Кром желтый. Шутовской хоровод (сборник)

Железо усмирял кузнец Тувал,
И жил в шатрах кочевник Иавал,
Играл на гуслях Иувал, – в те дни
Титанов безобразные ступни
Осмеливались землю попирать,
И Бог, скликая ангельскую рать,
Наслал Потоп, дабы не видеть зла.
Но Теллус новое произвела
Исчадье, – то был Воин и Герой,
Он мускулистой высился горой:
Немилосерд, невыдержан и груб,
Невиданно, не по размерам глуп.
Но шли века, и разумом крепчал
Громадный Воин, дух его смягчал
Порывы плоти, – ростом стал он мал
И дедовской секиры не сжимал
Изящной, благородною рукой.
В безмолвье кабинета, в мастерской
Пером и кистью тонко овладел
И, предпочтя возвышенный удел,
Картинами и славой мудрых книг
Себе бессмертный памятник воздвиг,
Не ростом, а свершеньями велик!
В Искусстве люди силу обрели.
Вот вкратце вся история земли:
Титану унаследовал Герой,
Был страшен первый и смешон второй.
Героя мудрый человек сменил,
Громоздкой плотью он не потеснил
Рассудка, как в безудержные дни,
Когда Титаны грубые одни
Владели миром, и чрезмерный вес
Привел к тому, что дух почти исчез:
Он спал под грудой мяса и костей,
Он разуму не подавал вестей.
Теперь под оболочкой небольшой,
Гордясь освобожденною душой,
Пылает гений, яркий, как Фарос.
Но неужели Человек дорос
До совершенства? Разве мы ушли
От расы великанов и вдали
Достойного не видим образца?
В развитии достигли мы конца?
В сомненьях признаюсь я со стыдом.
Нет, не конец! Спасителем ведом,
К земле обетованной держит путь
Разумный гном, чей ум когда-нибудь
Всевластным станет, – близок золотой
Счастливый век, когда над высотой
Сквозь облака засветится заря,
И, о недавнем прошлом говоря,
Потомки воскресят как наяву
Истории печальную главу,
И, жалость не умея побороть,
Увидят в нас разросшуюся плоть
И те же недозрелые умы,
Какие в великанах видим мы,
В героях «титанических» веков.
Душа освободится от оков,
И тело ловко, как лесной олень,
В лугах носиться будет целый день,
Не будет к малым этот мир жесток,
Природы совершеннейший итог –
Уменьшенный в размерах Человек –
Свое величье утвердит навек.
Увы, земля пока терпеть должна
Бессмысленных гигантов племена,
Хотя и меньше ростом, чем в былом,
Они прославились не меньшим злом.
Вселенской власти захватив бразды,
Своей неполноценностью горды,
Чужих страданий жнут они плоды,
И каждый глупый глиняный колосс
Бахвалится, что до звезды дорос.
Он малое презрительно клянет,
Оправдывая великанский гнет.
Горька судьба того, кто поспешил
Родиться, кто заранее решил
Счастливой расы возвестить приход,
Кто к свету человечество ведет
И взоры обращает к небесам,
Хотя в геенне пребывает сам.

Вступив во владение поместьем, сэр Геркулес сразу же начал его переустройство. Ибо, несмотря на то что его ничуть не смущала собственная физическая неполноценность – более того, судя по только что процитированным стихам, он во многих отношениях ощущал свое превосходство над обычными людьми, – присутствие мужчин и женщин нормального роста вызывало у него ощущение некоторого неудобства. Сознавая, что должен отказаться от амбиций, связанных с миром больших людей, он решил полностью устраниться от него и создать в Кроме свой собственный замкнутый мир, в котором все будет ему соразмерно. Следуя этому замыслу, он избавился от старых слуг и постепенно, по мере того как удавалось найти подходящих кандидатов, заменил их другими, карликового роста. За несколько лет он собрал многочисленную челядь, среди которой рост ни одного человека не превышал четырех футов, а самый маленький едва достигал двух футов шести дюймов. Собак своего отца, таких как сеттеры, мастиффы, грейхаунды и свора биглей, он продал или раздарил, так как они были слишком велики и громогласны для его дома, и заменил их на мопсов, кинг-чарлз-спаниелей и собак прочих малорослых пород. Отцовских лошадей он тоже распродал, а для собственных нужд – верховой езды и поездок в экипаже – приобрел шесть черных шетландских пони и четверых пегих нью-форестов с великолепной родословной.

