Моя жизнь и мои путешествия. Том 1

Помимо всех работающих, было много евреев, не имевших специального занятия. Их положение было еще хуже, чем у рабочих. Это были евреи, которые работали на улице или, как говорили в Варшаве, с улицы. Это были различные маклеры, уличные торговцы с корзинами в руках, продавцы мелочей в гостиницах, кофейнях или ресторанах, носильщики, люди «для разовых поручений», мусорщики, охотники за выгодными покупками и те, кто живёт тем, что подлизывается здесь и разнюхивает там.

С образованием молодежи здесь был бардак, евреи- реформаторы не дали своим детям еврейского образования. Их дети ничего не знали об иудаизме. В лучшем случае они черпали информацию из скудных источников отечественной ассимилированной атмосферы или из польской литературы.

Более богатые хасиды давали своим сыновьям еврейское религиозное образование у независимых фанатичных учителей, но дочерям давали современное польское образование, которое они хотели гармонировать со своей фанатичной религиозной жизнью. Такое воспитание детей: мальчиков по-одному, девочек по-другому, являлось причиной многих трагедий в семейной жизни польских евреев. Бедные отдавали своих мальчиков в хедер[87 - Хе?дер – базовая начальная школа в традиционной еврейской ашкеназской религиозной системе образования.] или Талмуд-Тору, а девочек вообще не учили.

Мы, вновь прибывшие юноши и девушки из Литвы или России, сыграли большую роль в культурной жизни польских евреев. Мы, в основном социалисты, стали их учителями, воспитателями, ориентирами, и когда современная еврейская пресса, литература и движения находились на подъеме, мы были теми, кто наиболее авторитетно работал на ниве польского еврейства. Варшава была наводнена преподавателями, экстернами, студентами, курсистками и вообще нашей новой интеллигенцией, что оказало большое влияние на подрастающую хасидскую молодежь. Но нам пришлось пережить огромную борьбу со старшим поколением. Тем не менее, лучшую хасидскую молодежь, как магнитом, тянуло к нам, и спустя годы мы объединились в этой общей борьбе.

Глава 12

Первый Песах на чужбине

Поначалу я зарабатывал преподаванием очень мало – около 12 рублей в месяц. За свою квартиру я платил три рубля в месяц, а на оставшиеся девять рублей мне приходилось питаться и покрывать все остальные расходы. Я не мог быть таким бережливым ни при каких обстоятельствах… и влез в большие долги. Своему хозяину за первые пять месяцев я задолжал 10 рублей, и это был для меня непосильный долг, и тогда я решил, что никогда не отдам его, и долг давил на меня как тяжелейшее бремя.

За несколько дней до Песаха мой хозяин предложил мне провести праздник с ним— всего это обойдется мне не более шести рублей за восемь дней. Шесть рублей были для меня слишком большой суммой, да и к тому же мой долг хозяину стал бы уже не десять, а шестнадцать рублей, а это означало для меня, что я наверняка останусь в долгу перед ним на всю оставшуюся жизнь, и предложение не было принято. Правда, родители моих учеников тоже были должны мне денег, но кто знает, заплатят ли они мне. Когда я рассказал им, что со мной случилось, они надо мной посмеялись: «У кого есть деньги на Песах?»

Короче говоря, накануне Песаха у меня не осталось ни копейки денег. К тому же я весь день ничего не ел. Я вообще не ожидал такой беды. Я даже не мог думать о займе денег. Я не мог пойти к другу, соседу или родственнику и попросить одолжить мне несколько рублей… Ну, я в большом отчаянии думаю, что мне придется умирать от голода в эту Пасху.

На свой первый седер[88 - Седер Песах – ритуальная семейная трапеза, проводимая в начале праздника Песах. Время проведения – вечер на исходе 14-го нисана по еврейскому календарю. За пределами Израиля принято проводить 2 седера – в этот вечер и последующий.], я отправился в Саксонский сад. Я сел на скамейку, и потекли бесконечные, болезненные мысли. В парке никого не было. Молодежи, которая каждый вечер наполняет парк пением, криками и смехом, там не было. Все они в своих теплых домах. Они счастливые, добрые и веселые. В домах «Порядок», всё накрыто, на столах вино и маца и все хорошие блюда. Отец возлежит в кителе на диван-кровати, мать сидит рядом с ним, и стоят ряды сыновей, дочерей, двоюродных братьев, зятьев и даже друзей. Читается Агада[89 - Пасха?льная Агада? – сборник молитв, благословений, комментариев к Торе и песен, прямо или косвенно связанных с темой исхода из Египта и ритуалом праздника Песах. Чтение пасхальной Агады в ночь праздника Песах – обязательная часть седера.] и едят священную пищу.

