Мы люди… Мост

Не разъединил пожар калиновчан, часть из них, к чьим хатам огонь не подобрался, бросились отстаивать дворы, где пожар только занимался. Некоторые отстояли, остановили огонь; измазанные сажей и копотью, в прожженной местами одежде, подходили молча к погорельцам, затевая после слез разговор, где приткнуться жить на время. Беда крепко соединила людей, а уже поздним вечером завели деловые разговоры и можно было слышать слова в адрес Гавриша и Наума:

– У, паскуды! Кто бы мог подумать, что своих людей выдавать будут!

А во дворе старосты несколько близких ему людей вели тихо разговор.

– Мне старший полицай из Высокого, после того как Якуш немца убил и стрельбу устроил, так сказал: немцы приказали Калиновку спалить и почти всех расстрелять, их уговорили забрать тех, кто военным помогал. Вот и пришлось Гавришу называть фамилии, он знал, кто с военными связан, а иначе, может быть, мы бы уже и не сидели здесь. Немцы – они в этом аккуратные, раз – и все, – сказал Наум и замолчал.

– Они-то аккуратные, а появятся военные – что им скажешь? – в тон заговорил Прокоп.

Не в лыко был этот вопрос для старосты, хотел он крикнуть: «Да их перестреляют! Туда вон сколько немцев уехало, они стеной пойдут – мышь не проскочит», – но сдержался. Ему вдруг вспомнилась лежащая с кием баба Вера. Встал, отряхивая одежду.

– Хватит балакать, пошли покойников собирать – завтра хоронить будем.

Возле двора бабы Веры, когда подошел староста, уже собрались люди, тихо переговариваясь между собой. Баба Вера и ее дочка были положены на недогоревшей двери возле колоды, на которой она любила сидеть, и накрыты чьим-то домотканым одеялом, из-под которого торчал кий. «Наверное, не смогли вынуть из руки», – почему-то подумал Наум. Постояв и почувствовав, что разговора здесь не получится, решил показать свою власть:

– Хоронить завтра будем.

В ответ была тишина.

Суетились люди и во дворе Якуша. Его совсем обгоревшее тело нашли возле сарая и уже уложили в неизвестно откуда появившийся гроб, выставив его перед калиткой, уцелевшей при пожаре. Рядом горел небольшой костер, у которого сидели две женщины, читая молитву. Куда девалась Даша с детьми, никто не знал.

Наум и здесь почувствовал себя чужим и ненужным, к горлу подступала злоба: попробуй угоди людям, разве они оценят его старание? «Да если бы не я, может, всех бы в живых уже не было и некому было бы и хоронить», – пронеслась оправдывающая его поступки мысль.

В Калиновке в тот день сгорело двенадцать дворов, а назавтра хоронили Якуша и бабу Веру с дочкой. С самого утра велись среди пепелища поиски останков невестки и внуков Якуша, но следов их не было обнаружено. Тихо проходило прощание; несмотря на беду, пришли почти все калиновчане – кто в чем мог, но в чистых и опрятных одеждах. Строгими были их лица – хоронили людей глубоко уважаемых, особыми нитями мудрости и доброжелательности объединяющих сельчан, умевших выразить скорбь и радость, помочь в тяжкую минуту, а если надо – постоять за себя и других.

Разные мысли обуревали стоящих у гробов. Одни восхищались покойниками: не побоялась баба Вера немца, с кием кинулась на него, защищая дочку, а Якуш топором зарубил вояку, хотя, казалось, он уже совсем слабый. Другие с замиранием сердца вспоминали несчастных, которых увезли на машинах: может, уже и их нет в живых, не дай Бог. А куда же подевалась Марийка? Спуталась с военными, это она виновата, что сюда нагрянули немцы, – были и такие разговоры.

После похорон люди, как по команде, стали сооружать себе в лесу временные жилища, перенося туда скарб и даже уводя скот. Немецкая власть утратила в деревне свою силу и авторитет. Дошла из Новоселок весть, что военные устроили засаду и постреляли полицаев, а немцы нашли их лагерь, да там никого не оказалось – кто-то их предупредил. Местные полицаи еле уговорили не палить Новоселки, там тоже немцы забрали десять человек и увезли с собой. Все эти вести обрастали подробностями, разными догадками, и получалось, что скоро все деревни спалят, а людей увезут в Германию, что военных уже целый полк и против них направят аэропланы и даже танки.

