Нефритовый голубь

Нефритовый голубь
Олег Лебедев

Москва накануне первой мировой войны… Именно здесь, в воссозданной автором с почти фотографической точностью обстановке той жизни, разворачивается действие произведения. Зверски убит полковник Михаил Подгорнов. Расследование дела ведет полиция. Свои версии произошедшего появляются и у брата жены убитого Петра Феллера, молодого русского немца, человека умного, педантичного, немного занудливого. Читателя не оставят равнодушным зигзаги сюжета, язык произведения – своего рода стиль ретро.

Нефритовый голубь

Олег Лебедев

Я – коренной москвич. Вырос в коммуналке старого дома на Садовой Кудринской. Возможно, в этом здании более чем где-либо ощущалось дыхание Москвы прежней – удивительного города начала прошлого века. Возникшее благодаря «малой родине» и, конечно же, старшим родственникам тяготение к былому нашей столицы не смогли заглушить ни учеба в двух институтах (авиационном и литературном), ни занятия наукой, ни даже суматошная журналистика. Это живущее в сердце тяготение, пожалуй, и предопределило время, в котором разворачивается действие «Нефритового голубя».

Это произведение я посвящаю маме, Нине Ивановне Никольской, своему самому большому другу, без чьего тепла ни появилось бы ни одной строчки «Нефритового голубя».

© Олег Лебедев, 2018

ISBN 978-5-4474-0835-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Только сейчас, ранней весной 1944 года, спустя почти 30 лет после трагедии, я, Петр Людвигович Феллер, решил предать гласности все обстоятельства убийства моего зятя – полковника Михаила Александровича Подгорнова.

Почему не сделал этого прежде? Вплоть до недавних пор я не располагал полными сведениями о том деле. Теперь же, когда пролился свет на старую тайну, просто не имею права далее скрывать правду. Тем более что являюсь единственным человеком, способным донести истину до родственников, и, в первую очередь, до младших племянников, мои отношения с которыми в силу определенных причин были долгое время омрачены.

Пусть ознакомятся с этими записями. Так будет лучше, ибо долгих личных объяснений я не приемлю.

Скорее всего, их прочтут и мои дочери, сын. Нику, Ане и Лене все это будет не менее интересно, чем племянникам. К тому же, пролистав мои заметки, написанные хорошим, правильным стилем, дочери, смею надеяться, немного улучшат свой русский.

А то помню, в июле 41-го Аня послала письмо в «Новое русское слово», а те сдуру его полностью напечатали, навсегда опозорив меня, уважаемого человека, члена Общества ветеранов Великой – речь, разумеется, идет о первой мировой – войны. Вы представить не можете, какие перлы она выдала в том, неплохом по сути дела письме:

«Прошу извинить мою русскую грамматику и все мои грамматические ошибки. Я приехав (ничего себе словечко – «приехав») в Америку ребенком, так что моя маленькая наука по русски была дана мене отцем (хотя бы этого не указывала, бестолочь!). Мне тоже не нравится кое-что в советском правительстве, но в это печальное время мы, русские люди, дети русских родителей, – мы должны, все до одного стоять за Россию. Мне так жалко русских людей, мне лучше умереть, чем видеть Русь забранной (когда, интересно знать, она слышала, чтобы я так говорил?), и наш народ угнетенным немцами, которые будут его называть «русская собака».

Я, конечно, по происхождению немец. Но я не какой-нибудь тупоголовый шваб, а природный русский немец, и дам пощечину каждому, кто скажет, что я не люблю свою настоящее Отечество, и не пытался привить дочерям любовь к ней, и, конечно же, научить их родному русскому языку. К сожалению, горячего отклика на свое стремление не встретил. Вот так-то.

Сейчас я специально не включаю электричество в своем кабинете, порчу зрение, пишу в сумерках, потому что не хочу, чтобы Аня и Лена узнали, что я уже вернулся из кинотеатра «Плей-хауз» на 6-й авеню, где нынче почти непрерывно показывают советские фильмы. Я сегодня был там, но посмотрел только «Чапаева» и поспешил домой, делать то, что сейчас делаю. Только бы дочери меня не потревожили.

Аня и Лена… Они без меня ни минуты обойтись не могут. Я все, разумеется, понимаю, но и мне, право слово, следует иногда побыть одному. А так обычно две барышни постоянно забегают в кабинет, Ленка непременно заводит речь о новом платье к Дню независимости, а Аня, та обязательно, начинает приставать: «Папа, когда мы отправимся на ферму к дяде Джеку?»

