Любовная лирика Мандельштама. Единство, эволюция, адресаты

1
Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы.
Я через овиди степные
Тянулся в каменистый Крым,
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим…

От монастырских косогоров
Широкий убегает луг.
Мне от владимирских просторов
Так не хотелося на юг!
Но в этой темной, деревянной
И юродивой слободе
С такой монашкою туманной
Остаться – значит, быть беде.

2
Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой,
Я знаю: он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
Целую кисть, где от браслета
Еще белеет полоса —
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса!

Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла,
Не отрываясь, целовала, —
А гордою в Москве была!
Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок;
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок![125 - Аполлон. 1916. № 9/10. С. 75. Подробней об этом стихотворении см.: Мусатов В. В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев, 2000. С. 152–155.]

В стихотворении Мандельштам обставляет свой отъезд из Александрова в Коктебель не как признание поражения и бегство от разлюбившей его женщины, а как предосторожность, спровоцированную пониманием, что близкие отношения с такой женщиной, как Цветаева, непременно завершатся «бедой» (заметим в скобках, что, судя по финалу стихотворения «На розвальнях, уложенных соломой…», еще в марте этого года такое положение вещей поэта не останавливало).

Соответственно, и взаимоотношения с возлюбленной в мандельштамовском стихотворении изображаются кардинально иными, чем в цветаевском письме. Сначала героиня позволяет лирическому субъекту три поцелуя – в локоть, в лоб и в сгиб руки, а затем приходит очередь для ее поцелуев.

В мемуарной «Истории одного посвящения», где любовные отношения Мандельштама и Цветаевой тщательно затушеваны, она настаивает на том, что речь в мандельштамовских строках идет о поцелуе иконы Спаса: «Не отрываясь целовала – что? – распятие, конечно, перед которым в Москве, предположим, гордилась»[126 - Цветаева М. История одного посвящения. С. 155.]. Однако в действительности строка Мандельштама «Не отрываясь, целовала» как минимум многозначна, потому что, во-первых, читателем стихотворения поцелуи женщины воспринимаются как ответ на поцелуи мужчины; а во-вторых, «гордою в Москве» Цветаева была вовсе не перед распятием, а перед ним, Мандельштамом. Вспомним, например, цветаевскую реплику «Я даже о себе не думаю, а, кажется, себя люблю!».

Очень важно отметить, что в стихотворении «Не веря воскресенья чуду…» поэт впервые в своей лирике бестрепетно соединил эротические мотивы с предельно конкретизированными фрагментами портрета возлюбленной (загорелый локоть, кусочек лба, выгоревшая челка) и вполне конкретными биографическими подробностями (своего пребывания в Александрове и последующего отъезда в Коктебель). Этому он, по-видимому, научился у адресата своих стихотворений, и М. Л. Гаспаров с полным основанием мог написать, что «тему любви открыла Мандельштаму именно Цветаева»[127 - Гаспаров М. Л. Поэт и культура. Три поэтики Осипа Мандельштама. С. 26.].

В нескольких стихотворениях Цветаевой, обращенных в 1916 году к Мандельштаму, чрезвычайно выразительно изображаются и неповторимая деталь его внешнего облика («Ты запрокидываешь голову»[128 - Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. С. 253.]; «Ах, запрокинута твоя голова»)[129 - Там же. С. 259.], и подробности их совместных прогулок по Москве («Из рук моих – нерукотворный град / Прими, мой странный, мой прекрасный брат. / По церковке – все сорок сороков, / И реющих над ними голубков»)[130 - Там же. С. 269.], а главное, в этих стихотворениях гораздо откровеннее и честнее, чем в цветаевских письмах и мемуарах, говорится о чувствах, которые она в течение нескольких месяцев испытывала по отношению к Мандельштаму:

Целую Вас – через сотни
Разъединяющих верст.

