Сосна у дороги

Иван Стецов решительно поддерживал вторых, но такую поддержку он высказывал только в присутствии жены Насти. За какую-то неделю он осунулся и постарел, под глазами появились большие темные круги, ходил мало, больше сидел под поветью и думал о сыне, о Федьке: «Как же тебя угораздило, Федька, оказаться в той колонне, ты же такой боевой хлопец…» Дума с самого утра вползала в сердце и ложилась там тяжелым камнем, а уходила только когда Иван засыпал тревожным сном. Настя догадывалась, о чем думает муж, но молчала, чего-то ждала. А недели через две она услышала, что пленных держат за Гребенями, там, может, их тысячи, а самое главное, некоторых отпускают, если найдется среди них муж или брат, только надо нести с собой яйца, сало, масло для немцев. Это она все рассказала Ивану и добавила, что Аксинья и еще три женщины собирались туда идти на днях. Иван молча посмотрел на нее и решил пройти по деревне, зайти к Анисиму и узнать более подробно у него про эту новость. Там он узнал, что появились полицаи, что скоро в деревню приедут немцы, всех соберут и скажут насчет колхоза. Узнал, что пленные там страшно голодают, что воды и той не дают. С такими мрачными новостями он вернулся домой. Перед самым сном Насте сказал, если бабы пойдут, сходи и ты. Насти с женщинами не было почти четыре дня, пришли они уставшие и измученные, об увиденном за колючей проволокой рассказывали, вытирая слезы. Федьки среди пленных Настя не нашла. Наверное, показалось, подумал Иван, и в ту ночь спал крепким сном.

Пришла осень, пошли дожди, а с ними опять приходил тот взгляд Федьки, и как ни гнал его Иван от себя, приходил все чаще и чаще. В деревне говорили о новых порядках, расстрелах партийных и евреев за Гребенями, о полицаях, что они хуже немцев. Пленных, что держали почти до холодов за колючей проволокой, куда-то увезли, рассказывали, что их половина погибла там от голода. Зима наступила рано, сразу ударили морозы и навалило снега. Со снегом стало веселее, пропала темнота, даже ночью стала виднее.

В одну такую ночь Ивану совсем не спалось, сразу, как лег, заснул, а потом проснулся и сон пропал. Он вышел во двор, решил заглянуть в сарай, корова лежала на подстиле, который Иван положил вечером, подняла голову и, не переставая жевать жвачку, с удивлением смотрела на хозяина. Сквозь вздохи коровы Ивану почудился чей-то тихий говор, он замер и стал прислушиваться. Кто-то подходил к сараю и подходил не один. Иван прижался к шуле и, не шевелясь, сквозь приоткрытые ворота пытался разглядеть пришельцев. Во двор входили двое, шли они осторожно, но, как один открыл калитку, что вела к повети, можно было предположить, человек здесь был. Иван вспотел, он узнал Федьку, хотел громко позвать его, но только прошептал: «Это я». Федька и сел на входе. Те двое опустились на корточки и застыли возле калитки. Федька и Михаил пробыли в сарае Ивана два дня и две ночи, а на третью ночь, нагрузив каждый по полмешка разной снеди, растворились в темноте, как их и не было. Еще раза три Федька приходил той зимой за продуктами и тут же уходил, тогда Иван и услышал о партизанах. Потом к Ивану как-то зашел Федор и передал привет от сына. А летом уже по Однобочке шли разговоры, что Иванов сын Федька в партизанах и очень смелый, и чуть ли не командиром среди них стал.

Остап закрыл на засов входную дверь в сенцах, закрываться он стал с того дня, когда увидел колонну пленных, которую прогоняли немцы через Однобочку еще в самом начале войны. Спроси его тогда, да и сейчас, зачем он это делает, подумав, наверное, ответил бы, так спокойнее спится. Он разделся и лег спать, сразу пришли мысли, куда завтра утром пойти за земляникой. В бор, там лес редкий, солнце хорошо греет, и земляника может уже созреть, а что она там крупная – так это и так ясно, земля там побогаче, чем на опушке. Зато на опушке солнца больше и там может быть ягода сладкой. Думал и решил Остап, что утром будет виднее, с тем к нему и стала подступать дрема. Но неожиданный шорох у окна сразу прогнал сон, Остап прислушался, кто-то стучал в его окно. Он встал, тихонько подошел к окну, у окна стоял человек, он показался Остапу знакомым,

– Кто там? – негромко спросил Остап.

