Петр III. Загадка смерти

Нет ничего удивительного, что молодая 18-летняя женщина, несомненно смелая (об этом писали многие современники), в решительный момент испугалась возможных пыток и смерти. Эти же чувства наверняка испытывали и многие заговорщики-мужчины. С.Р. Воронцов рассказывает, что, когда он прибыл в свой Преображенский полк с тем, чтобы убедить его оставаться верным Петру III, он увидел Бредихина, Баскакова и Ф. Барятинского, которые были «бледны и расстроены» и которых он принял «только за трусов». Если верить Рюльеру, к смерти готовились и Орловы: «Орлов (вероятно, Григорий. – О. И.) с своим другом зарядили по пистолету и поменялись ими с клятвою не употреблять их ни в какой опасности, но сохранить на случай неудачи, чтобы взаимно поразить друг друга»

.

Но бесстрашный организатор и вдохновитель переворота, образ которого примеряла к себе Екатерина Романовна, не мог струсить! В этом отношении примечательны слова Рюльера о Дашковой, помещенные сразу же после истории с пистолетами: «Княгиня не приготовила себе ничего и думала о казни равнодушно». Нетрудно догадаться, кто мог сообщить подобное французскому дипломату. Сведения эти были ложными, как и то, что Екатерина Романовна впоследствии сообщила в цитированном выше письме к Гамильтон. Укоряя Екатерину в несправедливости, Дашкова писала, что «ради ее рисковала головой перед эшафотом». На самом деле в ту ночь, вплоть до известия о провозглашении Екатерины императрицей, Екатерина Романовна не выходила из своего дома и очень боялась последствий, грозящих ей в случае неудачи переворота (об этом ниже).

Возникает вопрос: говорила ли Дашкова вообще приведенную фразу о возможной встрече Екатерины? Не возникла ли она лишь в ходе написания мемуаров, как попытка объяснить свое отсутствие в самый важный момент переворота рядом с Екатериной: она не обещала обязательно быть, а только говорит: «возможно». Но что-то Екатерина Романовна все-таки должна была сказать А.Г. Орлову о том, что собиралась делать? Это, по-видимому, навсегда останется тайной. Вместо этого мы узнаем о ее приказах «бестолковым Орловым» в выражениях «слишком оскорбительных для высокомерных братьев», а также рассуждения о том, что если императрица сейчас не приедет, то «всю жизнь будет несчастной или вместе с нами взойдет на эшафот» (68). Тут в «Записках» возникает косвенное (не ясно только: сознательное или бессознательное?) оправдание поведения Дашковой: надо сидеть дома, чтобы координировать деятельность заговорщиков, и прежде всего «бестолковых братьев Орловых»[67 - Вот как Дашкова рассказывает о разговоре с А.Г. Орловым: «Ступайте и скажите Рославлеву, Ласунскому, Черткову и Бредихину, пусть они, не теряя времени, отправляются в свой полк и находятся там, готовясь встретить императрицу (Измайловский полк был первым на ее пути). Затем вы, либо кто-то из ваших братьев, должны молнией мчаться в Петергоф и от моего имени сказать ее величеству, чтобы она не мешкая садилась в присланную за ней наемную карету и ехала в Измайловский полк, где ее тотчас провозгласят государыней. Передайте ей: нужно спешить, опасно потерять даже минуту, я не пишу ей, дабы вас не задерживать. Скажите также, что мы разговаривали на улице и я умоляла вас ускорить ее приезд, тогда императрица поймет всю важность прибытия сюда без промедления. Прощайте. Возможно, этой ночью я выеду ей навстречу…»Через некоторое время к Дашковой приехал Ф.Г. Орлов. Дашкова пишет: «Не прошло и часа, как раздался стук в ворота. Я вскочила с кровати, вышла в соседнюю комнату и велела впустить пришельца. Передо мной стоял незнакомый приятный молодой человек, который оказался четвертым братом Орловых.Он пришел спросить, действительно ли нужно спешить с прибытием императрицы в Петербург и не напугаем ли мы ее понапрасну. Услыхав эти слова, я потеряла самообладание от гнева и тревоги; думаю, мои выражения были слишком оскорбительны для высокомерных братьев. Я требовала объяснить, почему они медлят с исполнением моего приказания Алексею Орлову. “Теперь речь идет не о том, можно ли обеспокоить императрицу, – сказала я. – Лучше привезти ее сюда без чувств, чем рисковать, что, оставшись в Петергофе, она всю жизнь будет несчастной или вместе с нами взойдет на эшафот. Скажите вашему брату, чтобы он не медля скакал в Петергоф и привез императрицу прежде, чем Петр III последует чьему-нибудь разумному совету и пришлет ее сюда либо приедет в Петербург сам и разрушит то, что было угодно свершить Провидению (а вовсе не нам) для спасения России и императрицы”. Убежденный моими доводами, младший Орлов перед тем, как уйти, поручился, что брат исполнит мои пожелания». С.М. Соловьев считал, что посещения Орловыми Дашковой не были случайными и имели цель узнать, что она делает. А скорее не только она, но и члены панинской партии.].

