что-то крохотное и светлое,
больше похожее на улыбку маленького солнца.
А дотронься пальцем, и кажется, ты сам станешь им,
сам станешь солнцем,
звеня и раскачиваясь среди множества таких же.
И, кажется, даже потом на сломе тысячелетий
будут проскальзывать тихие отзвуки, раскачивающихся звезд,
больше похожих на улыбки маленьких солнц.
* * *
Чтобы проснуться – кружка зелёного чая; невзначай им
улыбнуться, расцвести – это даже проще,
чем глаза открыть;
и поверить, что мир – это нить, всего лишь, нить,
несуществующих связок ключей и дверей
между нами.
Мы веками друг друга теряли в глуби лабиринта
новых судеб и находили.
Мы все таки находили, что свет всем данный,
в наших венах течет изначально,
как пульс, как данность;
словно мы изначально вместе и все пределы
во вселенной пронизаны песнями душ. И вся высь
их бескрайняя, так безраздельна. Мы в том обороте,
в каждом новом, по веку.
Проснись, наконец!
Проснись!
Софит
Этот день из чужого бокала и чашка кофе
до безумия поглощают все резонансы,
без раздумий, да, и погружая меня: тех глаз бы
мне еще напоследок бушующий океан
ощутить, вылезая из тонущей оболочки.
Только это не соизмеримо уже, на клочья
разлетается день из чашки, как сто зеркал.
Даже кофе уже не содержит в себе тех свойств,
даже лето и то, не имеет того тепла:
будто город – одна планета «Зола и мгла»,
словно после не осень, а груды кругом стекла
под ногами. И их предстоит еще обойти.
Да, и что же потом? Все так крутится, мельтешит
и мгновения, словно кадры в немом кино
пробегают. В груди остается один софит,
сотни солнц затмевая, ни холодно, ни темно.
Я не знаю, как он разгорается и влечет
за собой все улыбки, посланиями души.
Я не знаю, как это случается в днях, их счет,
просто это еще один повод к тебе
спешить.
Четыре утра
Четыре утра. И едва еще утро щурится,