Карты четырех царств. Серия «Срединное царство». Книга вторая

Младшие всколыхнулись, кто-то ближний к воротам первым рванулся отпирать, налёг на тяжёлый брус. Другие стали помогать. Вот, охая от натуги, уже четверо отпихивают… Шельма долетел до ворот, впечатался в закрытую створку и перекатился по ней, извернулся, вкладывая силу и толкая соседнюю – отпираемую.

Копыта грохотали уже совсем рядом. Воротина охнула, подалась, подчиняясь натиску снаружи. Шельму отшвырнуло – и в щель ворвался, как огонь при хорошей тяге, алый, яростно-яркий конь.

– Во-ба, бы-ра! – взревел Шельма, перекатился по плиткам и упруго вскочил.

– Запирай! – крикнул Голос.

Люди уже исполняли дело, поняв его без подсказки и перевода. На выдохе, с криком, налегли, одолевая набранную створкой ворот силу движения – стали толкать обратно… Уже четверо, и пятый помогает, шестой… Шельма прыжком оказался у арки ворот и в одно движение вогнал в проушины запорный брус.

Алый скакун тем временем в три прыжка ворвался в центр двора, расчистил себе обширное пространство, танцуя, непрестанно изворачиваясь. Вот он особенно ловко кинул задом – ноги выше головы и пошли винтом, махнули широко… Седок с оханьем улетел… упал далеко, впечатался в плиты двора, сник без движения.

Свободный от людской власти скакун победно завизжал, загарцевал, непрестанно взвиваясь на дыбы и разворачиваясь, чтобы отбиться – будто он в гуще кипучего смертного боя… Конь ржал отчаянно и зло, крутился снова и снова… Но постепенно круги делались меньше: Шельма тоже метался по двору, влившись в бешеный ритм конской паники и умудряясь скользить неуловимо быстро, совершенно плавно. Он постоянно оставался перед оскаленной мордой. Он протягивал раскрытую руку к этой клацающей зубами вспененной морде. Он, не пытаясь поймать повод, лишь приглашал поверить, что вражды нет.

– Ча, ча-а, – Шельма негромко приговаривал, причмокивал, чуть приседал. Он покачивался и кивал, то отступал на полшага, то приближался, чтобы снова отскочить и кружить… – А-а, ча-а… а-ча-а-а… Ща-ча-аа урою всех, вашу – ча-а…

Ула осмотрелась, комкая шаль. Старшие ученики уже покидали оружейную, их было десятка два, все при оголённых саблях. Несколько человек натягивали тетивы на луки. Мелюзга деятельно сновала туда-сюда, убирая со двора всё лишнее и расставляя дощатые заслоны, раздавая пластинчатые щиты.

От главного дома подходили слуги… и только старший конюх – Ула смутно помнила его в лицо – стоял столбом и моргал. Именно его, похоже, и собирался урыть Шельма за столь бестолковое поведение.

– Или знают, что Лофра нет на дворе, или налёт вовсе случайный, – пискнул Голос, поймав взгляд Улы. Подумал и добавил: – У хэша тихо, он умён. Да и бешеный он, как подобает алому. Надо выжить из ума, чтоб открыто враждовать с нобом его опыта и силы крови. Пожалуй, беда внезапная. Абы кто сюда не сунется, тётушка.

За стенами постоялого двора, вдали, копился и катился всё ближе шум, он был обширный, смутный и тревожный. Люди, лошади, сталь… Но Шельма не обращал внимания на новые беды и продолжал успокаивать скакуна. И все во дворе, как ни странно, смотрели на коня, словно он – чудо и невидаль.

– В конях я понимаю мало, – пискнул Голос, и Ула преисполнилась уважения к рассудительности и хладнокровию приятеля Шельмы, – а только как бы не оказался в нашем дворе конь самого графа Рэкста. То есть багряного беса, тётушка. Страннее странного дело выворачивается: конь его всегда при нем. Никто не вправе сесть в седло. Какое там! Повод тронешь без приказа, и не жилец ты… Совсем дело непонятное.

Алый скакун резко встал, всхрапнул… раздумчиво нагнул голову и рассмотрел Шельму, сидящего перед ним на четвереньках. Напоследок конь клацнул зубами, для порядка. И вздохнул спокойно, переступая и поводя боками.

– Мать вашу нах.. ды-ык, чтоб меня-а, – восторженно вывел Шельма, протянул руку и осторожно коснулся вспененных конских губ. – Пэм. Алый Пэм! Алый Пэм. Алый… Алый… Ча-а… Пэм. Ча-а…

Шельма повторял эти слова снова и снова, шёпотом и нараспев, как заклинание. Он пьяно, широко улыбался и припадал к копытам, трогал их дрожащими от возбуждения пальцами. Он прослезился от избытка чувств!