В таком положении естественнее было с горячностью молодости, о которой неоднократно говорит Дашкова, самой броситься к Екатерине, а не давать поручений в оскорбительном тоне «высокомерным Орловым». Но княгиня осталась дома, свидетелями чего явились все те же Орловы, которые, конечно, все поняли и стали тем особенно ненавистны.

История с платьем

Не чувствуя убедительности в объяснении своего отсутствия в момент въезда Екатерины в Петербург, Дашкова выдвинула еще одно, правда весьма шаткое, основание: историю с мужским платьем (излагаемую по-разному в английском и французском списках ее «Записок»). В ВРЗ рассказывается, что, когда Дашкова вернулась домой, горничная доложила ей, что портной еще не принес мужское платье. «Это обстоятельство совершенно расстроило мои планы, – пишет Екатерина Романовна, – но, чтобы успокоить слуг, я легла и отправила их отдыхать» (68). О мужском платье в ВРЗ больше не упоминается. В ГИ сказано, что Дашкова приказала приготовить к вечеру мужское платье, но портной опоздал. Когда же она оделась, то платье жало и стесняло ее движения (ГИ. 55). В немецком переводе есть небольшое отличие[68 - К сожалению, мы не знаем, как это место выглядит в английском издании.]; там рассказывается следующее: «Я заказала полный мужской костюм, который должен был быть готов к этому вечеру, но портной его не прислал. Это было большим разочарованием, так как обычный костюм стеснял и сдерживал меня»

. Следовательно, стеснял Дашкову не мужской костюм, а обычное ее платье.

Дашкова ни слова не говорит о том, когда и зачем был заказан портному мужской костюм. Можно подумать, что она готовилась участвовать в перевороте с самого его начала, а не так, как произошло в действительности. Оправдание, прямо сказать, не очень убедительное. Напомним, что перед встречей с А.Г. Орловым Дашкова накинула на себя «мужской суконный плащ», а потом нашла возможным надеть на себя мундир поручика Пушкина (67, 69). Любопытно, что о переодевании Екатерины Романовны в мужской костюм перед походом к Синему Мосту знал и Рюльер

.

Дальнейший ход событий в ВРЗ описывается весьма сдержанно. После визита Ф.Г. Орлова Дашкова погрузилась в довольно грустные размышления, «и воображение рисовало мне самые зловещие картины» (68). В ГИ все выглядит живописнее (что следует отнести, возможно, к редакторской правке М. Брэдфорд): «Мысль боролась с отчаянием и ужасными представлениями, я горела желанием ехать навстречу императрице, но стеснение, которое я чувствовала от моего мужского наряда, приковывало меня, среди бездействия и уединения, к постели. Воображение без устали работало, рисуя по временам торжество императрицы и счастье России, но эти сладкие видения быстро сменялись другими страшными мечтами. Малейший звук будил меня, и Екатерина, идеал моей фантазии, представлялась бледной, обезображенной. Эта потрясающая ночь, в которую я выстрадала за целую жизнь, наконец прошла…» (курсив наш. – О. И.)

. Несомненно, что в случае провала переворота Дашкову ожидали весьма неприятные вещи: палач, дыба, кнут, а может быть, и смертная казнь.