Теперь, когда он привел домашний уклад в полное соответствие со своими потребностями и желаниями, ему оставалось мечтать лишь о том, чтобы найти себе подходящую спутницу жизни, которая разделила бы с ним этот рай. Сэр Геркулес имел чувствительное сердце и между шестнадцатью и двадцатью годами не раз испытал любовные муки. Но именно в любовных делах его физический недостаток стал источником самого горького унижения. Осмелившись однажды открыть свои чувства некой юной особе, своей избраннице, он был жестоко осмеян в ответ, однако не сдался, и тогда она подняла его на руки, встряхнула, как надоедливого ребенка, и велела убираться и никогда ей больше не докучать. Эта история вскоре стала всеобщим достоянием – юная леди сама с удовольствием рассказывала ее повсюду как особо забавный анекдот, – и насмешки и издевательства, посыпавшиеся со всех сторон, причинили Геркулесу жестокие страдания. Из стихов, написанных им в тот период, мы знаем, что он даже подумывал расстаться с жизнью. С течением времени тем не менее он преодолел свой позор, но никогда больше, хоть по-прежнему часто влюблялся, порой страстно, не пытался и близко подходить к предмету своей влюбленности. Оказавшись хозяином поместья и получив возможность создать свой собственный мир согласно своим желаниям, он понял: если суждено ему иметь жену – а ему при его чувствительной и любвеобильной натуре этого очень хотелось, – то искать ее он должен там же, где подбирал слуг: среди карликов. Однако выяснилось, что найти подходящую жену ему отнюдь не просто, поскольку он не мыслил себе брака с девушкой, не отличавшейся выдающейся красотой и благородством происхождения. Дочь лорда Бемборо он отверг на том основании, что она была не просто карлицей, но и горбуньей. Еще одну юную леди, сироту, принадлежавшую к очень знатному роду из Гемпшира, – потому, что, как и многие карлики, она обладала сморщенным и отталкивающим лицом. И наконец, уже почти отчаявшись добиться успеха, из некоего заслуживающего доверия источника он узнал, что у графа Тицимало, венецианского аристократа, есть дочь, девушка изысканной красоты и выдающихся достоинств, а росту в ней – около трех футов. Немедленно отправившись в Венецию, он сразу же по приезде нанес визит вежливости графу, который, к изумлению Геркулеса, ютился с женой и пятью детьми в убогой квартирке, в одном из беднейших районов города. Граф и впрямь пребывал в настолько стесненных обстоятельствах, что даже вел переговоры (так гласила молва) со странствующей труппой акробатов и клоунов, которая незадолго до того лишилась своего актера-карлика, о продаже ей своей миниатюрной дочери Филомены. Сэр Геркулес явился как раз вовремя, чтобы спасти ее от такой несчастной судьбы; его настолько очаровали благородство и красота Филомены, что после всего трехдневных ухаживаний он сделал ей официальное предложение, которое было принято девушкой с не меньшей радостью, чем ее отцом, увидевшим в будущем английском зяте неиссякаемый и надежный источник доходов. После скромной свадьбы, на которой роль одного из свидетелей исполнял английский посол, сэр Геркулес с женой морем вернулся в Англию, где их ждала, как выяснилось, небогатая событиями, но счастливая жизнь.

Кром со всей своей карликовой челядью привел в восторг Филомену, которая впервые в жизни почувствовала себя свободной, живущей в дружелюбном мире, среди равных. Ее вкусы и вкусы ее мужа почти во всем совпадали, особенно это касалось музыки. У Филомены был красивый голос, на удивление сильный для такой маленькой женщины, она безо всякого усилия брала «ля» в альтовом ключе. Под аккомпанемент мужа, который, как уже упоминалось, играл на своей миниатюрной кремонской скрипке, держа ее как виолончель, она исполняла все самые жизнерадостные и самые нежные арии из опер и кантат своей певучей родины. А однажды, усевшись вместе за клавикорды, они обнаружили, что в четыре руки могут сыграть все, что написано для двух рук обычного размера, и это открытие впредь неизменно доставляло сэру Геркулесу несказанное удовольствие.

Когда не музицировали и не читали вслух по-английски или по-итальянски, что делали весьма часто, они предавались здоровому времяпрепровождению на свежем воздухе: катались в маленькой лодочке по озеру, но чаще ездили верхом или в коляске – эти развлечения, совершенно новые для Филомены, приводили ее в особый восторг. Когда она в совершенстве овладела мастерством наездницы, они с мужем нередко охотились верхом в парке, в те времена гораздо более обширном, чем теперь. Дичью служили для них не лисы и зайцы, а кролики, а свору охотничьих собак заменяли три десятка черных и бежевых мопсов, которые, если их не перекармливать, способны гнать кролика не хуже, чем собаки других мелких пород. Четверо карликов-грумов в алых ливреях верхом на белых эксмурских пони пускали свору по следу, а господин и госпожа в зеленых охотничьих костюмах скакали за ними либо на черных шетландских пони либо на пегих нью-форестах. Картину такой охоты – собаки, лошади, грумы и господа – запечатлел Уильям Стаббс, чьим талантом сэр Геркулес восхищался настолько, что, несмотря на обычный рост художника, пригласил его погостить в имении для создания этого полотна. Еще Стаббс написал портрет сэра Геркулеса и его супруги в их лакированной зеленой коляске, запряженной четырьмя шетландцами. На сэре Геркулесе бархатный камзол сливового цвета и белые бриджи; Филомена – в цветастом муслиновом платье и шляпе с очень широкими полями, украшенной розовыми перьями. Две фигуры в нарядном экипаже четко выделяются на фоне деревьев; в левой части картины деревья отступают и исчезают вдали, поэтому черные пони вырисовываются на фоне причудливо подсвеченных солнцем золотисто-коричневых грозовых туч в пылающих ореолах.