И я представляю свой дом. В гостиной за большим круглым столом сидят отец и мать с моими братьями и сестрами. На седер сегодня, как и всегда, приехали дядя Хаим и тетя Дебора[90 - Дебора Рафаиловна Иоселевская, урождённая Мышковская (1850, Ляховичи, Минская губерния, Российская империя – 1926, Москва, Россия) – мать моей прабабушки Ани.] с двумя детьми, Лёвкой[91 - Лейба (Лев) Хаимович Иоселевский (Иоселиовский) – фармацевт. В 1895 году получил в университете святого Владимира в Киеве степень ученика аптекаря, а в 1901 там же степень провизора. Работал аптекарем в Вильно, а затем в Мире. Старший брат моей прабабушки Ани.] и Анютой[92 - Анна Ефимовна (Хаимовна) Левина, урожденная Иоселевская (14 августа 1881, Новогрудок, Минская губерния – 27 октября 1962, Москва, СССР) – работала директором детского дома, воспитательницей в детском саду. Моя прабабушка Аня.], которую я так люблю до сих пор. Как бы мне хотелось сейчас посидеть с ней за одним столом! По крайней мере, смотреть на нее дома с нами так хорошо и приятно. Горит лампа-вспышка, а также наша старинная бронзовая лампа, постамент которой представляет собой лодку на воде, в лодке стоят три красивые девушки, характеризующие собой веру, надежду и любовь. На самом деле мы не произносим Агаду, но мой отец рассказывает замечательные эпизоды из еврейской истории, и все очень внимательно слушают. Отец – «гой» так тепло говорит о еврейском народе, его радостях и страданиях, о великих людях, которых породили евреи, и он все еще лелеет великую мечту о том, что евреи будут освобождены еще раз, и тогда они покажут миру, кем они являются. Горничная вносит и подает к столу дорогую еду и лучшие напитки, и все мои братья и сестры едят с редким аппетитом. А я сижу здесь один в парке на скамейке, пришло время Песаха, я смертельно голоден, и из моих глаз текут горькие слезы. Я неохотно встал со скамейки и быстро пошёл чтобы прогнать мрачные мысли.

Я долго так ходил, пока не понял, что должно быть уже достаточно поздно, и можно уже идти домой, моя хозяйка не поймет, что я был совсем не на седере, как я ей сказал. И я думаю про себя, приду к ней веселый, живой, с широкой доброй улыбкой и расскажу ей, Саре, какой чудесный седер у меня был. Вышел из парка и направился домой по улицам. Через окна я вижу, что повсюду люди пытаются приготовить седер. После звона колоколов я вспоминаю, что у меня есть кнедлики. Пусть полпорции, но лучше, чем ничего.

Думаю, еще рано идти домой, они поймут, что никакого седера у меня не было. Мне придется гулять по улицам ещё не менее часа. Не знаю, сколько времени я провёл на улице, но, когда я добрался до своего дома, ворота были уже закрыты. Новая беда – надо будить сторожа. А у меня нет ничего, чтобы дать охраннику, и он уже давно на меня злится – я часто ему звоню и редко даю ему мелочь. Я убит горем. Ворота открываются. Я пробираюсь и издалека слышу его бурчание.

Я подхожу к своей двери. Я слышу, как хозяин поет что-то из Агады. Я не хочу вмешиваться в это. Я лучше подожду здесь, на лестнице, в темноте. Но я не мог дождаться, пока он закончит. И с веселым приветствием я вошел в дом. Меня хотели почтить праздничными блюдами и бокалом вина. «Да что ты говоришь, я надут как барабан, спасибо тебе большое», – сказал я.

Они быстро закончили седер, и все пошли спать. В этот раз я заснул, как после тяжелого рабочего дня.

Когда я проснулся, было уже темно и дома я никого не застал, всем пришлось идти молиться. Поднимаю голову, она тяжелая, как будто налита свинцом. Когда я встаю с кровати, я чувствую себя настолько слабым, что едва могу стоять на ногах. И есть хочется. Я чувствую, что сердце может выскочить у меня из груди.

Быстро умываюсь и выхожу на улицу. До свидания. Магазины закрыты. Измученные евреи, их жены и дети идут в синагогу. Они знакомятся с другими евреями, поздравляют друг друга с праздником и идут вместе.