– Открой, Остап.

Остап по голосу узнал Федора. Не одеваясь, быстро вышел в сенцы и открыл дверь.

– Что случилось, что в такой поздний час? – заговорил Остап, впуская Федора.

– Давай сразу к делу, – войдя в хату и ставя на пол мешок с поклажей, заговорил Федор. – Большая у меня к тебе просьба, Остап, и очень прошу тебя не отказать ее исполнить. Вот этот мешок надо передать завтра одному человеку, кто он, я и сам не знаю, велено передать. Неважно, кто он будет, он подойдет или подъедет к сосне, та, что у самой дороги, ты его там встретишь, и, если он спросит тебя, а когда у вас ярмарка будет, ты и отдашь ему этот мешок. Там рядом с сосной есть окопчик, туда мешок приховай, а когда скажет те слова, кто бы он ни был, отдай и ничего его не спрашивай, а потом иди по своим делам.

– Я завтра надумал идти земляники насобирать, говорят, что уже она поспела, но раз ты, Федор, просишь, то сделаю, дело кажется не таким и хитрым. А в мешке что будет? – спросил Остап.

– Ты, Остап, не бойся и не волнуйся, там мина, она без надобности не взорвется, надо знать, как ее взорвать, а так – это кусок железки. Давай, Остап, прошу тебя, выполни это задание, мне пора, еще надо попасть в одно место.

Пожав руку, Федор заспешил из хаты. Остап проводил его, постоял во дворе, только Федор будто растаял, раз – и тишина, Остап даже не заметил, в какую сторону он пошел. Постояв еще несколько минут и прислушиваясь к звукам ночи, Остап не почувствовал ничего настораживающего, задвинул засов и снова прилег. Сон долго не шел, Остап несколько раз повторял слова, которые должен сказать тот человек. А кто он днем не боится забирать мину? «А ты как ее понесешь», – вдруг задал себе вопрос Остап и задумался. Возьму корзину, как для земляники, положу туда мешок, прикрою его торбой с хлебом, а еще возьму берестовую кружку, что сделал сегодня, и пойду, а под сосной присяду будто передохнуть и буду ждать того человека. Только как он меня узнает, придется, если кто едет или идет мимо сосны, вставать и ожидать того путника. Это было для Остапа самым тревожным и непонятным. Так, за мыслями, незаметно подступил сон. А утром, еще только солнце взошло над лесом, Остап с корзинкой, дужка которой висела у него на кисти руки, вышел со двора и направился к лесу.

У самого леса он прошелся по негустой траве, отыскивая красные ягоды земляники, насобирал их горсть, долго нюхал, потом ссыпал их в рот и, закрыв глаза, разжевал несколько ягод, пробуя их на вкус. Правду вчера говорила эта всезнающая Ивана жена, что земляника созрела и ее уже пора собирать, где она только узнала об этом, улыбнувшись, подумал Остап. Он еще прошелся вдоль опушки, срывая в траве зрелые ягоды и бросая их в рот. Когда речь заходила о землянике, Остап, говорил, что она есть первейшее лекарство от всех болезней и каждому человеку надо бы за лето съесть кружку зрелых ягод. Вдруг он остановился, постоял, думая о чем-то, и зашагал по тропинке, что вела к дороге.

