История литературы. Поэтика. Кино: Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой

Даты любви солдат к полководцу:
Почуяв заботу о серой братве,
Солдатское сердце в кровь отзовется!
И с этой любовью – сквозь меч и огонь,
Как с боем, вошли в летописное лоно
Десятый Цезаря легион
И старая гвардия Наполеона.
Но наш народ своего вождя
Любил как само воплощенье свободы!

Таким образом, подробное повествование Тарле о жизни Наполеона должно было восприниматься читателями как своего рода завуалированная биография Сталина – резервуар исторических параллелей, способных прояснить обстоятельства правления «отца и учителя». Дополнительную остроту таким параллелям придавала необычайная скудость биографической информации о Сталине: несмотря на то, что задача написать его биографию была поставлена в самом начале 1930-х годов, первая масштабная книга появилась уже после выхода работы Тарле – это было сочинение Анри Барбюса «Сталин: человек через которого раскрывается мир»

.

В этом контексте «Наполеона» Тарле можно прочесть как важное высказывание в еще возможной в то время дискуссии о дальнейшем развитии страны. По мнению Олега Кена, интерпретация деятельности Наполеона, предложенная Тарле, отражала настроения той части политической элиты страны, которая выступала за демократизацию общественной жизни и стремилась достичь социальной стабильности и консолидации общества, пусть и вокруг фигуры Сталина. Важнейшим свидетельством этих попыток стала новая советская Конституция

.

Такое понимание роли Сталина в эволюции советского государства не было, по всей видимости, оригинальным изобретением Бухарина или Радека. Еще в конце 1920-х гг. аналогичные взгляды на дальнейшее развитие русской революции высказывал Николай Устрялов: «В чем сущность бонапартизма?… Он – сгусток подлинно революционных соков, очищенных от романтических примесей утопии, с одной стороны, и от старорежимной отрыжки – с другой. Он – стабилизация новых социальных интересов, созданных революцией… Это – реакция, спасающая и закрепляющая революцию, по речению Писания: не оживет, аще не умрет»

. О востребованности в круге Бухарина устряловской концепции косвенно свидетельствует тот факт, что именно «Известия» предоставили философу площадку для публикаций во второй половине 1930-х, после его возвращения в СССР

.

Однако у Сталина оказался другой взгляд если не на историю, то на ее функциональность: концепция эволюции советской государственности в сторону бонапартизма была принесена в жертву политической целесообразности. Исторические аллюзии были использованы на открытых политических процессах против бывших лидеров партийной оппозиции для того, чтобы разоблачить обвиняемых.

Озвучивая политическую программу мифического антисоветского троцкистского центра, Карл Радек возвращался к уже отработанному образу Троцкого-Наполеона:

Если хотите аналогий исторических, то возьмите аналогию с властью Наполеона I и продумайте эту аналогию. Наполеон I не был реставрацией, – реставрация пришла позже, а это было попыткой сохранить главные завоевания революции, то что можно было из революции сохранить. Это было новое. Он (Троцкий. – И.В.) отдавал себе отчет в том, что хозяином положения, благодаря которому блок может придти к власти, будет фашизм, с одной стороны германский фашизм и военный фашизм другой – дальневосточной страны

.

Образ диктатора, посягающего на завоевания революции, был уместен в конце 1920-х годов (именно так его использовал Сталин), но противоречил новому пониманию фигуры Наполеона, которое сложилось у советского читателя во многом под влиянием книги Тарле. Это противоречие было отмечено в известинской реакции на процесс:

Исторические аналогии – дело скользкое. Но аналогии, создаваемые мозгом в обостренном припадке троцкистерики, не нуждаются, очевидно, даже в подобии логики. Параллель между троцкизмом и бонапартизмом, с какой стороны ее не возьми, не вытанцовывается никак. Мы что-то не слыхали о том, чтобы Наполеон продавал Францию прусскому двору. Дело как будто обстояло даже «совсем наоборот». Мы не слыхали также, чтобы он «выравнивал» элементарные завоевания французской революции по феодальному режиму соседних стран. Наоборот, как нам известно, именно магией тех прогрессивных идей, которые несли с собой его войска в страны реакции и феодализма, объяснялся, в значительной степени, секрет его военных успехов

.

Несколько месяцев спустя стало очевидно, что противоречия в логике Радека не были случайными. На мартовском пленуме 1937 года Сталин окончательно дискредитировал Наполеона в логически небезупречном размышлении о грозящей СССР внешней военной опасности:

Взять например, государства в Европе времен Наполеона I. Франция кишела тогда шпионами и диверсантами из лагеря русских, немцев, австрийцев, англичан. И наоборот, Англия, немецкие государства, Австрия, Россия имели тогда в своем тылу не меньшее количество шпионов и диверсантов из французского лагеря. Агенты Англии дважды устраивали покушение на жизнь Наполеона и несколько раз подымали вандейских крестьян во Франции против правительства Наполеона. А что из себя представляло наполеоновское правительство? Буржуазное правительство, которое задушило французскую революцию и сохранило только те результаты революции, которые были выгодны крупной буржуазии. Нечего и говорить, что наполеоновское правительство не оставалось в долгу у своих соседей и тоже предпринимало свои диверсионные мероприятия

.

