Перевернутая карта палача

– Разная, – шепотом удивилась Лия и улыбнулась. – Я просила заварить всю и сразу, но мне твердили, что это сено. Ты умеешь выбрать?

– Высохнет, будет сено, – пообещал Ул. Быстро нащупал годные стебли, обобрал полезные к делу верхушки, отбросил отцветающие и попорченные сухостью листья. – Мята. Чабер. И можно еще брать такую травку, от жара и слабости. Ну, и эту – от всякого ущерба, синяки там, ссадины… разное. А в этой покой, с нее спится хорошо. Не надо всё вместе мешать. Соединять травы в сбор – это и есть труд травника. Мама умеет, я только пробую. Но я знаю разные сборы. Такой на ночь, а тут дневной. А прочее просто сено… кроме запаха нет в нем особенной пользы.

На подносе образовалось три горки трав. Ту, что Ул приготовил для дневной заварки, сразу забрал великан. Он пообещал, строго глянув на Лию, что скоро доставят обед и ушел.

Ул остался стоять у стола, не смея шевельнуться. Тишина висела плотнее тумана по осени…

– Сорви цветы, – попросила вдруг девочка. Показала: – Те, и вон те… ещё, ещё больше. Охапку. И те. И вон те. И те тоже! Неси сюда. Сядь, подвинь стул. Закрой глаза.

– Тебя все слушаются? – выговорил Ул, исполнив указания и глядя на свои руки, крепко зазеленённые, пахнущие цветочным соком. Потом он закрыл глаза.

– Не знаю. Вроде, никто… разве вот ты. Прочие слушаются матушку. Не подглядывай!

– Щекотно.

– Ты странный. Издали кажется, что у тебя руки тут тоньше моих. Но ты сильный. Только совсем тусклый.

– Меня дразнят серым паучком.

– Меня не дразнят, – смех Лии походил на кашель, тихий и совсем не веселый. – В глаза не смеют. Но я же знаю, всё знаю. Они ждут, когда я умру. Они служат матушке и им интересно, будет она плакать или нет. Она не будет. Нельзя, чтобы видели. Ты понимаешь? Ты давно такой худой?

– Всегда.

– Я сегодня хотела мяту и ты принес, свежую. Мне стало лучше, но я не так глупа, чтобы всё списать на мяту. Ты… заботливый. Если я попрошу ещё кое-что, ты принесешь? Не для денег матушки! Не потому, что она скажет: удавлю и всё такое.

– Принесу.

– Так и знала, – в голосе затеплилась улыбка. – Ну-ка, дайте зеркало.

– Ты всегда не одна?

– Думаешь, ужасно? Я привыкла. Они даже не подслушивают, им скучно. К этому можно привыкнуть. Если подумать, я на самом деле всегда одна.

– Лия, что за… – голос золотой женщины зазвенел гневом и сломался, как застрявший в полене нож. – Что ты делаешь?

– Можешь открыть глаза, – разрешила Лия, и, касаясь висков кончиками пальцев, повернула голову Ула. – Туда смотри.

Зеркала Ул видел несколько раз, одно было в доме у Коно, та еще диковина. Сейчас великан держал большое зеркало – такое Ул и выдумать не мог – совсем гладкое и ясное. В нем отражался летний день: весь, без искажений, мутности и струй. Посреди замечательного дня помещался сам Ул. Золотой от пыльцы, напрочь закрывающей кожу лица. Рыжий от другой пыльцы, густо нанесенной на брови. И волосы золотые! Как-никак, Лия извела на украшение «паучка» всю охапку набранных по ее просьбе цветов.

– Теперь ты не серый, – торжественно сообщила Лия.

Ул моргнул, потрогал засыпанную пыльцой щеку и улыбнулся. Над ним, как над цветником, жужжали пчелы. Две копошились в волосах, еще одна примерилась и села на нос, поползла, щекоча кожу, проверять, чем так вкусно покрашена бровь.

Дышать сделалось невозможно.

«Я теперь – рисунок. Волшебный!», – наполняясь жаром, осознал Ул. И еще подумал: ведь тот давний рисунок Полесья содержал целый мир, и всё равно он был меньше, чем настоящий мир…

Пчела жужжала и щекотала щеку. Мысли роились и жалили: как могло случиться такое – чтобы чудо вдруг обратили на тебя? Чтобы сам ты сделался – чудом… У Лии волшебные глаза. Такие теплые… И её прозрачные руки – они крылья. Они…

– Стоит признать, нам попался не худший ребенок, даже весьма кроткий, – поджав губы, сцедила мама Лии. – Эй, ты! Изволь в таком виде обедать, ей нравится. Разрешаю сесть туда.

Женщина развернулась и удалилась, напоследок жестом перечеркнув ворох цветов, использованных для детской шалости. Ул по-прежнему заворожено смотрел на себя в зеркале. Никогда, за все осознанное бытие, он не был так нелепо и беспричинно счастлив. Впервые лето растопило лед серости, застывший проклятием вокруг младенца, брошенного в реку. Преданного, ничейного…

– Цветочный человек, – позвала Лия. – Сядь. Будем обедать, я обещала маме. Ты много ешь? Досыта?

