Разделенный человек

Разделенный человек
Олаф Стэплдон

Grand Fantasy
Последний роман великого фантаста и футуролога Олафа Стэплдона, наиболее известного по первой в мировой литературе масштабной «истории будущего». Роман, в котором отражены последние поиски гения; роман, который стал его творческим завещанием…

История раздвоения личности, место и время действия – Англия между мировыми войнами. Люди перестают узнавать Виктора Смита, которого считали пустым снобом и щеголем. Внезапно он становится своей полной противоположностью: любознательным и приятным юношей, который спешит дышать полной грудью, познать вкус борьбы и настоящую любовь. Важнейший вопрос, который изучает «новый» Виктор – предназначение Человечества во Вселенной. Лишь один из близких друзей главного героя начинает понимать, что происходящее объясняется космическим вмешательством…

Уникальный памятник литературы магического реализма, предвосхитивший «Планету Ка-Пэкс» Джина Брюэра и трилогию Филипа Дика «ВАЛИС»!

Олаф Стэплдон

Разделенный человек

© Соловьёва Г. В., перевод на русский язык, 2021

© Марков А. В., вступительная статья, 2021

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2021

Социологическая поэма: о (мета-)фантастическом романе Олафа Стэплдона

Олаф Стэплдон (1886–1950) отдал в печать роман «Разделенный человек» («A Man Divided»; название можно перевести как «Человек в раздвоенности») в 1950 году, за несколько месяцев до смерти от сердечного приступа. Он уже был прославленным автором эпопеи «Создатель звезд» (1937) и повести «Сириус» (1944), вполне выразивших его кредо – философский монизм. Согласно этой философии весь мир существует благодаря какому-то одному принципу, к которому мы неизбежно приходим, даже если хотим опереться на какие-то противоречащие ему явления бытия или разума, – в конце концов мы поднимаемся к «создателю звезд», и это не бог и не дьявол, не механизм материи и не порядок идей, но прямой итог нашего пути. В повести «Сириус» этот дух или демон явно гуманизируется, становится идеальным человеком для собаки, мечтающей о собственном вочеловечении.

Как все это возможно? На этот вопрос не раз ответит данный роман. Англия, в которой происходит действие, – это страна, хорошо изучившая теории Фрейда, но не прочитавшая Ницше. На европейском континенте после великого философа невозможно было говорить о таком демоне, космическом принципе или сверхчеловеческом идеале в отрыве от темы воли. В мире Стэплдона есть решения, есть объяснения, есть тонкие переживания, но нет главного для Ницше – той мировой воли, которая обрекает нас на всевозможные заблуждения, так что мы можем оказаться правы только в какой-то миг героического или трагического переживания. Сверхлюди у него – мутанты, как в романе «Странный Джон» (1935). Но этим Стэплдон оказывается в чем-то страшнее Ницше и Фрейда – он никогда не спишет на «волю» то, с чем сталкивается в повседневности.

На первый взгляд роман о раздвоенном герое – иллюстрация тезиса Фрейда о противоречии между природным зовом и ограничениями, которые создает культура, всегда искажающая или переподчиняющая наши порывы. В конце концов в трактате «Недовольство культурой» (1930) Фрейд пришел к выводу, что такое искажение присутствует с самого начала и в природном зове, как темный инстинкт, как «танатос», влечение к самоистреблению, как «оно», которое легко находит себе оправдание в движениях «сверх-я», но никогда не может прийти в согласие с нашим «я». Фрейд утверждал принципиальную слабость нашего ядра личности, которое пытается перекодировать и порывы, и нормы так, чтобы справиться с постоянно возрастающим давлением окружающей среды, но эти кодировки оказываются всякий раз отменены очередным столкновением «принципа удовольствия» и «принципа реальности».

