Тот Город

Тот Город
Ольга Кромер

Неисторический роман
«Тот Город» – история о том, как легенды помогают выжить.

Как тайное место посреди тайги, свободное от всех режимов, спасло не только людей, отважившихся на побег из ГУЛАГа, но и тех, кто решил остаться и просто жить.

«Нам внушали десятилетиями, что мы живём в самой счастливой на свете стране. Я не буду вас переубеждать. И не прошу вас думать, как я. Прошу просто думать».

Ольга Кромер

«Это не фантастика, не антиутопия и не фантасмагория. И даже не исторический роман. “Тот Город” – пронзительная драма, болезненно актуальная сегодня».

Юлия Гумен, литературный агент

Ольга Кромер

Тот Город

Куда спокойней раз поверить,

Чем жить и мыслить каждый день.

Так бойтесь тех, в ком дух железный,

Кто преградил сомненьям путь,

В чьём сердце страх увидеть бездну

Сильней, чем страх в неё шагнуть.

    Наум Коржавин

Медленность, сбивчивость исторического хода нас бесит и душит, она нам невыносима, и многие из нас, изменяя собственному разуму, торопятся и торопят других… Всякая попытка обойти, перескочить сразу – от нетерпенья, увлечь авторитетом или страстью – приведёт к страшнейшим столкновениям и, что хуже, к… поражениям.

    Александр Герцен

Возможно, эта мысль покажется вам смехотворной, но единственное оружие против чумы – это честность.

    Альбер Камю

Издательство благодарит литературное агентство «Banke, Goumen & Smirnova» за содействие в приобретении прав

© Кромер О. М.

© ООО «Издательство АСТ»

Пролог

Мы шли уже семь с лишним часов почти без передышки. Я тащился, шаркая лыжами, как большими галошами, Корнеев с раздражающей лёгкостью скользил впереди, а ведь ему приходилось куда труднее, чем мне, – он прокладывал лыжню. Время от времени он прибавлял ходу и исчезал из виду. Заблудиться я не боялся, чёткая корнеевская лыжня выделялась даже в сумерках, но всё равно становилось не по себе. Подбитые камусом[1 - Камус – шкура с голени животных, обладающих коротким и прочным мехом (северного оленя, лося, косули, нерпы), которая используется для изготовления зимней обуви (кис, унт) и специальной противоскользящей подкладки на нижнюю поверхность охотничьих лыж.] лыжи катились совершенно бесшумно, беззвучно падал лишённый запаха снег со случайно задетой ветки, тёмные, почти чёрные на снежном фоне деревья стояли неподвижным ровным строем, серовато-розовое закатное небо стремительно темнело, и мир делался условным, плоским, словно старинная чёрно-белая гравюра. Потом Корнеев возвращался, вдруг выныривал откуда-нибудь сбоку, говорил, посмеиваясь: «Привет чемпионам», – и мир вновь наполнялся цветами, звуками и запахами.

Позавчера, уговаривая его пойти со мной, я сказал, что лыжи люблю, ходить умею и даже в соревнованиях участвовал. С тех пор он звал меня чемпионом и по-другому звать отказывался.

Утром, перед выходом, он заставил меня поклясться, что я не поверну назад, что бы ни случилось. Я спросил его, не нужно ли скрепить клятву кровью, он не засмеялся, глянул на меня искоса, сказал серьёзно, что крови не надо, но без клятвы он со мной не пойдёт.

– Клянусь идти вперёд до конца за великим вождём Корнеевым Кроличья Шапка, и пусть перестанут скользить мои лыжи и видеть – мои глаза, если я поверну назад, – сказал я.