– По разному, и никогда не становлюсь сыт, – пожаловался Ул, хотя это была тайна. – Такое дело, я съесть могу много, только оно проваливается впустую. Иногда и вкуса нет.

– Сегодня ты будешь сыт, цветочный человек, – пообещала Лия. – Не смотри так, я в тебя не играю, как в куклу. Я просто… сегодня живая. Это со мной случается редко. Не мешай, хорошо?

– Со мной такое вовсе – впервые. Говори желание, – напомнил Ул.

– После еды, – осторожно отодвинула срок Лия.

– Может, мне надо будет подумать.

– Хорошо, скажу. Хочу, чтобы в саду пела птица. Обычная, как в лесу. Понимаешь, весна кончилась, они больше не поют, а я… я боюсь, что уже…

Девочка замолчала и стала смотреть, как со стола убирают траву, как ставят на освободившееся место тарелки. Туман молчания выстудил лето… Лия заметила это и заговорила о саде и цветах. Но больше не упоминала ни словом свою мечту. Она толково, ровным тоном, рассказала о вилке и правилах еды, объяснила, что лекари из Тосэна велели ей кушать пророщенные зерна и орехи, хотя от одного их вида делается дурно. Что мясо еще противнее, тем более слабо прожаренное. А самый дорогой лекарь был ужасен! Он велел пить кровь, тёплую. Так Лия попала в Полесье, где можно без осложнений и кривотолков в любой день забить на заднем дворе скотину или нацедить кровь на бойне поблизости. От крови все время тошнило, Лия ослабла до того, что перестала вставать. Лишь тогда матушка, наконец, выдворила лекаря. Сейчас матушка увлечена поисками нового человека, готового врать ей задорого, что здоровье человек может купить – совсем как одежду или башмаки…

Тарелки наполнили. Ул старательно поддевал еду вилкой, как его научили. Получалось не очень, и он, украдкой озираясь на соглядатаев, стал брать с тарелки пальцами. Лия делала вид, что не замечает. Орехи и зерна оказались очень вкусными, от полусырого мяса тошнило, зато жидкий мед с незнакомыми добавками Ул выпил до капли. А после он сыто откинулся на спинку стула. Недоуменно свёл брови: он и правда сыт! Ему жарко. Хочется вздремнуть, на душе вроде и легко, но полёта нет. Сытые, оказывается, не летают – вес тяготит их.

– Ночь и ещё день, – сообщил Ул после долгого молчания. – Я сыт и плохо соображаю. Но так, да. Ночь и ещё день, скорее не выйдет. Доберусь в Заводь, после возьму лодку и уйду в камыши, а нужная пичуга днём не покажется. Затем ещё кое-что потребуется добыть, я так хочу, и оно верно, я чую. После надо дотащить добычу обратно.

– Мама? – не поворачивая головы, спросила Лия.

– Она тоже слушает? – поразился Ул.

– Оставила бы я дитя невесть с кем, – презрительно фыркнули из-за плотного полога зелени. – Лия, ты не высказывала капризов с весны. Хорошо же, я велю заложить коляску. Эй, гадкий мальчишка! Не смей запросить лишнего. И чтобы к полудню был тут, иначе шкуру спущу.

– Мама! – Лия поникла. – Он же поверит. Что он будет думать обо мне?

– Его дело ничего о тебе не думать, его дело знать своё место, – строго и холодно отметила хозяйка богатого дома.

– Одно условие, – встрепенулся Ул. – Я чуть не забыл, а оно важное. Птицу я добуду, но её надо отпустить перед началом осени. Только так.

– Почему же? – возмутилась золотая женщина.

– Не знаю… но так – верно.

– Я поговорю с матушкой, это будет исполнено, – шепотом пообещала Лия.

Она побледнела и безропотно позволила уложить себя на подушки. Праздник иссяк вдруг, в единое мгновение. Ул поднялся, подобрал короб и заспешил прочь из сада, в душе ругая себя последними словами. Девочка с прозрачными пальцами полагала, что до осени не доживет. Её мама промолчала после слов: «Это будет исполнено»… Она тоже думала о худшем… Не стоило выставлять условия, невесть откуда вспрыгнувшие на язык. Будто из засады! Да Ул сам не ведал, с чего упирался. Но сказанное взять назад – не готов.

Ранним вечером Ул вернулся в Заводь так, как и не мечталось. Он восседал в роскошной белой с позолотой коляске, запряжённой парой крупных коней. Правил конями великан, блистательный и страшный: от одного его вида вся детвора попряталась. Коляска вкатилась во двор большого дома лодочника. Сото сам вышел, недоуменно осмотрел гостей и пригласил великана отужинать, здороваясь с ним, как со знакомым и ничуть не опасным человеком.

– Хэш Коно, – не смея быть невежливым при чужих, выговорил Ул. – Одолжите мне для дела бадью, птичью клетку и длинный нож.

– Поешь сперва, все работники уже сыты, тебе мало что осталось. После бери, что найдешь из запрошенного, глянь вон в сарае, – разрешил Сото и отвернулся.