Не маленькая, между прочим. Туда нетрудно добраться самостоятельно, ведь путь не Бог весть какой сложный: железной дорогой всего-то около часа ехать до Кингстона, а затем на бусе прокатиться прямо до Ассорда, где и находится ферма Жени Котова. Не путешествие, а одно удовольствие.

***

Сын и старший племянник призваны в армию Соединенных Штатов. Через несколько дней отплываю в Ливерпуль и я. Нашим частям в Англии требуются люди, не просто в совершенстве владеющие языками, но являющиеся бывалыми, опытными солдатами, способными вынести тяготы предстоящей кампании. А меня в Нью-Йорке сейчас ничего не удерживает. С тех пор как отошла к Господу моя жена, Мария, многое изменилось в трех меблированных комнатах с кухней, составляющих нашу скромную квартиру в районе Ист города Нью-Йорка.

Дочери – девицы вполне самостоятельные, учатся в колледжах, деньги им кое-какие оставлю. Вполне хватит, если, правда, особо роскошествовать не будут. Проявления транжирства, впрочем, маловероятны: я девчонок воспитывал правильно…

Вот только еще разок схожу с Женей, другими друзьями в «Русскую сказку» на 46-й улице – это, пожалуй, самый приличный наш ресторан здесь. Посидим, поедим по нашему, по-русски, послушаем балалаечный оркестр Кости Полянского…

Затем можно и в путь. Чемодан – плащ, выходной костюм, две смены белья, три пары носков – в основном, собран. Осталось только кинуть туда галстук, который еще предстоит купить, иголки, побольше носовых платков (в Англии очень вероятны простудные заболевания), бритву, кусок мыла «Айвори» и прочую мелочевку.

Ой, запамятовал, сейчас обязательно помечу для верности: купить калифорнийского чернослива. Фунта три, не меньше. Перемена обстановки может вызвать мучительный запор.

На Альбионе меня ждет должность цивильного переводчика с английского на немецкий и русский в штабе 5-й пехотной дивизии американской армии. Скоро на западе континента начнутся военные действия с наци. Бог весть, удастся ли мне выжить в грядущих жестоких баталиях. Поэтому в моем распоряжении очень мало времени на то, чтобы написать правду об убийстве полковника Подгорнова.

***

Трудно, и одновременно легко вспоминать дни, когда все это случилось. Трудно, поскольку слишком много событий, наслаивающихся друг на друга, произошло с далекого лета 1914 года. Однако стоит только задержать взгляд на какой-нибудь вещи из тех, которых сохранилось так немного, и которые самим своим существованием побуждают обратиться к прошлому, как страницы былого живыми картинами воскресают в памяти.

Мой письменный стол украшает массивная хрустальная чернильница. В ней – старинная нефритовая ручка. Ее конец венчает миниатюрный голубь из того же камня.

Ручка когда-то принадлежала Подгорнову. Вместе с другими вещами полковника она в 1910 году попала в наш московский дом из его родового имения. Вскоре после того, как Михаил Александрович обвенчался с моей сестрой Эльзой…

В квартире тихо. Я, как зачарованный, смотрю на нефритового голубя и… мысленно погружаюсь в прошлое.

***

В 1914 году я был крепким, уверенным в себе юношей. Пылкость чувств, унаследованная от папы, делового, но вместе с тем несколько романтического уроженца Саксонии, наилучшим образом уравновешивалась здравым смыслом, коим в полной мере наградила меня мама, чьи родители приехали в Россию из Восточной Пруссии.

Я успешно окончил не только курсы бухгалтерии Лилиенталя, но и Московский коммерческий институт, а потому, смею уверить, был ценным сотрудником моему крестному Иоганну Карловичу Бауме в рекламном отделе еженедельного журнала, принадлежавшего этому почтенному, добропорядочному человеку. На работе – а контора наша размещалась на Мясницкой, этом маленьком московском Сити – все складывалось отменно. Не мог я пожаловаться и на невнимание дамы сердца – милой Мари Котовой.

Жизнь, причем в значительной степени, омрачали нелады сестры Эльзы, горячо мною любимой, с ее мужем Михаилом Александровичем. Неприязнь, которой я проникся к своему зятю, была по абсолютной величине сравнима с нежными чувствами, испытываемыми мною к Эльзе. Одним словом, ненавидел я полковника крепко. И было за что.

К тому времени восторги первых лет брака, когда моя сестра была без памяти от обожавшего ее мужественного офицера, исчезли. Место любви заняло тягостное осознание ошибочности своего выбора, усугубленное необходимостью продолжать совместную жизнь.