Часть шестая

1

Выбежав за огород, Марийка вспомнила о Ване, все ее тело пронзила пугающая мысль: «Его надо немедленно предупредить», – и она побежала изо всех сил. Не добежав до первых кустиков, зацепилась за их корни и упала. В ушах гудело, и она не слышала выстрелов; подхватившись, побежала, пригибаясь, дальше, гонимая мыслью о том, чтобы предупредить Ванюшу. В какой-то момент почувствовала горечь в рту и слабость, по телу струилось что-то липкое и скользкое.

Добежав до опушки леса, она присела, запыхавшись, и тут только увидела красные пятна на кофточке; появилась боль в плече. Марийка сняла кофту и с ужасом обнаружила струйкой вытекающую из ранки кровь. Она сняла сатиновую майку, перевязала, как могла, рану и, вспомнив слова мамы насчет Сергеевки, двинулась дальше.

Жизнь Марийке спасло ее падение у куста, пуля пробила только мякоть плеча и кость не зацепила. Но, бежав в беспамятстве, она потеряла много крови, и ее, уже еле живую, случайно нашли вечером следующего дня три косаря, возвращавшиеся с покоса, жители Сергеевки. Осмотрев ее и обнаружив признаки жизни, задумались, как быть дальше.

Старший из них высказался первым:

– Совсем еще молодая, за ней уход нужен – и будет жить.

Вытянул из-за пояса небольшой топорик и отошел срубить нетолстые осинки.

– А возьми узнает староста да в полицию донесет – несдобровать нам тогда. Кто она такая? А еще, видно, и раненая, – завел негромко разговор другой мужчина, кряжистый и с бородой.

– Если бы да кабы! Это же тебе людина, а не кошка, хотя и ту бывает жалко, – чуть злясь, отвечал невысокого роста худощавый мужичок.

Больше ничего не сказав друг другу, они соорудили носилки, уложили на них раненую и в молчании, сменяя друг друга, вышли к самой деревне, а чуть стемнело, отнесли ее к пожилому – Андрею Цурко. Его жена, увидев раненую, всплеснула руками и шепотом произнесла:

– Несите в горницу.

В тот вечер, как заметили соседи, почему-то поздно топилась печь у Цурковой Гали, да и сам Андрей затемно вернулся с косовицы; а Галя в деревне слыла женщиной хозяйственной – лишнего не скажет, а если надо, всегда поможет – и пользовалась уважением своих деревенских сверстниц. Поздно она легла спать, промыв рану девушки теплой водой и крепким самогоном, потом, приложив подорожник, забинтовала ее, вытерев молодое тело от крови. Девушка вначале вздрагивала, а потом стишилась.

– Слава Богу, может, заснула, – прошептала хозяйка про себя.

Не спал и Андрей, тревожили его думы: «Как бы Антось не стал по деревне трепаться насчет этой несчастной, тогда ее надо будет куда-то переправлять. Вот скажи ты, человек уже с бородой, а не может держать язык за зубами, бабский у него язык. Аким – тот будет молчать, тот, если что, грудью полезет защищать человека, или, как он выражается, людину».

Уже через день Марийка рассказывала о себе тетке Гале, а в Сергеевку дошли слухи о случившемся в Калиновке и Новоселках. Забеспокоились сельчане, заговорили на разные лады: вот, мол, и до нас очередь дошла, приедут немцы, всех постреляют, деревню спалят, а во всем виноваты партизаны. И кто к ним подался и помогает, знали все, и таких было немало. С затаенным страхом посматривали они на деревенского старосту Ничипора, а тот молчит, не высказывает своих дум: начнешь выслуживаться – или те, или другие расстреляют, да и в деревне беда будет, в Калиновке такое уже было.

Заволновался Андрей Цурко, почувствовал, что не стерпит Антось, растреплет о раненой. Хотя и ожила эта молодая девушка, но слабая она еще, побыть бы ей тут еще денек-другой, а там можно и проводить ее, да вот куда?

Марийка заметила, что тетка Галя чем-то обеспокоена и хочет что-то сказать, а молчит. «Может, мне надо уходить от них, и так спасибо – считай, от гибели спасли. Да и сколько можно лежать здесь. А где Ваня? Что с ним?» – набегали одна на другую невеселые думы.

