, не сворачивали с избранного курса. Только вперед и вперед! Не только командирам было в разумение: немцам приказано прорвать оборону к городу Сталинграду или погибнуть во славу великого фюрера и великой Германии! Следом бежали автоматчики, и в удалую ненависть, от живота, рассылали по полю густым роем трассирующие пули, разя все живое.

Артиллеристы полка с трудом сдерживали и отбивали озверелое наступление немецкого воинства. Стволы раскалялись добела. На батарее рвались снаряды и мины. Их осколки щедрым горячим градом с гневом бились в щиты, осыпали орудия, пробивали сердца артиллеристов. Над позициями густо высились облака от пушечного горячего дыма, черные, неподвижные. Солнце опять исчезло в дьявольской круговерти, как замуровало себя в темницу из черных туч.

С неба валил, кружился мелкий пепел.

Трепетал раскаленный воздух.

Снаряды с обеих сторон носились, как молнии, прожигая, сметая на пути все живое. Вся земля была охвачена зловеще воющим, свистящим железом. Поле боя давно уже перестало быть полем жизни, стало гибельным эшафотом, кладбищем.

Но враг все наседал и наседал! Подбитые танки горели, распространяя по полю рыже-золотистое, свирепое пламя. Пехоту из орудия и пулемета рубили, секли, как могли. Фрицы умирали нервно, не соглашаясь с гибелью, громко, пьяно, кричали, то ли предсмертную молитву, то ли взывали к пощаде и милости! То ли слали проклятья себе и России, что необдуманно пришли завоевателями на чужую славянскую землю и теперь вот убиты и не вернутся больше в родные края к любимым фрейлинам, не увидят поседевшую от горя и ожидания мать.

Но живые еще больше свирепели и шли, шли на рубеж в страшном натиске, неизъяснимом исступлении.

В грохоте лязгающих гусениц, в плену черного дыма Михаил Ершов живо наводил орудие и метко разил железные громады, подступающие все ближе к редуту. И дико кричал:

? Врете, гады! Не возьмете деревню Подклетную! ? И снова торопил воинов. ? Заряжай бронебойными! Живо, гробину твою!

В это время на бруствере с гулом разорвался дальнобойный снаряд. Взметнулся огонь, как в неумолимом гневе высеченный из земли. Повисло черное облако, гибельно, в жаркий дар, забили осколки по щиту, стволу и лафету. Пушку качнуло, накренило, из-под сошников выбило брусья. Она покатилась с позиции, из дворика, но ее удержали. И с трудом на руках вознесли обратно.

Командир орудия, припав к прицелу, увидел в перекрестье танк:

? Чего встали, гробину твою! Гони снаряды в казенник!

Башкин по печали произнес:

? Убит он, товарищ командир!

Протерев глаза от порохового дыма, Ершов оглянулся. И печально посмотрел на взгорок, где в луже крови, на траве, широко раскинув руки, лежал, скорчившись, Степан Банников. Он прислонил голову к обугленной березе. Горячие осколки разнесли затылок, лицо было бледное, без кровинки, но спокойное и красивое, брови нахмурены, ясные глаза смотрели в небо с интересом, с изумлением, словно в последнее мгновение увидели солнце и клином летящих журавлей и все еще радовались их необычно благословенному полету в дальней синеве. Несли в себе свет жизни. Не было в глазах гибельной пустоты. «Хорошо умер, ? невольно подумал командир. ? Умер, не почувствовав смерти».

Еще один снаряд громом разорвал землю около бруствера.

Командир, как очнулся, взревел:

? Решили добить, дикари двадцатого века! Врешь! Не возьмешь!

Он посмотрел в бинокль на поле битвы. Увидел, как в котловине у танка собрались немецкие автоматчики, оттуда и стреляли по его орудию! Немцы уже бежали в атаку, на высоту, рассеивая во все пространство гибельные светящиеся трассы.

Ершов повернулся, спросил:

? Александр, можешь заряжать?

? Учен, товарищ командир! ? подтянулся воин.