В середине года официальная пропаганда нанесла сокрушительный удар по бухаринско-радековской концепции бонапартизма, 10 июня и «Правда», и «Известия» опубликовали две схожие по содержанию заметки, резко критиковавшие «Наполеона» Тарле. Один из рецензентов весьма резонно писал о том, что в книге Тарле читатель мог увидеть «Наполеона-цезаря, сверхчеловека, фигуру явно надклассовую и над-историческую, действия которой оказались на пользу крупной буржуазии лишь потому, что он сам счел нужным так поступать»

, и объяснял такую трактовку троцкистским влиянием Радека.

Проработка Тарле, впрочем, не прибавила окончательной ясности на историческом фронте, потому что уже на следующий день те же самые газеты опубликовали опровержения: в них работа Тарле признавалась лучшей из немарксистских и с академика снимались все обвинения в его связях с Радеком. Привыкшие читать между строк современники должны были увидеть в этом выступлении прямую сталинскую волю. Драматург Александр Гладков, записал в дневнике в день выхода газетного опровержения: «Льва можно узнать по когтям. Авторство Сталина несомненно. Никто другой не решился бы реагировать так быстро и прямолинейно. Да и слог его»

.

Эпизод с однодневной травлей и реабилитацией Тарле свидетельствовал о глубине кризиса, в котором оказались советские идеологи, пытавшиеся осмыслить сталинский курс 1930-х годов с позиций традиционного марксизма

. Единственным источником, который бы мог прояснить, как именно нужно совместить классовый подход к истории с набравшим силу культом личности, был сам Сталин, а он долгое время не спешил с развернутыми трактовками истории. Эта лакуна была заполнена лишь в 1938 году с появлением «Краткого курса истории ВКП(б)». Сталин редактировал «Краткий курс» лично, и книга на долгие годы стала самым авторитетным текстом о новейшей истории. Однако «Краткий курс» не смог разрешить концептуальное противоречие в осмыслении взаимоотношений личного и государственного, а просто закрепил уже сложившееся положение вещей: французский император, осужденный как губитель революции и единственный из иностранцев, продолжал оставаться в советском пантеоне героев. В 1939 году, в статье, популяризовавшей основные положения «Краткого курса» и опубликованной в журнале «Книга и пролетарская революция», авторы писали: «Петр Первый, Кутузов, Александр Невский, Наполеон, гениальные художники, писатели – несомненно играли определенную роль в общественном развитии, их общественная деятельность не прошла бесследно для истории»

. В том же году книга Тарле была переиздана – не сумев послужить делу рационализации политического режима, она стала материалом для укрепления сталинского курса.

В то же время легкость, с которой книга Тарле вписалась в политическую реальность конца 1930-х годов, говорит о том, что историческая концепция Радека и Бухарина вряд ли мыслилась ее создателями как серьезная альтернатива сталинскому пониманию истории

. Показателен и следующий эпизод: уже после того, как Радек был осужден на Втором Московском процессе, и за неделю до собственного ареста Бухарин писал Сталину: «Ты – прирожденный полководец, и тебе придется еще играть роль победоносного водителя наших армий. Это будет время еще более великое. Желаю тебе, дорогой Коба, побед быстрых и решительных. У Гегеля в одном месте говорится, что филистеры судачат о великих людях по разной ерунде. А даже их страсти часто являются орудиями (в его терминах) Мирового духа. Наполеон был „Мировым духом“ на коне. Пусть люди посмотрят на еще более интересные мировые события»

.

Несмотря на собственный политический крах, Бухарин не оставлял попыток увидеть высший исторический смысл в разворачивающемся

Большом терроре. Следующий год, проведенный им в заключении, стал временем его максимальной интеллектуальной активности – за это время им был написан философский трактат, биографический роман и том стихотворений. Центральная идея, проходившая сквозь все эти тексты – грядущий суд истории, на котором советский эксперимент, возглавляемый Сталиным, будет оправдан победой над европейским фашизмом

.

Неслучайно, что одним из ключевых смысловых звеньев в исторической конструкции Бухарина стало описание встречи Гегеля с Наполеоном в оккупированной Йене, когда философ увидел в императоре образ «Мирового духа», всемирно-исторического гения. Как показывает в своей недавней работе Ирина Паперно, этот эпизод, известный русской читающей публике через Герцена, сыграл определяющую роль в том, как многие поколения русской интеллигенции интерпретировали гегелевскую философию и выстраивали собственное отношение к истории

. Эпизод встречи императора с философом был хорошо известен и советским интеллектуалам 1930-х годов, которые использовали его для осмысления новой исторической реальности. Проводя незамысловатые параллели, они приходили к выводу о том, что Наполеон не смог до конца воплотить в себе «Мировой дух», оставив выполнение этой задачи Сталину

.

