Кантилена для мертвеца. Мистическая драма

Он, ещё раз оглянувшись на остов сгоревшего дома Химы, и совершенно не обращая внимания на впивавшиеся в ноги замёрзшие комья земли, тяжело дыша, побрёл вслед за всадником.

***

Октябрь 1851 г. Юхновский уезд Смоленской губернии. Трактир и постоялый двор «БомбардирЪ».

– Зачем я жил? Как я прожил свою жизнь? Почему именно так распорядился? Можно ли точно ответить на этот вопрос?

Он совершенно потерял счёт времени, затрудняясь ответить, как долго оставался неподвижным, глядя в окно. Поднятая вверх рука, в предплечье которой он упирался лбом, дала знать о себе онемением, а затем неприятным покалыванием тысячей игл.

– Хм-м…. Наверно можно, – продолжил Николай Васильевич, возвращаясь к своим размышлениям, – Себе можно…. Себе ответить можно и скорее всего ответ удовлетворит, вписав в заслугу литературные сочинения. А потомкам? Можно ли надеяться быть понятым через много лет? Будут ли востребованы мои герои? Но лучше пусть уж посмеются над их поступками, нежели они будут преданы забвению, а прежде станут неинтересными, вызовут равнодушие, безучастие…. Мне 41 год, а нет ни семьи, ни дома. И к своему стыду, я совершенно не вижу себя в роли отца семейства. Но, наверно это и к лучшему, чем нянчить детей вечно ледяными руками. Взрослые, так и те буквально вздрагивают от моего прикосновения.

Он горячо подул на ладони и принялся тщательно растирать плечи, ощутив через какое-то время приятную волнообразную теплоту, прокатившуюся по телу.

….

– Я хочу воздвигнуть себе памятник!

Внезапно последнее предложение было произнесено вслух, на вдохе, полушёпотом, от чего Гоголь даже поморщился и невольно оглянулся, чтобы убедиться в отсутствии свидетелей столь откровенного признания.

Комната была пуста.

– Гордыня – смертный грех…. Ишь ты…. Памятник себе захотел…. Однако эта мысль не оставляет меня. Для чего я пишу? А вот Пушкин…. В свете ходили слухи, что огромные карточные долги иногда заставляли его творить поистине нетленные произведения. То есть, проигрался в пух какому-нибудь секунд- майору и сразу за перо. А после раз и готово. Извольте получить, коли должен…. Господи, откуда это?

Николай Васильевич несколько раз резко встряхнул головой. Это были неприятные мысли, осознавая при этом, какую роль в его жизни сыграл Пушкин. А ведь некоторые завсегдатаи салонов не упускали случая посплетничать в присутствии Гоголя, зная, что он был вхож в круг близких знакомых великого поэта. Но вот уже как минуло 15 лет со дня его смерти, и непогашенные долги оплачены самим Государем-Императором. Однако ж, находятся такие, что даже из смерти и жизни его близких, готовы слепить анекдотец.

– А я всё…. Нет планов, нет сюжетов…. Нет желания уехать…, уехать без определённой цели, просто так, вперёд, по дороге, начать всё заново, как было раньше…. А теперь вот…. Пустота…. Безысходность…. Это страшно, когда нечего сказать своему читателю, нечем удивить. Даже главный мой труд не принёс мне удовлетворения. Да и был ли он главным? И будет ли? Может, стоило посвятить себя какому-нибудь департаменту, да пописывать на досуге статейки? Глядишь, и не было бы столь мрачного финала.

***

От порыва ветра, ставня громко стукнула о стену трактира. Гоголь вздрогнул и вновь стал пристально всматриваться в окно. Часть постоялого двора огороженного забором, изгибающаяся дорога, убегающая через убранное поле, ощетинившееся стернёй к какому-то серому строению, а далее в лесные околки.

И вдруг, сквозь залитое стекло, он увидел удаляющиеся от трактира через поле в сторону леса, две фигуры. Это был всадник, что величественно восседал на огромном коне, а за ним, на некотором расстоянии шёл человек, одетый ну совершенно не по погоде. Было видно, что каждый шаг давался ему с трудом. Пеший иногда взмахивал руками, словно старался удержать равновесие. Он был похож на деревянную куклу, благодаря нескладности в движениях и стоявшей ледяным колом одежде.

Николай Васильевич замер:

– Серафим…, да куда же это…? Не ходи ты туда…. Нет, Серафим, не ходи, погибнешь…, – прошептал он, – Нет…. Это мне кажется…. Я болен….

Гоголь попытался открыть окно, чтобы получше рассмотреть идущих, но вертикальная створка поднялась всего лишь на несколько сантиметров.

Хмурое небо было похоже на огромную перину с неровностями облаков, из которых мелким просом сыпал снег с дождём. И на всём пространстве, что представало человеческому взгляду, опять…, ни души. Ничего живого.