Слаб и герой романа Стэплдона: это человек, все попытки которого прочувствовать мир превращаются в снобизм и эгоизм, а стремление осмыслить мир, как он есть, – в принятие обязательств, с которыми он никак не может справиться. Герой носит эту раздвоенность в себе, просыпаясь постоянно от себя-1 к себе-2 и наоборот, от безупречного денди к левому демократу и обратно, и история нового Джекила и Хайда (вспоминая образцовый текст Стивенсона) оборачивается летописью кризиса сословного общества в Англии. Постоянные ужасающие самого героя и нас, читателей, провалы в памяти, душевные мутации, катастрофические противоречия с самим собой, которые были бы даже комичны у другого писателя, здесь трагичны, как если бы с Чарли, героем великого рассказа Дэниела Киза «Цветы для Элджернона» (1959), история неожиданного прогресса и деградации произошла не один раз, а несколько десятков.

Роман Стэплдона очень эффектен и стремителен, быстрая смена сцен – словно расписание лекций по различным разделам социальной философии и социальной психологии. Так, несколько страниц о сообществе заводских воров, их клятвах и взаимопомощи – образцовая статья об угнетенных, которая сразу напомнит такие труды кембриджских марксистов, членов «Группы историков» при Британской компартии, как «Создание английского рабочего класса» (1963) Эдварда Палмера Томпсона и «Трудящийся человек» (1964) Эрика Хобсбаума. Томпсон и Хобсбаум доказали, что пролетариат – не просто экономическая группа, а составленное определенными социальными ритуалами и неписаными законами единство довольно разных людей: что еще объединит портовых рабочих и прислугу, как не общность часто грубых ритуалов, внутренняя дисциплина, делающая людей не «младшими членами семьи» (какими раньше считали прислугу), но частью «рабочего класса»?

А «военные» страницы, сменяющие «заводские»? Это уже безжалостные аналитические наблюдения за тем, что происходило с человеком ХХ века в окопах и на полях сражений; они сразу заставляют вспомнить теорию «короткого ХХ века» Хобсбаума как времени, размеченного мировыми войнами. Вообще, параллелей между Стэплдоном и кембриджскими марксистами очень много – например, именно Хобсбаум объяснил, почему в Англии стал популярен Фрейд, а не Ницше: в нем увидели не психолога, а социального мыслителя и демократа, своеобразного Эйнштейна общественной жизни, заставляющего по-новому взглянуть на культуру и воспитание, освобождающего от табу, наложенных средой, что, как заметил Хобсбаум, не очень справедливо по отношению к великому венцу. Такую версию фрейдизма как теории социальной относительности дают обе любовные истории, происходящие с главным героем: по сути, это рассказ о том, как можно перестать внутренне зависеть от своей среды, не пренебрегая обязанностями просвещенного человека перед средой, а разве что нарушая частные обещания.

Главный герой романа – просветитель, лектор в вечерней школе для рабочих и домохозяек, пытающийся соединить академическую карьеру и передачу правильных знаний об устройстве экономики и общества народу, – лучше всего представим в среде кембриджских марксистов. В чем-то он похож на Кристофера Хилла, который читал лекции рабочим и беженцам, в том числе чтобы лучше разобраться в причинах английской буржуазной революции, и в конце концов стал профессором Открытого университета – учрежденного в 1969 г. лейбористским правительством высшего учебного заведения для рабочих. Герой нашего романа, в отличие от реальных историков, конечно, не столько исследователь, сколько наблюдатель, готовый делиться с друзьями своими социологическими открытиями – например, насколько мотивированы рабочие к приобретению знаний или со всеми ли простыми людьми получится обсудить «Манифест» Маркса и Энгельса.

В отличие от континентальных философов, таких как Луи Альтюссер, считавших, что именно рабочие поймут «Манифест» лучше профессоров, потому что они на собственной коже знают отношения власти и подчинения, Стэплдон полагал: все же «Манифест» – это ряд образов, которые до поры помогают разобраться в происходящем, но их недостаточно для понимания современных социально-политических процессов. Главный герой романа и его жена разоблачают Фрейда, а потом и Маркса примерно в той же манере, в какой аналитические философы отвергают континентальных – слишком яркие образы, вроде «сексуальности» или «призрака коммунизма», не позволяют установить, когда именно ты лично оказываешься участником какой-то жизненной перипетии или истории. В противовес риторически сильным терминам марксисты из «Группы историков» вводили понятие «агентности», способности человека к классовой борьбе, и далее выясняли, как же именно экономические и политические требования оказываются частью классовой борьбы, когда такая агентность становится разделяемой. Своих французских коллег британские марксисты бранят за абсолютизацию опыта, внимание к переживаниям и эстетике там, где нужно просто показывать реальные исторические механизмы.