– Да, конь беса, – перевёл происходящее Голос. – Мечта хэша. И Шеля – тоже… он жаждал умыкнуть Пэма с того дня, как увидел впервые.

Ула сбросила с ног меховое одеяло и быстро прошла к лежащему без движения седоку яростного коня. Краем глаза она отметила: Шельма уже щупает уздечку и гладит конскую шею, тёмную от пота. Пэм более не скалится, а всего-то доверчиво, устало упирается в крепкое человечье плечо…

Скинутый седок оказался совсем молодым. Он, судя по первому осмотру, не пострадал, при падении потерял сознание даже не от удара – от усталости, а сверх того от страха, который наконец нагнал и одолел бедолагу… Лицо землистое, под глазами тёмные круги. Рубаха насквозь мокрая, мышцы дрожат в спазме, не унимаются – не иначе, мчаться вскачь пришлось долго, без отдыха.

Ула приготовила неразбавленные капли, влила из малого напёрстка в рот беспамятному. Набрызгала крепкой, остро пахнущей настойки на платок и велела присевшему рядом младшему ученику держать у ноздрей больного. Приказала ещё кому-то, не глядя, готовить кровать: кости целы, пострадавшего можно без опаски поднять и унести. И обязательно следует менять холодные примочки на лбу, и ещё…

В запертые ворота вломилось нечто чудовищно тяжёлое! Прочные створки загудели, вроде бы даже прогнулись… Выдержали.

Стало тихо. Ула отвернулась от беспамятного парня, встала, выпрямилась – и настороженно глянула на ворота, чуя за ними беду. Неожиданную и очень большую. Прямо-таки огромную… На улице всё стихло. Только кони переступали и всхрапывали, только позвякивала сбруя. И – ни голоса людского, ни звука шагов, ни скрипа повозок. Будто вымер огромный город.

– Открывайте, – приказал бархатный, великолепно красивый мужской голос. Довольно низкий, но ещё не бас. Весьма властный, но ещё не грубый. – Именем беса. В вашем дворе беззаконно укрыто моё имущество. Я заберу его, я в своём праве. Верну своё и накажу воров. Вы внутри, ворота заперты. Значит, вы – воры.

Шельма уронил повод из дрогнувшей руки. Он тоже обернулся к воротам. Теперь туда смотрели все. Молча, насторожено, а то и обречённо. Старшие ученики опустили оружие. Младшие более не натягивали тетивы, не брали в руки стрел. Как воевать с бесом, когда он прав, а хэша даже нет дома? За что воевать, если конь чужой, а седок его – вовсе незнакомый человек… может, впрямь вор?

– Именем беса и властью его, – повторил чарующий голос.

Ула вздрогнула, будто прямо теперь очнулась от кошмарного сна. Ведь это – явь! Травница поёжилась, чуя пробирающий сквозь шаль ветерок. Бодрый, зябкий… зато – пробуждающий. Ула огляделась, жестом велела скорее унести бессознательного седока. Какой там вор, – прикинула она, в один взгляд рассмотрев простоватое, деревенское лицо, бедную, но опрятную одежду.

Как ни странно, приказа Улы послушались сразу, охотно. Люди переложили на её плечи ответственность… кто назван старшим, тот и должен решать.

Чуть дрожавшие пальцы перебрали бесполезные травы в бесполезном малом коробе… Ула поправила роскошную шаль, подарок Лофра. Теплее не стало, но беспокойство сгинуло. Рука нащупала тонкий нож для резки корней, сжала.

– Укажите имя беса, коим вы прикрываетесь, – резко пропищал Голос. Вытянул кривую свою шейку, и голова дёрнулась, запрокинулась. – Ваш голос не принадлежит известному нам багряному бесу. Имущество же его, и только его именем может быть востребовано.

– Имя моё Альвир, и отныне это мой город, а пожалуй и так: это мой мир, – отозвался чарующий голос из-за ворот. – Воры, ваше время иссякло.

Шельма дёрнулся вперёд, хмуро, исподлобья, глядя на запертые ворота. Ула как-то сразу поняла: упрямец один из немногих во дворе готов взять на себя бремя ответственности. Он намерен выйти на улицу и назваться вором, снимая угрозу с прочих людей «Алого Льва».

– Стой, без пользы затея, – вымолвила Ула. – Им не вор надобен, им иное важно.