Глава шестая

Вскоре он оказался у одинокой сосны, и его не стало видно. Раньше, еще в молодые годы Остапа, рядом с сосной был пень, на который кто-то прибил кованым гвоздем широкую тесаную доску длиной в аршин. Получилась лавка, на которой свободно могло сидеть два таких, как Иван Стецов, человека. Теперь вместо пня остались только торчащие острые, как у сломанного коренного зуба, смолистые корни. Новую лавку никто не стал делать, оставалось путнику или как сейчас Остапу садиться на бруствер окопа и ожидать. Остап спустился в окоп, поставил там корзинку, взглянул на солнце, подумал – опять будет жаркий день, расстелил пиджак, который носил и зимой, и летом, лег на него вниз животом, накрыв голову своим широким соломенным брилем.

Сосна стояла шагах в тридцати от дороги, и кто бы ни проходил или ни проезжал, Остапу он был виден, разве если заспишь, то всякого просмотришь, вдруг такая думка промелькнула у Остапа. А сколько придется ему здесь лежать под солнцем, он не думал, главное – появился бы тот человек, и Остап проговорил про себя те слова, что человек должен был произнести. А с дороги надо было быть зорким человеком, чтобы обнаружить, что там кто-то лежит.

Этим летом Остап первый раз оказался у одинокой сосны, а раньше он здесь частенько останавливался. Это было знаменитое для их деревни место. Смотришь с него на деревню – и видны почти все дворы, а если как сейчас – в сторону солнца, то можно видеть берега Титовки, когда она вытекает из-за леса, что потянулся на восток. А если влезь на самую верхушку сосны, то можно видеть дальние окрестности, и луг, и почти всю речку, что протекает вдоль дороги, и саму дорогу, только мало кому удавалось это сделать. Сосна была толстая, а ветки ее образовывали причудливую прическу почти у самой вершины. Сколько лет этой сосне, пожалуй, в Однобочке никто уже и не знал. Росли здесь две сосны, а одну спилили и остался от нее только сгнивший пень.

А вот быль об этих соснах еще жива, и Остап ее хорошо знал, ему не раз рассказывал эту быль его дед. В общем, это не такая уже и быль, всего-то прошло не больше века, может, чуть даже меньше. Дед Игнат был в артели переселенцев, которая начала здесь землю расчищать от леса и хаты строить. Вел тогда артельщиков Никифор, старший брат Игната, сильный мужик и мастеровой, мало сейчас таких осталось. Вышли артельщики из Гребеней, оставив свои семьи на жен да стариков, а жили те – кто в землянке, кто у родственников, семьи немалые у них были. А что делать, надо было землю себе добывать да хату ставить и двор образовывать. Вдоль речки и повел Никифор, шли неспешно, присматриваясь к земле, лесу, и немало прошли. «Что-то ноги гудят уже, может, передохнем», – пошли такие разговоры среди мужиков.

Ясное дело, время обеда уже прошло, подкрепиться надо, и стали они место искать, где бы походный бивак раскинуть. Вот вышли они на взгорочек, красота вокруг и две сосны стоят могучие, словно сестры, а за ними лес такой же, на строительство пригодный.

«Вот, кажись, место подходящее, – говорит Никифор, – давай, мужики, бивак здесь и поставим».

Возле этих сосен соорудили просторную землянку и все необходимые места для временного проживания. Обошли лес, а там и ягоды, и грибы, речка рядом, луга и очень вид красивый открывался, дня два ходили, радели и было единодушно определено: лес корчевать и хаты ставить здесь. От тех сосен вдоль речки в сторону Гребеней стали у леса землю отвоевывать, а к осени появились первые землянки, и ставились они подальше от склона, что спускался к речке. А вокруг них и стали вырисовываться будущие дворы. Расстояния между землянками определялись силой семей и их трудолюбием. На следующий год еще поле не было расчищено, а все переселенцы с семьями были уже рядом с артельщиками, помогали им. Споро дело двигалось, лес заготовляли для хат и складывали, часть леса скупили приезжие купцы и спустили его вниз по реке. Встал вопрос, кому первому хату ставить, опять единодушно определили, что первому будут хату рубить Никифору, а остальным по жребию. И землянки уже почти у всех были, и хаты собирались ставить, а вся общая жизнь шла возле тех двух сосен, тянуло к этому месту переселенцев, от него, считалось, и пойдет их деревня.