Итак, главный герой, марксист-просветитель, не раз заставит нас задаться вопросом: для того, чтобы рабочие стали влиятельной политической силой, нужна самоорганизация или кто-то их должен организовывать? Победа рабочих, хотя бы в виде создания лейбористской партии, – результат спонтанного взаимопонимания или продуманного лидерства? Перед французскими марксистами такого вопроса не стояло: сама спонтанность или самоорганизация были лишь моментами реализации «дискурсов» или «критики», определенных речевых конструкций, определенных способов их (пере)присвоения или обживания. Для английских марксистов вопрос о спонтанности или организации существенно важен даже при исследовании прошлого: можно реконструировать механику событий прошлых веков, но даже здесь мы имеем дело не с непосредственными переживаниями, а с симптомами, записанными кем-то на бумаге.

Мы можем реконструировать рост недовольства рабочих по письменным документам, но мы никогда не можем до конца сказать, что эти документы фиксируют именно «рабочих», а не просто недовольных с завода. Вопрос о том, в какой момент работник становится «рабочим», и есть лейтмотив романа. Однажды Джеймс Виктор Кадоган-Смит становится просто Виктором Смитом и не помнит ничего, что с ним происходило, когда он жил в мире привилегированных людей. Оказывается, что для понимания самого себя недостаточно фиксации фактов на бумаге или в памяти, даже если этим занимаются преданные друзья: только постоянное угадывание фактов о другом, о его возлюбленной и будущей жене Мэгги, ее прошлом и настоящем и позволяет Виктору Смиту хоть как-то самоопределиться как социальному «агенту», действующему лицу социального поля, и в конце концов даже заявить об этом.

Таким образом, перед нами социальный роман в настоящем смысле – не повествование о борьбе идей, а художественное исследование о том, как человек с тонким чувством и парадоксальным умом становится членом общества, отрекаясь от прежнего остроумия и проходя через бытийные и инобытийные миры. Это не просто фантастический или мистический роман, эксплуатирующий тему раздвоения, сюжет Джекила и Хайда, здесь есть еще и мощный эротический элемент: страницы, посвященные сексуальным опытам, запомнятся любому читателю. И речь пойдет уже не о страсти и интриге: разворачивается нечто подобное древнегреческой трагедии, где есть преступное дерзновение (гибрис) героя и возмездие завистливых богов – «зависть богов», как говорил Аристотель в «Метафизике», только в данном случае это зависть со стороны самой природы. Наверное, нет в мировой литературе произведений, которые так приближались бы к трагедии, говоря не об исключительном, но о самом повторяющемся и повседневном. Перед нами – именно такое произведение, выдающийся образец фантастического метареализма.

    Александр Марков, профессор РГГУ

Разделенный человек

Посвящается А. в благодарность за то, что она Т.

1. Неудачная свадьба. 1921

Виктор отказался от невесты перед алтарем! Никакие объяснения не могли успокоить возмущенное такой жестокостью собравшееся в ризнице общество. Мне, шаферу, следовало бы видеть все лучше других, но, как ни близок я был прежде с Виктором, его отказ застал врасплох и меня тоже. Правда, мне давно мерещилась в нем какая-то странность, но до той самой его спокойной и сокрушительной реплики, после которой он спрятал кольцо в карман, я не заподозрил ничего серьезного.

Джеймс Виктор Кадоган-Смит, известный впоследствии просто как Виктор Смит, представлялся образцовым женихом. Сын успешного колониального чиновника, собственными силами пробившегося из самых низов и недавно получившего рыцарское звание. Их родовым именем было скромное «Смит», пока отец Виктора не взял в жены единственную наследницу более аристократического семейства и не присоединил к своему имени – имя жены.