Он и тут не засмеялся, цыкнул неодобрительно, сильно оттолкнулся палками, пошёл ровным размашистым ходом и через пару минут исчез меж деревьев. Я поехал следом, поначалу так же легко и быстро, но всё медленнее и тяжелее с каждым прошедшим часом. Ныли ноги, ныли руки, я весь взмок в своём толстом самодельном анораке, но стоило на минуту остановиться, как холод пробирал насквозь, до дрожи. Тяжеленный рюкзак, набитый запасами на месяц, а то и на два, оттягивал спину и плечи, непривычно высокие валенки натирали под коленками, и последние два часа шёл я только потому, что стоять было ещё хуже.

Корнеев снова вынырнул из-за дерева, сообщил:

– Полкилометра до зимовья. Заночуем там, не пройти тебе больше.

Я кивнул, он развернулся всё с той же раздражающей лёгкостью и исчез.

Я с завистью глянул ему вслед и попытался прибавить ходу. Если идти без остановки, полкилометра можно осилить за четверть часа. Всего четверть часа, каких-то девятьсот секунд отделяли меня от зимовья, от печки, от горячего чая, от счастливой возможности снять лыжи, сесть и даже лечь.

Лыжня свернула направо и нырнула под старую ель с низко опущенными ветвями, я нагнулся, задел ветку, снег свалился за воротник. Выбравшись из-под ели, я увидел в просвете между деревьями небольшую поляну, идеально белую и ровную, как накрахмаленная скатерть. Лыжня тянулась через неё прямой острой линией, словно заглаженная складка. Приземистая избушка стояла на другом конце поляны, из снежного сугроба на покатой крыше торчали корнеевские лыжи и палки. «Ура!» – закричал я, и большая пепельно-серая птица выпорхнула из ветвей над моей головой, испуганно квохча, и тут же скрылась за деревьями. Корнеев выглянул из избушки, погрозил мне кулаком. Я засмеялся, он осуждающе покачал головой и захлопнул дверь.

Полчаса спустя я сидел на грубых деревянных нарах, потягивал кипяток из алюминиевой кружки, грел о кружку задубевшие до несгибаемости пальцы, разглядывал зимовье в неровном, пляшущем свете керосиновой лампы. Корнеев возился в углу у печки. Он забросил в котелок две горсти крупы, покосился на меня, посопел и добавил горстку изюма. В зимовье запахло летом.

– Давай помогу, – предложил я.

– Отдыхай пока, чемпион, – сказал Корнеев. – Два чемкэста[2 - Чемкэст – расстояние между зимовьями, примерно 8–10 км (коми).] сделал по пухляку. Я думал, одного не сделаешь, обратно пойдёшь.

– Нельзя мне обратно, я ж тебе объяснял.

– Языком махать – не пахать.

– Ты мне всё ещё не веришь?

– Верю, – подумав, ответил Корнеев. – Верю, что так рассказали тебе.

– Но ты же сам сказал, что это может быть.

– Мало что я сказал. Что сказал, а чего и не сказал, – загадочно заметил Корнеев. – Всё, кончай тары-бары, поедим и спать завалимся.

Минут пятнадцать мы молча, сосредоточенно ели. Корнеев никогда не говорил за едой, утверждал, что еду уважать надо. После ужина он вышел на улицу, протёр снегом миски, вернулся в дом, сложил в печку несколько принесённых сырых полешек.

– Зачем сырые? – удивился я. – Вон же в углу сухие дрова.

– Чтоб всю ночь тлело, дурень, – пояснил Корнеев.

Мы расстелили на нарах спальные мешки, залезли в них, заворочались, устраиваясь поудобнее. Я вытянулся, зевнул раз, другой – сон не приходил. Сквозь печную заслонку пробивался тревожный красноватый свет, по стенам скользили тени от подвешенных под потолком пакетов с едой, едва слышно пиликал сверчок в углу у печки, и казалось невозможным, невероятным, что ещё неделю назад я был в Ленинграде. Корнеев тоже не спал, что-то напевал тихо, монотонно, будто сам себя убаюкивал. Потом вдруг замолчал, посопел и сказал:

– Кой-чего знаю я про Тот Город.

– Откуда? – удивился я.