Стали копать колодец, хотя воду можно было брать в речке, только далековато оттуда ее таскать, да и вверх подниматься с бадьей – сила нужна. Глубоким получился колодец, на его сруб пошло немало бревен и два бревна взяли из тех, что предназначались для сруба хаты Антипа. Мужика неказистого и больного, он постоянно кашлял, дышал тяжело, за все он хватался и старался сделать быстрее, а получалось наоборот. Выпало ему по жребию почти последнему сруб ставить, он тогда обиду затаил на всех. А как увидел, что взяли его два бревна на колодец, совсем, как говорят, ум потерял, кричал, матерился, всю семью вывел и стоял такой плач, что казалось, конец света подходит. Никакие уговоры не помогали, назавтра было решено бревна притащить к месту, где собирался ставить хату Антип. Только утром обнаружилось, что Антип со своим старшим сыном срезал одну сосну и уже другую подступался пилить, мужики отняли у них пилы и топоры, а Антип сквозь кашель кричал, что – только вам одним, вот и мне будет, моя сосна будет, и вторую спилю. Собрались тогда почти все переселенцы, стали кругом и смотрят на сосну, как на дорогого человека, без времени почившего. А Никифор сел на срезанный пень, голову опустил, тихо стало, даже у Антипа кашель прекратился.

– Эх, Антип, красоту-то какую ты загубил, сестер разделил, а все от злобы своей ты, Антип, сделал это, да от жадности, а они попутчики человеку никакие. Ты что, сам здесь не сидел со всеми и не радовался красоте, да что с тобой говорить, не уберегли мы полюбившееся нам место, а от этого и беда может быть, – махнув рукой, закончил Никифор свою речь.

– Да гнать его надо из артели, пусть себе место другое ищет, – заговорили собравшиеся у сосны, уже на голосование предлагали так вопрос поставить. Встал Никифор, замолчали люди.

– Еще одно зло сотворим, если Антипа из артели погоним, куда семья его денется. Давайте так поступим, сосну, которую Антип сгубил, на сруб колодца пустим, венцы сруба из бревен Антипа на костре сожжём, а ему в этот же день вернем два бревна.

Согласились артельщики с Никифором, так и поступили, стоит сруб колодца и поныне, только сменили три венца, что у самой земли лежат. Его несколько раз чистили, а дерево сруба там внизу еще крепкое. Умел Никифор с деревом работать и знал его хорошо, куда и зачем оно предназначено. А на сосне, на самой верхушке, свил ворон гнездо, и кто ни пытался до него добраться, с позором соскальзывал с той сосны вниз. Так, значит, оно и надо, говорили артельщики. Только не закончилась эта быль той историей. Пришли в артель просится еще три новых переселенца, день ходили вокруг, все высматривали да прикидывали, а на второй день проситься стали в артель и способности свои показывать. Один росту невысокого, но такой быстренький, место это золотым назвал, и все своим голоском тонким и звонким кустарники, что у речки росли, расхваливал. Представился он всем Потапом. А когда спросили, что ты делать умеешь, он тут же руки распростер и пообещал завтра показать, на что он мастер. Засмеялись люди, но чем-то он понравился артельщикам. Потом отвел Никифора в сторонку и какой-то разговор с ним вел. Никифор махнул рукой и громко произнес:

– Давай, Потап, согласен.

Повернулся Потап и только его видели. А на утро от речки Потап со своими помощниками тащил прутья лозы и ивы к хате Никифора. А помощниками его оказались дочери, было их семеро, трое матери помогали, а четверо – Антипу. Дивились артельщики, с какой прытью они работали, а утром у хаты Никифора собрались почти все артель, детей немало прибежало, а хаты Никифора и не узнать. Сделана вокруг нее ограда из прутьев лозы и ивы, да такая причудливая, как венцом та ограда двор украсила. Стоит Потап и как-то виновато улыбается, ждет, что люди скажут, как его труд оценят, а чуть в сторонке его дочь стоит и на людей с удивлением и какой-то радостью смотрит. Никифор обошел ограду, взял ее двумя руками и попробовал ее пошатать, не шелохнулась ограда, будто из камня сделана. Остановился Никифор возле своего младшего брата Игната и говорит:

– Давай, брат Игнат, ты помоложе, может, у тебя силы больше, попробуй крепость ограды этой.