Не выдержала она и высказала свою тревогу:

– Тетка Галя, спасибо вам за помощь. Мне мама, когда я убегала, сказала, что здесь живет наша тетка, звать ее Рыма. Я пойду к ней, может, она знает, что произошло в Калиновке.

Опустила голову Галя, слушая раненую, а потом вдруг прижала скрещенные руки к груди и, чуть задыхаясь, заговорила:

– Дитя ты мое, в Калиновке спалили немцы много хат, постреляли людей, а кого увезли в район. Немцы лютуют, они там военных ловили: те на полицаев напали и поубивали их много, а сами куда-то подались. А твою тетку Рыму немцы увезли в начале весны – кто-то сказал, что она еврейка. Все, что было у нее в хате, полицаи забрали; пустая там хата, без окон и дверей, боятся к ней люди подходить.

Чем дольше слушала Марийка раздирающие ее душу слова, тем шире раскрывались у нее глаза, и наконец из них полились слезы. Плакала и тетка Галя. У Марийки появилась тошнота, закружилась голова, боль от плеча отдалась во всем теле.

Утром Андрей пошел просить у старосты коня – сено привезти. Тот выслушал его и пообещал дать назавтра с самого утра, наказав, чтобы конь к обеду был на месте. На другой день рано утром отъехала телега от двора Андрея, сидел на ней и Аким; только почему-то, въехав в подлесок, телега свернула к бору, и потом видели ее недалеко от двора единоличника-пчеляра Севастьяна. В тех местах, на удивление сельчан, росли душистые липы и роились пчелы, а его мед был лучим лекарством от всякой простуды.

У Севастьяна в хозяйстве никакой живности, кроме кур, не водилось, и его никто не принуждал вступать в колхоз, а налоги за свои ульи он платил исправно. Слыл Севастьян человеком рассудительным и доброжелательным. Затевая с кем-либо разговор, обязательно добавит: «Пчелы – они как люди: ты к ним отнесись по-доброму, слово им приветливое скажи и, не дай Бог, зла не неси – они тебя отблагодарят во сто крат». Дружба промеж них завязалась, когда Андрей был подпаском у Севастьяна, и, несмотря на различие в годах, со временем только укреплялась. Дивились люди таким уважительным отношениям. «Они как братья», – не раз можно было слышать в разговорах. Андрей, подъезжая с сеном, еще издалека увидел во дворе старосту Ничипора, и сразу появилась мысль: «Не стерпел Антось, ох, и болтливый же человек!»

Ничипор, здороваясь, объяснил, что конь очень понадобился, вот он и пришел забрать его как можно скорее. Втроем они быстро опрокинули сено посреди двора, и телега затарахтела по улице. Андрей с Акимом, перекинувшись парой слов, раскидывали еще влажное сено у забора.

– Пусть еще подсохнет, торопиться не буду, – произнес Андрей.

Аким согласился с ним. Разговор не клеился, но оба с затаенной радостью отметили для себя: вовремя успели.

Накануне вечером, уже после ужина, к Марийке подошла тетка Галя и заговорила виноватым голосом:

– Ты прости нас, детка, боимся, как бы к нам не пришел староста да, не дай Бог, вызвал полицию. Так тебя завтра утром дядька Андрей отвезет к надежному человеку. Добрый он, поверь мне, пчелами всю жизнь занимается, там и побудешь у него, он тебя не обидит, – и замолчала, ожидая ответа от Марийки.

А что ей было сказать – волнуются люди за нее.

– Ой, не переживайте, тетка Галя, так будет и вам, и мне спокойнее. А там я скоро поправлюсь и буду добираться к себе домой, к маме. Она меня уже заждалась, наверное, она же не знает о моей ране.

Закивала головой хозяйка.

– Ты засыпай, детка, завтра рано вставать придется, – и, вздохнув с облегчением, ушла на свою половину хаты.

Лежать Марийке на телеге, хотя снизу подстелили старые кожухи, было неудобно. В теле отдавалась боль от плеча при тряске на корнях деревьев, хотелось быстрее добраться до места, но конь шел шагом, и казалось, что этой дороге не будет конца. В какой-то миг она заснула, и потом послышалось: «Тпру!»