Гуляя по улицам, я встретил своего лучшего друга Волфкина. «Мне сейчас хочется грешить», – говорит он мне. «Давай, зайдём и выпьем по стаканчику пива в честь Песаха». Я принял приглашение, и мы пошли в пивную, выпили две кружки пива и закусили тонкими сухими крекерами, посыпанными солью. И так как я и раньше ощущал себя отяжелевшим, то теперь, после двух стаканов пива, мне стало в тысячу раз тяжелее. Я не мог двигать ни руками, ни ногами. Я почувствовал, что мой мозг перестал работать. Он как-то со мной разговаривает, что-то говорит, но я не знаю, что.

С величайшими усилиями я поднялся с места, сказал другу, что мне надо куда-то идти, извинился перед ним и вышел. Наверное, я провел целый день, бродя по улицам Варшавы.

Больше всего в тот день меня расстроили две незначительные мелочи. Мимо проехала богатая карета с двумя лошадьми. Одна лошадь сильно ударилась ногой о водосток и обрызгала меня сверху донизу. Мне было так обидно, что, если бы у меня была возможность, я бы убил обеих лошадей.

И вот через полдня бесцельного блуждания меня остановил запах вкусного мяса. Я увидел, что стою рядом с богатым рестораном. И вижу через окно, что внутри сидит много людей, и все едят. Но тут я замечаю, как кто-то подходит к кассе, предъявляет ассигнацию, а ему дают сдачу в виде нескольких мелких купюр. Это был мой знакомый. Жадная душа наелась досыта, а ему ещё дали массу ассигнаций на хорошую еду и прочее.

«Мерзкий мир, противный мир!»

Пока я иду и думаю о нашем испорченном мире, девушка останавливает меня радостным восклицанием: «Ной, как твои дела?»

Мне очень нравится эта девушка. Я понимаю, что она из того же штетла, что и я. Но я ее не узнаю, а она не хочет мне говорить, кто она. Затем, когда я нажимаю на неё посильней, она говорит мне, что она дочь Берла, перевозчика песка. Совсем не хорошая родословная. Я хорошо помню её отца. Маленький еврей с очень длинной бородой, всегда ходил, склонив голову до земли. Потому что, кроме перевозки песка, у него было еще одно хобби: воровство лошадей у гоев. Однажды они поймали его и так сильно избили, что сломали ему позвоночник, и с тех пор он ходил сгорбленным.

Я ей говорю, что я уже полгода в Варшаве, успешно даю уроки. Я счастлив, что нахожусь здесь, в Варшаве. Красивый, интересный город. Она рассказывает мне, что работает у банкира Кроненфельда, получает хорошее жалованье, имеет свою отдельную комнату и у неё всё хорошо. Я так понимаю, она там горничная.

Она очень уговаривает меня пойти с ней. Я сильно сомневаюсь. «Нет, – думаю, – не надо». Мне, сыну адвоката из Мира, идти к дочке Берла, перевозчика песка. Когда люди это обо мне узнают, город заплачет, ой, моим родителям будет стыдно, их глазам будет стыдно. А, может, зайти. Я так голоден, что протяну ноги, и она даст мне поесть всё, что я захочу съесть. Я долго боролся с этой идеей, пока голод не победил, и я не пошел с ней.

Это мое место. Весь дом наш. И дом похож на старинный дворец. С колоннами, с двумя львами у входа и красивыми карнизами на дверях и окнах. Мы вошли в ее комнату через кухню. Она выложила хорошие вещи: бисквиты, кнедлики, жевательную резинку, вино, видимо от её хозяина. Но боже мой, зачем мне это нужно, она бы лучше подарила мне мацы, или тарелку картошки, немного мяса. Я все равно не выпью это вино. Боюсь, я до сих пор помню утреннее пиво. Располагаюсь, перекусываю, раскалываю орехи, пью чай с консервами и аппетит все больше возбуждается. Если бы у меня сейчас был бык, я бы съел его целиком, даже шкуры с волосами не оставил бы.

Она рассказывает мне о доме, о его хозяевах и о своей «хорошей жизни», а я – беру еще печенье, еще кренделёк. Вдруг я слышу, как кто-то вошел на кухню, и что-то зашуршало. Наверное, хозяйка в шелковом платье. Наверняка она скоро зайдёт сюда, увидит свою горничную с каким-то парнем, и заподозрит нас черт знает в чём и… Я хватаю шляпу и убегаю.

Странно то, что после небольшого перекуса мне сразу становится хуже. Как и прежде, такое чувство, будто я умираю.