Засмеялись вокруг, зная силу Никифора, а Игнат покраснел, но ступил к ограде и давай ее качать, а она стоит словно дуб столетний. Растерялся Игнат, еще больше покраснел, кинулся в другое место, только произошел еще больший конфуз, возле дочери Потапа он вдруг споткнулся и упал. Тут дочь к нему кинулась, стала помогать ему, подняться, а вокруг стоял всеобщий хохот, радость охватила всех. Только Игнат от стыда и досады не знал куда деться. Тут Никифор подошел к брату, руку свою тяжелую на его плечо положил и, улыбаясь, произнес:

– Эй, артельщики, да здесь видно придется отдельную хату ставить Игнату, посмотрите, красавица-то какая, ну чем не жена, сразу кинулась спасать хлопца от позора, хорошая будет жена, Игнат, – уже похлопывая по спине, закончил Никифор.

Долго не утихал там смех и радостные возгласы, так был отмечен прием в артельщики всех троих переселенцев. Потап выбрал место для хаты в ряду со всеми, подальше от склона к реке, а тем двоим приглянулось место перед склоном, рядом с высокими одинокими соснами. Помогли им всей артелью землянки поставить, да случилось так, что в конце жнива насунулась тяжелая грозовая туча, загремел гром и ударила молния в одну сосну, расщепило ее и она вспыхнула, а потом и крыша землянки загорелась, люди выскочили оттуда живыми. А вскоре вторая землянка тоже сгорела, дети огонь внутри разожгли, еле их спасли. Вот с тех пор стали бояться люди ставить хаты перед склоном к реке, так и образовалась улица с дворами только с одной стороны, а починок Однобочкой называть стали.

А Антип вскоре совсем ослаб, его первым похоронили на новом погосте, что образовался в бору, перед въездом в починок. Сын Антипа ушел из артели осенью, и никто его больше не видел, вдове помогли поставить хатку и огородили небольшой двор, но не сложилась там жизнь, дети разошлись кто куда, и осталась жена Антипа доживать свой век в одиночестве и горести.

Были и радость, и веселье в том починке, Игнат и в самом деле женился на дочери Потапа, выбрали они место для своего двора в стороне от построенных хат. И была это первая свадьба в Однобочке, веселая и шумная. На том дворе сейчас и жил Остап.

Глава седьмая

Припекало солнце, Остапа стал морить сон. «Может, напрасно здесь на пекле сижу, будет ли тот человек, появится ли он, может, пойти по землянику, только куда эту мину девать, да и как же приказ Федора», – задавал себе вопросы Остап и сам себе же отвечал. Но тревога, сколько еще здесь ждать того человека, осталась. Остап стал жевать корочку хлеба, снова почувствовал жару, надел свой бриль и сел на дне окопа. И никакой это не окоп, а раньше здесь была срублена артельщиками первая землянка, вот и осталось от нее углубление в виде ямы, почему-то к Остапу пришло такое воспоминание из разговоров с дедом Игнатом.