У Эльзы с Михаилом Александровичем уже появилось двое детей, и полковник наотрез отказывался даже помыслить о том, чтобы чада воспитывались в неполной семье. В отличие от своего супруга моя сестра как раз хотела такого, вполне счастливого по общему нашему мнению поворота событий, но Подгорнов развода ей не давал. Между тем их супружество давно уже приносило Эльзе поистине адские муки.

Сам по себе муж ее был неплохим человеком, но потрясения двух войн на Дальнем Востоке, в которых он участвовал, не могли не наложить отпечатка на его характер. Если в первые годы после свадьбы полковнику еще как-то удавалось сдерживать себя, то впоследствии его стало приводить в бешенство одно только сказанное наперекор слово. Буйный нрав его усугублялся болезненной ревностью.

Дело доходило до того, что Подгорнов разрешал Эльзе выходить из дома либо в своем обществе, либо с кем-нибудь из близких родственников. Значит, со мной, или нашими родителями, Людвигом Францевичем и Кристиной Христофоровной Феллерами, которым, собственно, и принадлежал дом, где полковник небезуспешно стремился навести свои порядки.

Что ж, папа и мама уже были людьми преклонного возраста, а значит, беспомощными, как и почти все старики. Сил противостоять полковнику они в себе не находили. К тому же дела отца, долгие годы занимавшегося поставкой в Россию швейных машинок Зингера, пришли в некоторое расстройство из-за активности французских фирм, соперничавших с германскими. В силу этого Подгорнов оказался, по существу, единственным источником благосостояния всей семьи.

Меня он вовсе не воспринимал всерьез. Под тяжелым взглядом этого высокого, здорового мужчины с породистыми, жесткими чертами лица, я, признаюсь, ощущал себя щуплым двадцатитрехлетним юнцом с некрасивым веснушчатым лицом. Несмотря на то, что в общении со всеми другими людьми я чувствовал себя равным среди равных.

Эльза, таким образом, находилась целиком и полностью во власти мужа, что было очень печально не только для нашего семейства, но и для Иоганна Карловича, который, являясь нашим крестным, не чаял души в Эльзе и во мне, баловал сызмальства, словно родных чад.

Существовал, надо сказать, еще один человек, донельзя расстроенный тяжелым положением сестры – Игорь Велтистов, мой хороший, с гимназической поры друг. Будучи на несколько лет младше Эльзы, он, всегда, даже когда мы еще учились в мужской гимназии Ростовцева на углу Садовой и Тверской, питал к моей сестре самые страстные чувства. Она, в свою очередь, неизменно относилась к Игорю с нежностью, воспринимая его, однако, лишь как симпатичного юношу – одноклассника брата.

Не пробудили в ней ответного чувства все оказываемые Игорем знаки внимания – от исполненного любовью, жаждущего отклика взгляда, до бриллиантового колье из магазина драгоценных принадлежностей на Большой Димитровке. Оно, между прочим, стоило две тысячи рублей, что было дороговато даже для Велтистова – единственного наследника богатой дворянской семьи, осевшей в Москве после пожара 1812 года и считавшейся по праву исконной в городе.

Надо ли говорить, с какой болью воспринял Игорь известие о том, что Эльза согласилась стать женой Подгорнова. Я тщетно пытался убедить его оставить помыслы о моей сестре: со временем тяготение Игоря к ней только росло.

Он очень переживал, видя как безысходно страдает Эльза, как нередко наполняют ее глаза слезы от нанесенных супругом обид, однако не решался открыто выступить против полковника, резонно опасаясь, что тот, и без того с трудом переносивший присутствие Игоря, вовсе откажет ему от дома.

Последние месяцы мой друг пребывал в крайне угнетенном состоянии. Нередко захаживал в один подвальчик на улице Живодерка. Вынужден сказать правду: там он курил опиум. Впрочем, тогда, в России, на это смотрели несравненно более снисходительно, чем нынче в Америке.

***

В тот субботний день я встал ни свет ни заря. Сначала немного гимнастики, затем умылся, почистил зубы «Калодонтом», – лучшей пастой летнего сезона 1914 года, – освежил отдохнувшее за ночь тело духами «Лила-Флери», побрился безопасной бритвой «Урания».

Прислуга еще спала, и я, не желая тревожить ее, тихо прошел на кухню, где самостоятельно разогрел себе голландское какао на плите, которую подарил мне один из постоянных клиентов нашего рекламного отдела – В. И. Седых, владелец сущевского завода, производившего как эти самые плиты, так и множество иных металлических изделий. Лучше бы, однако, Седых не делал этого: в работе новая плита оказалась значительно хуже прежней.