    (Из стихотворения «Никто ничего не отнял…»)[131 - Там же. С. 252.]
Собирая любимых в путь,
Я им песни пою на память.

    (Из стихотворения «Собирая любимых в путь…»)[132 - Там же. С. 253.]
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рев зверский,
Дерзкая – ох – кровь.

Мой рот разгарчив,
Даром, что свят – вид.
Как золотой ларчик,
Иверская горит.

Ты с озорством прикончи
Да засвети свечу,
Чтобы с тобою нонче
Не было – как хочу.

    (Из стихотворения «Мимо ночных башен…»)[133 - Там же. С. 270.]
Откуда такая нежность?
Не первые – эти кудри
Разглаживаю, и губы
Знавала – темней твоих.

Всходили и гасли звезды
Откуда такая нежность? —
Всходили и гасли очи
У самых моих очей.

Еще не такие гимны
Я слушала ночью темной
Венчаемая – о, нежность! —
На самой груди певца.

Откуда такая нежность?
И что с нею делать, отрок
Лукавый, певец захожий,
С ресницами – нет длинней?[134 - Там же. С. 254–255.]

Новую интонацию в стихотворении Мандельштама «Не веря воскресенья чуду…» уловил его старший друг, Се?ргий Каблуков. 2 января 1917 года он внес в дневник запись, которая для нас интересна еще и тем, что зафиксировала мандельштамовскую самооценку:

Новый год я «встретил» у себя за беседой с Мандельштамом, обедавшим у меня 31-го. Он уехал от меня час спустя пополуночи. Темой беседы были его последние стихи, явно эротические, отражающие его переживания последних месяцев. Какая-то женщина явно вошла в его жизнь. Религия и эротика сочетаются в его душе какою-то связью, мне представляющейся кощунственной. Эту связь признал и он сам, говорил, что пол особенно опасен ему, как ушедшему из еврейства, что он сам знает, что находится на опасном пути, что положение его ужасно, но сил сойти с этого пути не имеет и даже не может заставить себя перестать сочинять стихи во время этого эротического безумия и не видит выхода из этого положения, кроме скорейшего перехода в православие. Я горько упрекал его за измену лучшим традициям «Камня» – этой чистейшей и целомудреннейшей сокровищнице стихов, являющихся высокими духовными достижениями, и советовал обратиться за помощью к старцам Оптиной пустыни… Говоря об эротических стихах его, я разумею следующие: «Не веря воскресенья чуду», «Я научился вам, блаженные слова» и «Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне» – все три относящиеся к 1916 году: первое – к июню, остальные – к декабрю. Не одобрил я и такие стихи «к случаю», как «Камея» – княжне Тинотине Джорчадзе и мадригал кн. Андрониковой: «Дочь Андроника Комнена…»[135 - О. Э. Мандельштам в записях дневника и переписке С. П. Каблукова <Подготовка текста и примечания А. Г. Меца> // Мандельштам О. Камень. Л., 1990. С. 256–257 (Серия «Литературные памятники»).].

При чтении этой записи обязательно нужно учитывать, что Каблуков был глубоко верующим, православным человеком. Поэтому строка «Не веря воскресенья чуду», соседство строк «И к Спасу бедному пришла» и «Не отрываясь, целовала», а также уподобление героини стихотворения «монашке туманной» (которой целуют «локоть загорелый») Каблукова, конечно, расстроили. По-видимому, как раз в этих фрагментах стихотворения «Не веря воскресенья чуду…» он усмотрел «кощунственную связь» между религией и эротикой.

Что касается Мандельштама, то его реакция на горькие упреки Каблукова, вероятно, была продиктована сиюминутным желанием утешить старшего друга, на протяжении долгого времени, как предполагала Надежда Мандельштам, во многом заменявшего поэту отца[136 - НМ-2. С. 52.]. Показательно, что к старцам Оптиной пустыни Мандельштам за помощью в итоге не обратился и в православие не перешел.