Морана

– А готов ли ты ко всем трудностям нашей нелегкой службы?

– Так точно.

– Придется часто не спать ночами. Иной раз придется, быть может, даже в мокрой и грязной одежде, неделями не снимаемой, сидеть в окопах… Этого ты не боишься? Ты же ещё так молод.

– Мне двадцать один год!

– А пуль, а снарядов, а ядовитых газов, а штыка немецкого, а смерти ты не боишься?

Доброволец усмехнулся, и перламутр зубов сверкнул из-под его влажных губ. Милая ямочка легла у щеки, и опять лицо стало женским. Славным девичьим лицом. Лицом избалованной красавицы, лицом кокетки, играющей мужскими сердцами. И только глаза остались серьезными, смягчая вольность усмешки.

– Я ничего не боюсь, ваше благородие, – тихо произнес Йовичич.

И этот ответ прозвучал для Сулицкого по-женски. Это русская женщина, великая русская женщина, терпеливая, смелая и бесстрашная. Она как бы отвечала ему, говоря: «Вы ошибаетесь, думая, что мужчина храбрее женщины. Если мы не боимся смерти, рожая детей, если мы вечно ходим в мире слабыми, беспомощными, придавленными жизнью, то неужели мы побоимся ваших мужских страданий на войне?»

– Я размещу тебя в роте с солдатами. И во всем: в пище и в одежде, в работе и в бою, ты будешь им равен. Я не делаю исключений ни для кого. Это мое правило. Ещё не поздно отказаться.

– Я на это и шел. Я иду воевать, – тихо ответил Йовичич.

– Еще одно. Ты человек образованный. Живя среди солдат, ты можешь принести, как и большую пользу им, так и большой вред. Помни одно: никакого осуждения распоряжениям старших быть не может и не должно. Как бы глупы они иногда тебе не казались, как бы непонятны не были, ты не имеешь права рассуждать о них с солдатами. Вот и все… Да, вот еще – станет невмоготу, станет тяжело, приди и скажи. Я где нужно, помогу. А станешь глупить, не пощажу!

– Я понимаю.

В избе воцарилось молчание. Йовичич стоял в напряженной, натянутой позе, ожидая еще каких-либо указаний. Сулицкий изучал добровольца, не спуская с него своего острого, проницательного взгляда. Заслоненное светом, темное лицо Якова Александровича казалось сухим и каменным. Ни один мускул на нем не дрогнул. Он изучал этого мальчика, он хотел проникнуть в самое сердце этой женщины, решившей стать солдатом.

Солнечный луч играл с пылинками в избе. За печкой тихо шуршали тараканы, а робкая мышь высунулась из норы, посмотрела кругом, и молнией пронеслась через все помещение.

– Я могу идти? – тихо спросил доброволец.

Сулицкий вздрогнул от этого вопроса, от этого голоса, нарушившего тишину избы. Да, голос выдавал больше всего. Так посмотришь на эту серую шинель, на папаху, на сапоги, и не подумаешь, что под ней женщина, а стоит ей подать голос… Глубокий, грудной, чисто-женский.

– Нет, погодите…

И вдруг, весь переменившись, сбросив с себя маску строгого командира, Яков Александрович заговорил тихим, сердечным, ласковым голосом.

– Морана Николаевна, я знаю, что вы девушка, а не доброволец. Я, конечно, вас не выдам, но скажите мне, пожалуйста, что побудило вас сделать этот смелый шаг? Какие обстоятельства, мысли или желания заставили изменить всю вашу жизнь и так ей рисковать?

Она молчала. Все её лицо, весь лоб, вся шея, уши залились красной краской и стали гореть, а в глазах, налившийся слезами, светилась чисто-женская мольба.