Новоиспеченный «Кадоган-Смит» уверял друзей, что согласился на это прежде всего, чтобы угодить тестю. Впрочем, много лет спустя он говаривал: «В мое время снобизм был бессознательным».

Его сын Виктор родился в 1890 году. Женихом он стал в тридцать один и, несомненно, выглядел подарком для любой девицы. Увидев его в свадебном наряде, никто не удержался бы от заезженного: «С головы до пят джентльмен!» Его финансовое положение было замечательным. Он уже стал младшим партнером крупной судовладельческой компании и заслужил репутацию одного из самых блестящих в городе молодых предпринимателей. Виктор вернулся с Великой войны, как тогда говорили, цел и невредим, да еще с Военным крестом, и в краткий послевоенный период надежд, казалось бы, твердо мог надеяться на прекрасную деловую карьеру в оправляющейся после войны экономике. Все это должна была увенчать его женитьба на очаровательной дочери старшего партнера предприятия.

Церемония была задумана соответствующая. Единственное, что, боюсь, не вполне гармонировало с общим настроем, это я, шафер. Приглашение Виктора мне безмерно польстило, и все же я невольно удивлялся, почему он не поручил эту честь кому-либо из своих многочисленных более презентабельных друзей. Судя по его последующим поступкам, можно догадаться, что он сожалел о таком выборе. Я, безусловно, не вписывался в картину блестящего венчания, и сердце мое чуяло неладное с того момента, как мне пришлось брать напрокат фрак. Виктор не нашел во мне умелого распорядителя – все, что я устроил, ему пришлось переустраивать. Я, конечно, знал, что под настроение Виктор питает почти болезненную страсть к благопристойности, и все же удивлялся и изнемогал под бесконечно скрупулезными придирками к каждой детали одежды и каждому пункту в расписании медового месяца.

В церкви статный Виктор в безупречном наряде словно воплощал идеальный образ жениха, а Эдит, несомненно, восхищала собрание в качестве идеальной невесты, так она «ослепляла» (увы, это слово оказалось убийственно точным) и так роскошно была одета.

Помнится, я изрядно удивился, когда жених вдруг недоуменно почесал в затылке и принялся озираться с откровенным любопытством, совершенно неподходящим к случаю. И, пожалуй, было не совсем прилично уставиться вдруг на стоящее рядом прекрасное существо, но, думается, все охотно его простили, ведь лицо его выражало такую нежность. Помню, я заметил, что его веки, обычно чуть приспущенные, так что выражением он напоминал дремлющего плененного льва, вдруг широко открылись. В голубых глазах застыло оживление и – теплота, какой я прежде в них не видел. Вот, подумал я, какова сила любви! Но едва эта фраза сложилась у меня в голове, как Виктор прервал торжественный речитатив пастора, проговорив нежно, однако с несвойственной ему решимостью:

– Эдит, мы не должны этого делать. Я… я только теперь очнулся и ясно вижу, что я не подхожу тебе, а ты – мне.

Минуту длилось молчание. Невеста смотрела на жениха взглядом испуганной оленихи, а потом, сдавшись, бросилась в объятия отца. Виктор, выразив раскаяние и намерение объясниться, прошел в ризницу, куда за ним отправились разгневанные гости, я и его сокрушенный отчаянием отец.

Едва дверь закрылась, отец невесты с негодованием обрушился на Виктора, обвиняя в нарушении слова. Мать пыталась утешить девушку. Сама Эдит, естественно, рыдала, но сквозь слезы смотрела на Виктора с таким завороженным ужасом, что я даже оглянулся в поисках его причины. Обновленный Виктор взял весьма неловкую ситуацию в свои руки. Правда, он оттягивал воротничок и утирал лоб, но в остальном как будто вполне владел собой. Он устремлял на каждого по очереди удивительно острый, взволнованный взгляд, словно все мы переменились и ему приходилось оценивать нас заново. Властным тоном, заставившим всех умолкнуть, он произнес:

– Выслушайте меня! Я понимаю, что того, что натворил, исправить уже не сумею, но что смогу, сделаю. Так или иначе, попробую объясниться. Стоя там в этом дурацком наряде, слушая пастора, я… ну, я уже сказал, что как будто очнулся от сна и увидел Эдит и себя такими, какие мы есть: я – безмозглый молодой сноб, а Эдит… что ж, смотреть на нее приятно, и даже очень, – он горестно улыбнулся девушке, – и более того, под слоями условностей в ней сохранилась честность и чувствительность, и этого даже слишком много для меня, сонного молодого сноба. Пока я спал, мне и вправду казалось, что я влюблен в тебя, но это было не так ни тогда, ни тем более теперь. – Он смотрел на Эдит и лицо его исказилось от боли при словах: – Боже, как все запутано. Эдит, я знаю, что причинил тебе страшное зло, но тем самым я спас тебя от худшего – от брака с беспробудным снобом.

Никто и не подозревал, что Виктор способен так говорить. Вернее, никто, кроме меня. Случившееся сильно удивило и меня, но я видел в нем связь с кое-какими событиями прошлого, особенно когда Виктор повернулся ко мне со своей особенной улыбкой. Это была кривоватая улыбка, наполовину насмешливая, хотя в целом дружеская – в старину я видел в ней настоящего Виктора, но в последнее время не замечал ее вовсе. Улыбка растворилась в серьезном и ровном взгляде, с которым он обратился к обществу:

– Вот Гарри, может быть, понимает отчасти, о чем я говорю.

Этими словами он переключил на меня внимание троих родителей, и я почувствовал, что в скандальном поступке Виктора винят меня. Отец Виктора взглянул на сына, затем на меня, и его взгляд яснее всяких слов говорил: «Мальчик мой, зачем ты связался с этим типом? Он не нашего круга. И посмотри, до чего он тебя довел!» В этот момент Эдит нарушила сцену, взмолившись, чтобы родители увезли ее домой.

2. Начало жизни Виктора. С 1890 по 1912

В тот же вечер, пока я, складывая в номере отеля взятый напрокат костюм, гадал, как разберется Виктор с родителями невесты, вошел он сам, одетый в старый твидовый пиджак и мягкие брюки. Бросившись в глубокое кресло, он заговорил:

– Слава богу, о слава богу, это позади! Я сам не подозревал, как разумно было пригласить тебя шафером. Ты стал чем-то вроде пробного камня или будильника, который вырвал меня из сна.

Пока я, в недоумении, машинально продолжал собираться, он переменил тему.

– Гарри, старина, – попросил он, – если можно, не уезжай пока домой. Само малое, чем я могу отплатить за то, что впутал тебя в эту историю, это рассказать о себе. С этим надо спешить, потому что я в любой момент могу впасть в прежнюю спячку. Если можешь уделить мне несколько часов, давай пройдемся.

Меня немало удивило само это предложение. Обычно Виктор презирал даже самые скромные физические упражнения. Теннис, регби и плавание он любил и был в них мастером, но ходьбу почитал тупым занятием. Это средство передвижения годилось лишь на случай, когда отказывал его спортивный автомобиль.

А тут, хотя машина его была готова увезти нас за город, он довольно застенчиво спросил, не против ли я поехать автобусом. И, уловив мое удивление, добавил:

– Видишь ли, машина относится к другой жизни – к жизни-сну, и поэтому она… пугает меня.

Как хорошо запомнил я ту поездку на автобусе тридцать лет назад! Свободных мест не было, нам пришлось стоять. От езды на жестких шинах зубы у нас стучали, как кости в стаканчике. Когда подошел кондуктор, Виктор, к моему удивлению, запутался с оплатой. Когда кондуктор с молчаливым презрением вернул лишние монеты, Виктор взглянул на них не со стыдом дельца, оплошавшего в священном деле денежного обмена, а со смешком, выражавшим радость от собственной беззаботности. Затем он принялся увлеченно рассматривать других пассажиров, чьи лица так же заворожили его, как недавно собрание в ризнице. Под его беззастенчиво-пристальным взглядом люди сердито ерзали. Симпатичный человек с дружелюбным лицом, привлекший его особое внимание, наконец с деланой суровостью сделал ему замечание:

– Держите себя в руках, юноша!