– В-время, – запнулся Шельма, мельком оглянулся на Улу и снова шагнул к воротам.

Ула кивнула. Все знают: кто виновен перед бесом напрямую, может быть наказан им без посредничества людских законов. Убить бес не убьёт, по крайней мере сам… но изуродует как угодно тяжко. Или же отдаст ближним, свите.

Кем бы ни был загадочный Альвир – а Ула не слышала прежде такого имени беса – нелюдь сейчас заявил о себе, как о преемнике Рэкста. Значит, он стремится доказать силу, но кому? Лофру, столице, вообще всем людям? Пойди пойми, он – бессмерть! Ясно лишь, что бесу жизненно важно заполучить алого коня. Может, ещё и его седока… Виден в словах беса и затаённый подвох: новоявленный Альвир стращает из-за ворот, торопит. Вот и Шельма сказал: главное – время.

Ула прошла и встала рядом с Шельмой, прихватив его за рубаху. Выдав хоть одного человека, ничего уже не выиграть и никого не остановить. И, как бы то ни было, она не позволит такого.

– Я жду, – прошелестел бес.

– Шель, уж прости, – едва слышно выдохнула Ула, решившись. Она жестом приказала лечь. – Прости… а только быть тебе мёртвым.

Шельма недоуменно сморгнул, но продолжил исполнять указания руки, поправляющей положение его плеч, головы. Тонкий нож рассёк кожу на щеке и лбу почти безболезненно, крови много – вреда мало… и шрама не останется, – пообещала себе Ула. Нащупала по одной шпильки, выбрала из причёски.

Волосы упали на плечи, руки помогли дополнить беспорядок. Ула прошла к беспокойно вздрагивающему алому коню, собралась стегнуть скакуна. Рядом возник рослый ученик Лофра, почти незнакомый в лицо – из старших, определённо – отстранил, сам хлестнул коня и сам же подставился под удар копыт.

Визг, цокот, оханье, звук падения тела… всё это разобрали за воротами. Притихли, вслушиваясь и недоумевая.

– Уби-ли-и, – припоминая родную деревню и себя, лучшую в Тихой Заводи плакальщицу, Ула тонко и пронзительно завела пробную жалобу. – Уби-и-или…

За воротами стало тише, чем это вообще возможно! Двор тоже замер, окаменел весь, до последнего ученика.

Есть лишь одно дело, недопустимое для беса: беспричинное убийство. Если верить слухам, из-за такого поступка сам бес может сгинуть из мира!

– Лю-ди-и, да что ж это-о де-ет-ся, – горло осваивалось с нужным тоном, постепенно позволяя прибавить громкости и расширить границы звучания, вплетая в плач и дрожащий, пугающе-высокий звон, и низкие, утробно-жуткие переливы волчьего воя. – Лю-у-ди… Уби-ли… да мо-ло-до-го ж… да за-зря ж… Ой-беда, горюшко-о, ой, бесовым конём стоп-тали-и, ой по бесовой прихоти-и, лю-у-ди…

За воротами кто-то смущённо кашлянул. Ула прикрыла глаза и повторила жалобу, раскачиваясь и продолжая приводить волосы в подобающий для плакальщицы окончательный беспорядок.

То, что она теперь делала, было прямым обвинением. Громким, внятным не для одного беса, для всего города! За воротами не могли не понять вызова. Не могли пока что и унять крик или сделать так, чтобы его никто не слышал.

В створку постучали тихо, можно сказать – вежливо. Ула заныла на одной невыносимо нудной, тянущей нервы ноте – без слов, без отдыха, сжигая лёгкие… Травница мягко, почти крадучись, приближалась к воротам, заранее выбрав себе место в трёх шагах от створок.

Ула плакала горячо, искренне. Она давно научилась жаловаться в голос… Она через оплаченные слезы выплёскивала то, что не могла избыть иначе – свою боль. Люди в настоящее верят меньше, чем в заказанное по прихоти. Ты потеряла любимого, растратила молодость? Тебя оболгали и обманули, тебя травили, над тобой издевались… кому это важно? Хоть кричи, хоть умоляй, ничего не изменишь. Люди только посмеются в ответ. Ула знала это – и продавала слезы. Подлинные горючие слезы… Сейчас к боли примешивалась благодарность: Шельма относился к происходящему серьёзно и помогал! Он лежал и даже не дышал, по крайней мере, никто бы не заметил дыхания, нагнувшись к самому лицу вора.

Ула замерла на выбранном месте и настороженно осмотрела ворота. Она теперь перегораживала путь всякому, кто вдруг вздумает войти во двор.