– Постойте… Снимите шапку, вот так: пока никто нас не видит, пока никто не знает, расскажите мне все… Вам жарко? Снимите шинель. Хорошо, садитесь… Извините, стула у меня нету. Вот сюда на ящик. Вы понимаете, мне нужно все знать. Потому что иначе… Иначе, вы понимаете, я не могу на вас по хорошему смотреть. Так много авантюристок идет в армию. По следам этой несчастной, кавалерист-девицы, Дуровой, пошло много-много таких вот особ. Но война тогда и война теперь, это совсем большая разница. Может быть, когда вы мне все расскажите, я лучше вас пойму и стану меньше вас осуждать.

– А вы осуждаете меня?.. – растерянно произнесла Морана.

– Ну, конечно, я вас осуждаю!

Она молчала. Будто собиралась с духом. Он смотрел в её серьезные синие глаза и, казалось, читал по ним её мысли.

– Вы голодны?

– Да, я второй день еще ничего не ела…

– Ах, я идиот этакий. Сейчас нам Дамир подаст, с чем-нибудь, чаю. Это будет перекус, а через полчаса будет обед.

Сулицкий вышел и распорядился насчет чая и обеда, а Морана Николаевна, глубже усевшись на ящик, начала свой рассказ.

– Причин было много. Главная всеобъемлющая причина, это причина душевная – желание принести себя в жертву родине. Я не могла, понимаете, не могла оставаться в стороне, когда отечество в опасности. Я должна была что-то сделать.

Она остановилась, будто не знала, как продолжить.

– Ну, пошли бы в сестры. Ведь они так нужны здесь и так много добра делают для наших солдат, – мягко проговорил Яков Александрович.

– Ах, нет. Это не то, не то! Мне хотелось именно убивать… Уничтожать… Бороться и побеждать. Знаете, я не сразу пришла к этой мысли. Я не сразу поняла все значение этой войны. А когда поняла, я прониклась такой злобою, такой сильной ненавистью к немцам, что я решила жизнь свою отдать, но уничтожить их всех!

Сулицкий фыркнул и усмехнулся.

– Что может сделать одна слабая женщина в этом громадном и сложном деле! В многомиллионной армии рядовой Йовичич растворится без остатка и следа.

– А вы не думаете, что, если этот рядовой Йовичич пропитан ненавистью к врагу, если он не боится смерти и верит, глубоко верит, в правоту своего дела, в его святость, то он может увлечь сотни других солдат, которым не дана такая глубокая страстная вера и не дана такая сильная душа!

Яков Александрович ничего не ответил. Его собеседница преобразилась. Глаза метали молнии, темные брови сошлись, а морщинка легла между ними и придала лицу суровое выражение.

Вошел денщик, подал две кружки чая, мешочек с конфетами и кусок черного хлеба с салом.

– Дамир, там ещё печенье было. Подай его!

– Есть.

Он поставил перед ней мутный горячий чай, подвинул ближе банку с овсяным печеньем, подал конфеты.

Она с удовольствием хлебнула чаю.

– Жанной д'Арк не всякой быть дано, да и времена не те. Теперь не только рядовой боец, но часто даже генерал бессилен что-либо сделать. Идет борьба машин, уничтожающих людей. И для этих машин совершенно безразлично, какой душой обладает их жертва, лишь бы она умела ими управлять и не боялась их. – задумчиво сказал Сулицкий.

– Верю и знаю. Много читала и слышала про это, но думается мне что и теперь бывают такие моменты, когда именно человек с его бессмертным духом сокрушает машины. И я верю, слышите, ваше благородие, глубоко верю, страстно верю, до глубины души верю, что победит не машина, а человек. Что победит тот, у кого больше будет людей с могучим бодрым духом, которые могут увлечь за собою и людей и сами машины… И я решила быть такой…

– Да, конечно, вы правы до некоторой степени, Морана Николаевна. Но, вы женщина, и, простите меня, я сомневаюсь, что вы сможете сохранить вашу сильную душу до нужного момента. Война так длительна, так порою скучна, тяжела и однообразна, что не утратите ли вы пыл молодой души прежде, чем судьба кинет вас в котел боя, где личность уже будет преобладать над машиной…

– В этом мне поможет мое воспитание, мои годы юности, моя, выражаясь вашими словами, тренировка.

– Вы позволите мне налить вам еще чаю?