В ВРЗ сказано, что княгиня встала в 6 часов утра и приказала горничной приготовить парадное платье. Зачем она это сделала, не совсем понятно, ибо только после этого идет строка о том, что, узнав о провозглашении Екатерины императрицей и присяге в Казанском соборе, она поспешила в Зимний дворец, куда должна была прибыть императрица. В ГИ это место изложено логичнее: узнав в 6 часов утра о провозглашении Екатерины императрицей, Дашкова приказала подать парадное платье и поспешно отправилась к ней в Зимний дворец. «С каким невыразимым восторгом, – пишет княгиня, – я встретила счастливое утро, когда узнала, что государыня вошла в столицу и провозглашена главой империи Измайловским полком…» Трудно поверить, что человек, который считал ограниченную монархию лучшим государственным устройством для России, особенно радовался провозглашению Екатерины самодержавной императрицей, если, конечно, последняя не обещала чего-то сторонникам панинской партии. С другой стороны, Дашкова действительно первое время могла радоваться, так как в случае неудачи ей грозили большие неприятности.

Любопытно, что в английском варианте «Записок» Дашкова обращается к Екатерине II со словами: «Будьте матерью отечества и позвольте мне остаться вашим другом»

. Однако в ВРЗ это обращение выглядит иначе, что свидетельствует об известных колебаниях княгини даже через 40 лет после переворота: «Сделайте мою родину счастливой и сохраните ваши чувства ко мне…» (76).

Свидание с Екатериной описано в ВРЗ достаточно сухо: они встретились, обнялись; Екатерина рассказала, как бежала из Петергофа, а Дашкова «обо всем, что знала, и объяснила, что, несмотря на горячее желание выехать ей навстречу, не смогла этого сделать, поскольку портной задержал мой мужской костюм» (69; курсив наш. – О. И.). Интересно, что бы сказал читатель, затеявший смертельное мероприятие, если бы его товарищ изложил подобное объяснение своего отсутствия в самый важный момент? Нет сомнения, что Екатерина не могла этого не учесть; подлинные друзья – Орловы – были в тот момент рядом с ней[69 - Полагаем, однако, что императрица в глубине души не особенно обижалась на отсутствие Дашковой в самый важный момент переворота, так как та своей излишней активностью могла только помешать делу, как отчасти она мешала при его подготовке (отчасти же, не ведая того, своей плохо скрываемой активностью, возможно, прикрывала деятельность настоящих заговорщиков).]. Дашкова это поняла и сделала все, чтобы принизить роль Орловых.

Будучи в 1770 году в Париже в гостях у Дидро, Екатерина Романовна рассказала ему, что Екатерину «возвел на престол крик четырех гвардейских офицеров, которые впоследствии были заточены и доселе остаются в ссылке» (ГИ. 373, 375). Дашкова сообщила, что местом их ссылки была Сибирь. Это была двойная неправда. Во-первых, даже в своих «Записках» Екатерина Романовна писала о «единодушном провозглашении» Екатерины. Во-вторых, что касается судьбы «четырех офицеров», то и это была ложь (об этом ниже в главе «Дело Хитрово»). Вместе с тем обращает внимание упрек Екатерине II в неблагодарности, о чем Дашкова не решилась говорить в своих мемуарах.

Переворот – случайность

Однако в текст «Записок» вошла другая мысль: переворот 1762 года – случайность. Дидро рассказывает о разговоре с Дашковой следующее (примечательно, что он специально подчеркнул в тексте: «Я передаю слово в слово то, что слышал от Дашковой»): «Между прочим, мы однажды коснулись революции 1762 года… она отвергала всякое притязание на него, как за себя, так и за других. Это было делом, сказала она, непонятного порыва, которым все мы бессознательно были увлечены; и если кто особенно содействовал нашему успеху, – это сам Петр III, своими глупостями, пороками, неспособностью, ропотом и неудовольствием, возбужденным в народе его грязным и развратным образом жизни. Все единодушно шли к одной цели; в заговоре было так мало единства, что накануне самой развязки ни я, ни императрица, ни кто другой и не подозревал ее близкого результата. За три часа до переворота можно было подумать, что он отстоит от нас несколькими годами впереди. Казалось, не было и вопроса о том, чтоб провозгласить Екатерину императрицей» (ГИ. 373; курсив наш. – О. И.). Отмеченное курсивом противоречит рассказу Дашковой о том, что начало переворота связывалось с отъездом Петра III на войну с Данией (см. ниже).