– Серое безмолвие…. Какое смирение перед смертью. Сколько немой исповеди перед неизбежностью…. Россия…. Вот место, где, по мне, так даже природа имеет душу. Живую душу. И ведь не боится же всё это живое, не трепещет в страхе, а в гордой покорности замирает пред наступающей зимой. Всё, от букашки до древа погружается в смертный сон, словно осознавая наперёд, что пробудится и оживет будущей весной. И так по кругу, смерть и воскресение. Воскресение, словно в награду за почитание Божьих творений. Однако ж сколь ни велика была бы империя, но не согнуть ей под себя естественный ход жизни. Тут ни царский указ, ни баталия не помогут.

Он прижался к окну лбом, от чего ощутил неприятную колкость. От дыхания на стекле стало образовываться пятно, которое тут же растворялось и вновь появлялось.

– Кабы вот мне так упокоиться подобно тому полю, но прежде, еще при жизни зная, что буду прощён. А то, как не вышли бы мне боком все эти заигрывания с нечистой силой. Вдруг прогневал я Его своим ремеслом, описывая то, что самому было неведомо да незримо. Да нечто же я не понимаю, что любому человеку стоит уподобиться природной безгрешности, жить в смирении, тогда…, возможно, в седьмом колене и наступит полное прощение. Отмолить все грехи и свои и предков и может так статься, что заслужишь покой, а не душевные терзания. Тело бренно, как вот это поле, что летом пьянит запахом полыни и родит пшеницу да рожь на радость людям. А наступает осень, так вроде полюшко или какое дерево, забьётся в холодном ознобе, да только накроется снегом и тут же согреется и затеплится там, где-то очень глубоко будущая жизнь. А вот такое чудо, что срубили одно дерево мужики, а по – прошествии некоторого времени, тот пень, что по его судьбе и нашему разумению был лишён жизни, без всякой надежды, ан нет, возьми и дай молодые побеги. Сам то видел. Вот и пойми эту природу. Божье творение, тут не поспоришь. И вот не мешало бы каждому попытаться постичь эту суть, но всё вокруг суета, суета, а сия неизбежность рассматривается человеком как некое далёко, полагая, что покаяние – это удел старцев.

«Па-ах. Гу-у-у» – раздался странный звук, и в погасшей печи загудело пламя.

В какой-то момент он явно почувствовал за спиной чьё-то присутствие и вскоре, пристально всматриваясь в стекло, в отражении которого различалось появление размытой человеческой фигуры, затем ещё, и ещё одной. Ошибиться было невозможно. Три человека находились сзади. К тому же, они даже не старались скрыть своё присутствие.

– Ну…, полно те казнить себя, Николай Васильевич. Принимайте гостей.

Раздался голос, при этом некто положил руку на плечо писателя.

– Всё будет…. И памятник будет…, – вмешался второй.

– Рукотворный…, – не замедлил уточнить третий.

– Рукотворный, рукотворный…, конечно же, рукотворный, – согласился второй.

– Вы за мной? – хрипло спросил Гоголь и тут же резко повернулся, рассматривая гостей.

В лицах молодых людей угадывались знакомые черты, словно с портретов, рисованных очень давно. К тому же не приглядываясь, можно было с уверенностью сказать, что вся эта троица имела между собой тесные родственные связи.

Стоит отметить, что одеты гости, были приблизительно одинаково. Цилиндры и длинные плащи – накидки. Длиннополые утеплённые сюртуки прусского стиля, под которыми виднелись фраки, жилетки с ситцевыми рубашками и шейными бантами, брюки прямого покроя и коты, покрытые дорожной грязью.

– Нет, Николай Васильевич…. Ну что вы? Что за трагичность? Мы к вам, – ответил человек, первым голосом и приложил ладонь к цилиндру, – Вот, решили навестить вас….

Он снял головной убор и, поочерёдно указывая на своих спутников, отрекомендовался:

– Позвольте вам представить…. Павел Петрович Глечик, Василий Афанасьевич Янов, ну а я Алов…. Алов Владимир Васильевич.

Видя смятение писателя, молодой человек представленный Яновым, произнёс:

– Николай Васильевич, может, соизволите проявить гостеприимство и пригласите нас пройти?

Гоголь молчал, однако, то, что происходило в номере, его даже начало забавлять. Выждав несколько секунд, Василий Афанасьевич скинул плащ и, положив цилиндр на стол, по- хозяйски огляделся, потирая руки.

– Тэ-э-экс…, -Затем по очереди взглянув своих спутников, добавил, – Располагайтесь, господа. Хозяин столь любезен, что просто неприлично не ответить на приглашение.

Казалось, что и Глечик и Алов только и ждали этих слов.

– Вот…, решили-таки заехать…. Коли вы не поехали…, в Италию….

Произнеся это, Янов не торопясь прошёлся по комнате, ненадолго задержался у поеденного древесными жуками секретера, проведя по откидной доске пальцем, на котором образовалась полоска пыли.

– А…? – произнёс он, демонстрируя присутствующим руку, – Надо сказать этому «Гренадёру»….

– «Бомбардиру» – исправил товарища Алов.

– Ну «Бомбардиру», пусть пришлёт какого-нибудь бомбардира и уберёт тут, как следует.

– Так я схожу? – нашёлся Глечик.

– После, – остановил его Янов, крутя в пальцах пыльный шарик.

Подойдя к вещам Гоголя, он приподнял с пола саквояж и, подержав его на весу, аккуратно поставил на место.