Что-то раздражало Остапа, не этот человек, что пока так и не появился, было другое, это другое часто жгло его душу и сидело занозой, вытащить, которую из себя он не отваживался, не хотел в ней даже себе признаться. Когда приходило такое жжение, Остап шел заниматься любым делом, ритмичные движения его успокаивали, и жжение пропадало до следующего проявления. Сейчас некуда было пойти, тогда Остап привстал и снова стал моститься на пиджаке, чтобы прилечь, как вдруг почувствовал, что на дороге кто-то есть. На склон въезжала телега, запряженная рыжей лошадью, та сильно мотала головой, то ли от нужи, то ли от жары, а может, от того и другого. На телеге сидел мужчина и понукал лошадь, но та шаг не ускоряла, видно было, что она проделала немалый путь. Съехав с дороги напротив сосны, лошадь остановилась, с телеги слез мужчина, подошел к лошади и стал отгонять от нее стаей вьющихся слепней и оводов. На нем была черная одежда, в которой последнее время стали ходить полицаи, а на правом рукаве выделялась белая повязка. Одежда и остановила Остапа, он стал думать, а может, это не тот человек, а настоящий полицай, но вспомнил напутствие Федора, что, кто бы ни остановился, надо подойти к тому человеку, и Остап, не мешкая, встал и направился к телеге. Полицай продолжал отгонять наседавших на лошадь оводов, а когда Остап почти подошел к телеге, он произнес те слова, что просил запомнить Федор – «а когда у вас ярмарка будет». Остап улыбнулся и тихо ответил, я сейчас, и скоро вернулся с корзинкой. Так с корзинкой он и протянул ту поклажу, что принес Федор. Мужчина взял корзинку, подержал ее в руке, потом достал торбу с едой, протянул ее Остапу и, не сказав больше ни слова, сел на телегу и тронул лошадь, которая уже не хотела стоять на месте. Остап смотрел вслед телеге, когда она отъехала на несколько шагов, он неожиданно для себя крикнул:

– Там лежит мина.

Полицай остановил лошадь, слез с телеги и в ответ произнес:

– Я знаю.

Лошадь, гонимая жарой и наседающими на нее оводами, слепнями и мухами, мотая головой, развернулась и направилась к сосне. У сосны остановилась и стала тереться о ее кору мордой, пытаясь отбиться от назойливых насекомых, полицай тоже вернулся и остановился у телеги.

– Тебя как звать? – спросил он, хлопнув ладонью по крупу лошади, где сидели оводы.

– Остапом все называют.

– А меня Дмитрий, а моя бабуля почему-то звала меня Змитро, да так и все знакомые называют. Умное это животное – лошадь, – продолжал полицай. – Ночью в любую погоду к дому приведет, такая она зрячая. Моя бабуля мне часто говорила, что лошадь клевер любит, вот потому и зрячая. Сколько я знаю, она каждый день себе сушеный клевер запаривала и пила вместо чая. Поэтому, говорит она, я никого не прошу нитку в иголку вкладывать, не то что вы, молодые.

Полицай отошел от лошади и предложил:

– Давай присядем, передохну от жары.

– Да вот уже несколько дней солнце печет, так что яйца в песке сварить можно, вот и земляника в этом году созрела раньше обычного, – поддержал разговор Остап. Они сели в тени сосны на краю окопа.

– Да ты не бойся меня, хотя что говорить – не бойся, ненавидят нас люди, и правильно. Как я в полиции оказался? На фронт не попал, война началась, а меня дома не было: ездили к дальним родственникам, вернулся назад один, без жены и сына, а в районе уже немцы, вот и остался дома со своей бабулей. А тут немцы в городок нагрянули и все, смотрю, знакомые молодые хлопцы с винтовками ходят, немецкий порядок устанавливают.

Один раз встречаю и говорят: «Ты чего это, Дмитрий, прячешься, что, немецкая власть не нравится? А советскую власть не жди, не будет ее больше». Раз, второй раз встретили и все агитируют в полицию вступать. А уже тогда можно было слышать, как их бобиками называли. А на третий раз как пристали, да еще сели, самогонки выпили и согласился я. Дня через два собрали нас, таких добровольцев, присягу зачитали, винтовку выдали, повязки на рукава нацепили, так и стал я в полиции служить.

Димитрий замолчал, снял с головы свою форменную кепку, протер грязным платком голову и продолжил свой рассказ, видно, наболело у человека на душе и ему хотелось высказаться. Бывает так, встретишь незнакомого человека и знаешь, что больше его не увидишь, и тогда можешь сказать ему то, что и близкому никогда не поведаешь. «Вот, пожалуй, такая минута и подошла к этому человеку», – подумал Остап.