В ВРЗ по этому поводу сказано так: «За несколько часов до события никто из нас не знал, когда и чем оно закончится; в этот день был разрублен гордиев узел, завязанный невежеством, различием мнений, разнообразием взглядов на основные условия готовящегося великого свершения. Все произошло по мановению руки Провидения, исполнившего расплывчатый план людей, мало связанных между собой, не понимающих друг друга, объединенных одним желанием, выражавшим желание всего общества. Вернее сказать, они только мечтали, боясь углубиться в собственные мысли и тщательно все обдумать, потому и не выработали определенного плана переворота. Если бы все главные участники событий захотели сознаться в том, какую роль в успехе заговора сыграла случайность, им бы пришлось спуститься с высоких подмостков[70 - Явный намек на Екатерину и Орловых.]. Что до меня (признаюсь совершенно искренне), то, догадавшись, может быть, первой о возможности свергнуть монарха, не способного править, я стала много размышлять об этом (насколько способна к размышлению восемнадцатилетняя голова), но, говорю откровенно, ни чтение книг о переворотах, ни мое воображение, ни все мои догадки никогда бы не дали такого результата, к какому привел арест Пассека» (66; курсив наш. – О. И.).

Княгиня Дашкова в своей пропаганде идеи случайности доходит до того, что вкладывает приведенные нами выше слова слова о ней даже в свой диалог с Федором Орловым перед началом переворота: «Скажите вашему брату, чтобы он немедленно скакал в Петергоф и привез императрицу прежде, чем Петр III последует чьему-нибудь разумному совету и пришлет ее сюда либо приедет в Петербург сам и разрушит то, что было угодно свершить Провидению (а вовсе не нам) для спасения России и императрицы» (68; курсив наш. – О. И.). В этом тексте, который, несомненно, особенно в последней части, выдуман, обращает на себя внимание вопиющее противоречие: Петр III воспользуется разумным советом и сможет разрушить то, что «угодно совершить Провидению (а вовсе не нам)». На стороне императора может оказаться разум, который будет сильнее Провидения, ведущего неразумных заговорщиков!

Уже в «Обстоятельном манифесте» (6 июля 1762 года), написанном, несомненно, под диктовку самой императрицы, говорилось: «Вступление наше на Всероссийский императорский престол явным есть доказательством истинны сей, что где сердца нелицемерныя действуют во благое, тут рука Божия предводительствует. Не имели мы никогда ни намерения, ни желания таким образом воцариться, каковым Бог по неведомым Его судьбам промыслом своим нам определил престол отечества Российскаго восприять»

. Надо сказать, что сама Екатерина иной раз говорила о своем восшествии на престол как о чуде. Так она и пишет Понятовскому 2 июля 1762 года: «Переворот, который только что совершился в мою пользу, похож на чудо» (курсив наш. – О. И.)

. Именно – только похож\ Через месяц в письме тому же адресату она уже говорит вполне определенно: «Наконец, Господь Бог привел все к концу, предопределенному им, и все это представляется скорее чудом, чем делом, предусмотренным и заранее подготовленным, ибо совпадение стольких счастливых случайностей не может произойти без воли Божьей» (курсив наш. – О. И.)

. Через многие годы во введении к наиболее полной так называемой четвертой редакции записок Екатерина II писала о перевороте 1762 года: «Счастье не так слепо, как себе его представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию(курсив наш. – О. И.)

.

Обращает на себя внимание фраза Дашковой: «догадавшись, может быть, первой о возможности свергнуть монарха…», которой она пытается разрешить противоречие между случайностью переворота и собственной руководящей ролью в этом деле. Неужели Панин не рассказывал ей о разных идеях по поводу престолонаследия, высказывавшихся высшими сановниками еще до смерти Елизаветы Петровны, или об обращении ее мужа, князя М. Дашкова, к Екатерине с предложением «возведения на престол»?

Рассмотрев скрытые причины ненависти Дашковой, перейдем к эпизодам ее открытых столкновений с Орловыми.

Глава 2

Начало столкновений

Неожиданное открытие

Согласно «Запискам», об отношениях Екатерины и Г. Орлова Дашкова узнала только после переворота. В одной из комнат императрицы она случайно повстречалась с Григорием Григорьевичем, лежащим на диване (он ушиб ногу) и распечатывавшим большие пакеты, присланные из Совета. Дашкова пишет, что узнала их, потому что часто видела у дяди-канцлера. Она спросила Орлова, что он делает. Григорий якобы отвечал, что императрица приказала ему их вскрыть. «Не думаю, – будто бы сказала Дашкова, – потому что они еще несколько дней должны храниться нераспечатанными, покуда императрица не назначит людей на эту должность, но ни вы, ни я для нее не подходим» (72).