Так миновало четыре счастливых года. В конце этого срока Филомена обнаружила, что ждет ребенка. Радости сэра Геркулеса не было предела. «Если будет на то воля Божья, – записал он в своем дневнике, – род Лапитов продолжится, и наше особое, утонченное племя будет жить в поколениях, пока в урочное время мир не признает превосходство этих созданий, над которыми привыкло насмехаться». Ту же мысль он выразил в стихотворении, написанном им на рождение сына. Ребенка назвали Фердинандо в честь основателя рода.

По прошествии нескольких месяцев тревожное чувство стало закрадываться в души сэра Геркулеса и его жены: ребенок рос с необычайной быстротой. В год он весил столько, сколько Геркулес – в три. «Фердинандо развивается крещендо, – записала Филомена в своем дневнике. – Это кажется неестественным». В полтора года ребенок догнал в росте самого маленького жокея, тридцатишестилетнего мужчину. Неужели Фердинанду суждено стать человеком нормальных, великанских габаритов? Ни один из родителей не осмеливался произнести подобное вслух, но оба в своих дневниках с ужасом размышляли об этом.

Когда Фердинандо исполнилось три года, он перегнал ростом мать и всего дюйма на два не дотягивал до отца. «Сегодня мы в первый раз обсуждали складывающуюся ситуацию, – записал сэр Геркулес. – Чудовищную правду больше невозможно скрыть: Фердинандо не такой, как мы. В эту его третью годовщину, в день, когда мы должны были бы радоваться здоровью, силе и красоте нашего ребенка, мы вместе оплакивали наше разбитое счастье. Господи, даруй нам силы нести этот крест».

В восемь лет Фердинандо был таким огромным и пышущим здоровьем мальчиком, что родители, как бы они этому ни противились в душе, решили отправить его в школу. В начале очередного семестра его снарядили и отвезли в Итон. В доме воцарились мир и тишина. На летние каникулы Фердинандо приехал еще более выросшим и окрепшим. «Он груб, ни с кем не считается, и его невозможно ни в чем убедить, – записал сэр Геркулес. – Научить его хорошим манерам можно, видимо, только поркой». Но никакого физического насилия Фердинандо, который был уже на восемнадцать дюймов выше отца, разумеется, не потерпел бы.

Года три спустя, приехав в Кром на летние каникулы, он привез с собой огромного мастиффа, купив его в Виндзоре у какого-то старика, которому было не по карману кормить такую собаку. Это было дикое и непредсказуемое животное; едва войдя в дом, пес набросился на любимого мопса сэра Геркулеса, стиснул его зубами и стал трепать, пока того, полуживого, с трудом у него не отняли. Чрезвычайно разгневанный этим происшествием, сэр Геркулес приказал посадить зверя на цепь в конюшенном дворе. Фердинандо угрюмо ответил, что собака принадлежит ему и он будет держать ее там, где ему нравится. Отец, свирепея, велел ему немедленно увести животное из дома под страхом своего крайнего недовольства. Фердинандо и с места не двинулся. В этот момент в комнату вошла его мать, пес с ходу налетел на нее, сбил с ног, и никто глазом моргнуть не успел, как он свирепо порвал ей руку и плечо; еще секунда – и он вцепился бы ей в горло, если бы сэр Геркулес не выхватил шпагу и не поразил пса прямо в сердце. Повернувшись к сыну, он приказал ему сейчас же покинуть комнату, поскольку ему не подобало находиться в одном помещении с матерью, которую он чуть не убил. И таким устрашающим был вид сэра Геркулеса, ногой попиравшего труп гигантского пса и не выпускавшего из руки шпаги, с которой еще капала кровь, такими властными были его голос, жесты и выражение лица, что Фердинандо в ужасе выскользнул из комнаты и до конца каникул вел себя примернейшим образом. Раны, нанесенные его матери мастиффом, вскоре зажили, но переживания, которые оставил этот инцидент, оказались неизгладимыми; с того дня она постоянно пребывала во власти воображаемого страха.