Гегелевская диалектика в опосредованном виде проявила себя как необычайно эффективный логический инструмент, способный оправдать в глазах современников сталинские методы руководства – на фоне надвигающейся исторической катастрофы любые личные жертвы выглядели незначительными

. Большой террор стал логичной кульминаций процесса построения культуры, базирующейся на диалектических принципах социалистического реализма, провозглашавшего тотальный диктат «объективного» общественного (или исторического) над «субъективным» частным. Характерной чертой этой культуры оказалась завороженность историей, объединившей многих советских интеллигентов вне зависимости от их лояльности режиму. Частный сюжет интереса к фигуре Наполеона позволяет лучше понять масштабы этой завороженности.

Примечания

См.: Гордон А. Великая французская революция в советской историографии. М., 2009; Гордон А. Власть и революция: советская историография Великой французской революции, 1918–1941. Саратов, 2005; Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак термидора. М., 1993.

Кен О. Между Цезарем и Чингис-ханом: «Наполеон» Е.В. Тарле как литературный памятник общественно-политической борьбы 1930-х годов // Клио. 1998. № 3. С. 67.

Архив Троцкого. М., 1990. Т. 3. С. 109.

«Можно представить, что большинство нашей партии навязывает свою волю меньшинству, т. е. оппозиции. И это вполне законно в партийном смысле этого слова. Но как можно представить, чтобы большинство навязало себе свою же собственную волю, да еще путём насилия? О каком бонапартизме может быть тут речь? Не вернее ли будет сказать, что среди меньшинства, т. е. среди оппозиции, могут появиться тенденции навязать свою волю большинству? Если бы такие тенденции появились, в этом не было бы ничего удивительного, ибо у меньшинства, т. е. у троцкистской оппозиции, нет теперь других возможностей для овладения руководством, кроме насилия над большинством. Так что, уж если говорить о бонапартизме, пусть Троцкий поищет кандидатов в Бонапарты в своей группе» (Из речи на объединенном заседании ИНКИ и ИКК 27 сентября 1927 г. // Сталин И. Соч.: В 16 т. М., 1949. Т. ю. С. 164).

Там же. С. 163.

В качестве примера такого восприятия можно привести сцену из пьесы Афиногенова «Ложь», где долгое время маскировавшийся оппозиционер, проигрывая словесный поединок представителю генеральной линии, уходит со сцены с цитатой из лермонтовского «Воздушного корабля»: «Другие ему изменили и продали шпагу свою», подразумевающей параллель между Наполеоном и Троцким (РГАЛИ. Ф. 2172. On. 1. Ед. хр. 54. Л. 109).

См., например, оценку Анатолием Луначарским фашистской драматургии:

«.. <С>воих пьес у фашистов нет. Над этим положением призадумался сам Муссолини и решил поразить мир собственной пьесой. То есть достоверно еще неизвестно, действительно ли он написал пьесу. Официально пьеса стоит на афишах без имени автора, но Муссолини не возражает против того, что это авторство приписывается ему. Говорят, что она написана одним из секретарей Муссолини по идее и канве, данной самим Муссолини. Пьеса эта, посвященная Наполеону, шла в Риме и в Париже. Пьеса очень слаба, и Муссолини как драматург лавров на ней не заработает. <… > Идея пьесы – это идея сильного человека, всемогущего диктатора, и занавес предусмотрительно опускается до развязки наполеоновской эпопеи, до Св. Елены. Это единственный пример фашистской, до конца продуманной пьесы. И из такой детской фазы не удается выйти фашистским драматургам» (Луначарский А. Сумерки буржуазного театра // Советское искусство. 1932. 26 января. № 5. С. 2). Еще один пример использования образа Наполеона для критики «буржуазных стран» – пьеса того же Луначарского и Александра Дейча «Нашествие Наполеона» (1930), поставленная МХАТ-2 и Театром Сатиры. По сюжету, восковая фигура французского императора сбегает из музея в надежде установить диктаторскую власть над современной Европой, однако вынуждена признать, что представители буржуазного общества превосходят ее в коварстве и цинизме.

«Мечта о Европе. Или нищий, который разбогател и опять стал нищим. Бонапартизм духа. Бонапарт, Бальзак, Чаплин. Мечта о нищем, который побеждает» (Гудкова В. Юрий Олеша и Всеволод Мейерхольд в работе над спектаклем «Список благодеяний». М., 2002. С. 50).