Обращает на себя внимание очень резкий тон[71 - Если верить «Запискам» Дашковой.] замечания Дашковой, тон, память о котором она сохранила и через 40 лет решила донести до читателей. Тогда, то есть перед переворотом, она еще не знала, что Григорий Григорьевич любовник ее подруги и разведчик, направленный к ней будущей императрицей. Дашкова могла представлять его как исполнительного, верного своего сторонника (вспомним слова из депеши Гольца). Неужели нахождение в императорских покоях одного из «главных заговорщиков» (слова самой Дашковой) и его занятия с письмами вызвали у Екатерины Романовны подобную резкость?

Если все было так, как описано в «Записках», то Дашкова не подумала, что своим замечанием она поучала не столько Григория Орлова, сколько императрицу, которая, согласно ее логике, не имела права давать читать важные документы без принятия официального решения о назначении к этому особого чиновника! Кто же это решение должен был принимать: Сенат, Императорский совет, проект которого вынашивал Н.И. Панин?

Вместе с тем княгиня, несомненно, лукавила; она считала себя способной не только на любую государственную должность, но и на назначение на таковую других. Г.Р. Державин писал: «Княгиня Дашкова была честолюбивая женщина, добивалась первого места при государыне, даже желала заседать в Совете»

. Возможно, что именно тогда княгиня впервые ясно осознала, что желанная власть уходит от нее.

Вернувшись в тот же день во дворец, Екатерина Романовна увидела, что у дивана, на котором располагался Г. Орлов, накрыт стол на три прибора. Екатерина пригласила Дашкову к обеду. «Мой грустный вид или неудовольствие (а скорее всего и то и другое, ведь я искренне любила императрицу), вероятно, ясно отразились на моем лице, и она меня спросила, что со мной. – Ничего. Просто я не спала две недели и очень устала. Затем императрица попросила меня поддержать ее против Орлова, который настаивает на увольнении от службы» (72–73).

Об этом событии рассказала и Екатерина II. Когда она с триумфом вернулась в город и направилась в свою комнату, капитан Орлов будто бы пал к ее ногам и сказал: «Я вас вижу самодержавной императрицей, а мое отечество – освобожденным от оков; оно будет счастливо под вашим правлением. Я исполнил свой долг, я послужил вам, отечеству и самому себе; прошу вас об одной только милости: позвольте мне удалиться в свои имения; я родился честным человеком, двор мог бы меня испортить, я молод, – милость могла бы вызвать ненависть ко мне; у меня есть состояние, я буду счастлив на покое, покрытый славой, так как я дал вас моему отечеству» (курсив наш. – О. И.).

Императрица ему отвечала, что он заставляет ее прослыть неблагодарной по отношению к человеку, которому она считала себя наиболее обязанной, что простой народ не поверит такому большому великодушию. Екатерина высказала предположение, что она его недостаточно вознаградила. «Пришлось как бы прибегнуть к власти, – пишет Екатерина II, – чтобы заставить его остаться, и он был огорчен до слез красной Александровской лентой и камергерским ключом, которыми она его пожаловала, что дает чин генерал-майора»

. Не беремся обсуждать степени истинности того, что записала императрица среди анекдотов о своем воцарении. Замечу только, что слова Г. Орлова – «милость могла бы вызвать ненависть ко мне» – быстро оправдались.

Вернемся к Дашковой. «Мой ответ, – якобы сказала Екатерина Романовна, – был совершенно не в том смысле, какого она ожидала. Я заметила, что с той поры, как она стала государыней, у нее имеется множество способов вознаградить его таким образом, что имя его может далеко прогреметь. Было очевидно, что Орлов – ее любовник, и я пришла в отчаяние, предвидя, что скрыть этого она не сумеет» (73). Можно утверждать, что Дашкова пришла в еще большее отчаяние, поняв, что Г. Орлов распечатывал государственные пакеты не случайно.

Екатерина Романовна, по-видимому, вела себя нескромно и об истории с подбитым Г. Орловым стало известно публике. О ней узнал Рюльер, не исключено, что со слов самой княгини (правда, в его версии при входе Дашковой Екатерина перевязывала контуженую ногу Григория). Рюльер пишет: «Княгиня сделала замечание на столь излишнюю милость, и скоро, узнав все подробнее, она приняла тон строгого наблюдения. Ее планы вольности, ее усердие участвовать в делах (что известно стало в чужих краях, где повсюду ей приписывали честь заговора, между тем как Екатерина хотела казаться избранною и может быть успела в том уверить); наконец, все не нравилось и немилость к ней обнаружилась во дни блистательной славы, которую воздали ей из приличия»

.