– О, благодарю вас. Мне очень стыдно, но мне так хочется выпить еще чаю с вашим вкусным печеньем.

Она взяла двумя пальчиками, оттопырив мизинец, печенье и осторожно откусила от него кусочек. И была в этом движении такая бессознательная женская грация, так не гармонировавшая с видом защитной рубахи на ней, сшитой из грубого материала, и защитными погонами, обшитыми пестрым кантом вольноопределяющагося.

– Мне было восемь лет, – начала рассказ Морана Николаевна, – когда я жила в Порт-Артуре с мачехой. Отец попал в плен к японцам, а у нас не было там квартиры. Моя мачеха ютилась со мною у одного полковника генерального штаба, занимавшего, в сельской местности, большой китайский дом с двускатной крышей. Фанза, вроде так, называется такой дом. Дом был переделан на европейский лад. Его окна, выходили на русскую эскадру кораблей и на Золотую гору у входа в Порт-Артур, за которой темно-синей пеленой плескался Тихий океан. Кто только не жил в этой фанзе у милого и радушного полковника! Там останавливались приезжие офицеры, там жила одно время какая-то известная певица, учившая меня, скуки ради, лепетать детские песенки. Я была одна среди взрослых, одна среди офицеров, деловых, занятых и обращавших на меня внимание не больше, нежели чем на кошку или на комнатную собачонку. Когда я некстати попадалась под ноги, меня гнали легким пинком, даже и шлепок иногда мне доставался. В добрую минуту меня сажали на колени, кормили конфетами, совали в рот папиросу. Я была вещью среди этих занятых людей, но уже тогда я многое понимала, а главное, я наблюдала настоящую жизнь. Как ко мне относилась моя мачеха, я затрудняюсь вам сказать. Любила она меня или нет, тоже не знаю. Я то была одета, как куколка, и каталась по рейду на китайской лодочке с наряженной мачехой и офицерами, то неделями ходила замарашкой в компании китайских мальчишек и вместе с ними бегала за офицерами и кричала: „ тсиень, капитана, дай деньга, тсиень, дай копеечку!"… пока меня не подбирал кто-либо из постояльцев полковника и не относил к нему или к мачехе. Мне мыли лапки и делали строгий выговор за побег. Полковник ссорился из-за меня с моей мачехой, и некоторое время я была аккуратно одета и вымыта… Потом вся наша эскадра кораблей была разбита японцами. В давке и суете мы покидали Порт-Артур, и я видела солдат. Убитых и раненых солдат… Моя мачеха хотела сделать из меня танцовщицу, меня ломали на гимнастике, учили танцевать и петь. Мне было десять лет, когда я, живя с мачехой в Париже, поступила в школу к одной преподавательнице классических танцев. В эту пору закончился обмен пленными. Мой отец вернулся домой и развелся с моей мачехой. Так я стала жить с отцом. Меня тут же отправили в институты. Ах, какой я там была бесенок! Сколько наказаний, штрафных ремней, лишения обедов я там перенесла… Но, и сколько нервов я попортила своим классным дамам! Меня терпели за мои способности к танцам, за мой голос и уменье петь. Я выступала на всех институтских вечерах, концертах и спектаклях. После института я снова попала в Париж, в Латинский квартал, и стала настоящей студенткой университета Сорбонны. Зажила богемой. Но началась эта война. Сколько унижений и оскорблений, сколько гадкого перенесли русские люди, когда ехали в день объявления войны через Германию. В нас плевали солдаты и толпа, мы должны были сами переносить свои вещи, а от Эйдткунена до Вержболово мы шли пешком… Встреченный нами разъезд мы приняли, как избавителей. Мы готовы были целовать пыльные сапоги русских улан… Я уже тогда стремилась на войну. Но отец не пускал. Он требовал, чтобы я себя хорошенько проверила, чтобы взвесила все «за» и все «против», чтобы подготовилась. Он учил меня стрелять, учил владеть штыком.

– А кто ваш отец? – перебил Морану Николаевну Сулицкий.