История с караулом

К описанной сцене с Г. Орловым добавился эпизод со снятием караула от дома отца Дашковой. Войдя в комнаты и увидев у каждой двери по часовому, княгиня заметила офицеру Какавинскому, что он плохо понял желание императрицы, приказавшей поставить солдат для охраны дома, а не для того, чтобы ее отца содержали как мятежника. Солдатам же Екатерина Романовна сказала, что их потревожили напрасно и до нового приказа здесь должны оставаться всего десять или двенадцать человек (74). Вскрывать конверты по поручению императрицы Г. Орлову было нельзя, а вот отдавать команды солдатам (пусть самые разумные) через голову их командиров Дашкова, не уполномоченная на это императрицей, считала возможным. Пример, весьма хорошо описывающий претензии княгини.

Войдя в комнату смежную с покоями императрицы, Дашкова увидела Григория Орлова с Какавинским и приближающуюся к ней императрицу. «Теперь сомнений не было: Орлов мой враг, – пишет Дашкова, – ведь никто, кроме него, не мог привести к Екатерине Какавинского. Ее величество упрекнула меня в том, что в присутствии солдат я говорила по-французски и у них могло родиться подозрение, будто я хотела, чтобы он их отослал».

Почему же обязательно враг? Ведь вчера Григорий был одним из главных заговорщиков, входивших в ее партию; можно было попробовать по-товарищески объясниться и устранить этот эпизод, как простое недоразумение. Но не таков был характер княгини Дашковой. Видя, что ближайшее к императрице место уже занято, причем с согласия самой Екатерины, понимая, что ее, такую умную и самоотверженную, так просто обошли, она кинулась в отчаянное наступление: «Я отвечала сухо, и, как потом говорили[72 - Следовательно, при этой некрасивой сцене присутствовали и другие лица.], на моем лице выразилось явное презрение: “Ваше величество, еще слишком мало времени прошло с тех пор, как вы вступили на трон, чтобы ваши солдаты, которые только что выказывали мне знаки слепого повиновения, стали бы тревожиться о том, на каком языке я говорю”. И дабы прекратить этот разговор, я протянула ей орден ев. Екатерины» (курсив наш. – О. И.). Крайне вызывающе звучат слова о «ваших солдатах», показавших «слепое повиновение» (Дашковой). Их смысл понять просто: вы ими владеете и командуете, а мне они служат!

«Успокойтесь, – якобы сказала Дашковой Екатерина. – Признайтесь, однако, вы были не правы, отослав солдат». Чувствуя, что в гневе перебрала через край, Дашкова начала говорить, что солдаты были необходимы для охраны дворца императрицы. «Полноте! Полноте! – сказала Екатерина. – Оставим этот разговор, он был вызван вашей горячностью. А это – за ваши заслуги». Екатерина хотела возложить Дашковой только что возвращенный ею орден.

Тут Дашкова опять решила показать себя. Вместо того чтобы преклонить, как полагалось, колени и если не с благодарностью, то спокойно принять награду, она заявила: «Извините меня, ваше величество, за то, что я вам сейчас скажу. Вы вступаете в пору жизни, когда правда, вопреки вашему желанию, не будет достигать ваших ушей. Умоляю, не жалуйте мне этот орден, ведь как украшением я им не дорожу, и вы это знаете; а что до моих заслуг, то, как ни малы кажутся они некоторым людям, по моему мнению, их нечем вознаградить, ибо меня никогда нельзя было и впредь нельзя будет купить никакой ценой» (75–76; курсив наш. – О. И.). Итак, без Дашковой в Российском государстве не будет правды, ордена – украшения, княгиня не продается, даже если того желает императрица! В форме грубой и вызывающей (если все было так, как описывается в «Записках») Дашкова своим утверждением о непродажности поставила под сомнение награды другим участникам переворота, а также нравственность императрицы, якобы пытавшейся ее подкупить. Еще раз остановим внимание читателя на том, что это писалось через 40 лет после упомянутых событий; Дашкова, считая себя абсолютно правой, ни в чем не хотела разобраться и ничего не простила своим противникам.

Следовательно, при этой некрасивой сцене присутствовали и другие лица.