Тем не менее я волочу ноги и тащусь с улицы на улицу. Я не знаю, куда я иду. Я не знаю, как долго я здесь, и мне все равно, где я нахожусь. И я даже не понимаю, как я попал к студенту Хиндзелевичу – сыну сапожника из нашего Мира, посещающего Варшавский университет

Я, наверное, выглядел очень странно, потому что как только я вошёл к нему, он крикнул: «Что с тобой, тебе нехорошо?»

И сколько я себя ни сдерживал, и сколько я себя ни контролировал, я все равно не выдержал и разразился громким истерическим криком.

Он сразу понял, что со мной что-то не так. Он ничего не сказал, надел кепку, побежал вниз и вернулся с чаем, булочками, колбасой, сыром, маслом.

«Со мной много чего происходило, могу посоветовать: двух буханок хлеба с маслом пока хватит, через пару часов у нас будет настоящий ужин».

Мы поели. Я молчал. А он рассказывал мне истории о том, как он голодал в Питере:

«Сколько дней ты не ел, два дня, может, три, это ерунда. Я постился четыре или пять дней. Это означает голод. Если я всё ещё жив, то спасибо, помнишь такую, Чеботаревич. Она работала медсестрой в больнице. И когда я чувствовал, что уже расстаюсь со своей грешной душой, я заходил к ней в больницу. Визит длился иногда целый день, а иногда и больше. И она кормила меня всем самым лучшее и изысканным, даже с вином и шампанским. Там, в больнице, всего было более, чем достаточно. Да, если я еще буду жив и буду еще находиться в этом прекрасном мире, я должен буду её отблагодарить. Что ты знаешь о голоде? Я искал еду среди мусора».

В двенадцать часов ночи мы впервые поужинали. Я даже не знал, что там. Я не стал разглядывать, а бросил кусок в рот. Мне было все равно, что я туда брошу, мне хотелось набить желудок.

В ту ночь я спал у него: он не отпустил меня домой.

Следующим утром мы очень хорошо перекусили и в полдень пошли на студенческую кухню.

Своих денег у моего «филантропа», видимо, не было. Он бегал от соседа к соседу, чтобы одолжить рубль, и меня так раздосадовало то, что он хочет дать мне денег в долг, что я быстро схватил шапку и выбежал в прихожую. Довольно далеко ото всех он подошел ко мне и сунул мне в руки пять рублей. Я расстроился еще больше. Оставил его посреди улицы и пошел домой. Я, конечно, пошел пешком и расстояние было очень большое. Из одного конца города в другой. Больше часа ходьбы. Когда я пришел домой, хозяйка сказала мне, что студент Хиндзелевич уже был здесь и принес пять рублей, потому что он мне был должен.

– И где ты был все это время? Даже не ночевал.

– Всё с друзьями. Вчера у нас был счастливый день. Гостей было много, и мы хорошо провели время до позднего вечера. Наши товарищи оставили нас на ночь. А пять рублей, они мне не нужны. Возьмите их в счёт моего долга.

Глава 13

Первые годы в Варшаве

Моими первыми знакомыми и друзьями были мои соотечественники из Мира. Больше всего я подружился с двумя из них: Вулфом Эпштейном – приказчиком в суконном магазине на улице Генше, сердечным, сильным и чувствующим человеком исключительно доброй и красивой натуры и с Рафаэлем Лейбом Исааксоном, отец которого был в то время раввином Кайданова. Рафаэль Лейба получил раввинское образование, был одним из лучших учащихся Мирской иешивы и любимым учеником рава Хаима Лейба – главы иешивы. Но он «сошёл» с прямого пути. Он отверг Талмуд и начал изучать языки и математику. В Варшаве он работал бухгалтером в крупной и известной часовой компании. В то время он готовился поступить в зарубежный университет. Они познакомили меня со своим другом, который был племянником Вулфа Эпштейна – Авраамом Кастелянским. Мы вчетвером поддерживали нашу дружбу долгие годы, пока наши политические интересы не разлучили нас. Исааксон и я стали сионистами, а Эпштейн и Кастелянский стали бундовцами[93 - Бунд – еврейская социалистическая партия, действовавшая в Восточной Европе с 90-х годов XIX века до 40-х годов XX века. Бунд считал себя единственным представителем интересов достаточно многочисленного на этих землях еврейского рабочего класса.] и, союз был разрушен. Первые три-четыре года мы были неразлучны: четверо друзей с одной душой и одним сердцем. И это было хорошо для нас. Мы вместе читали, вместе танцевали, всегда вместе проводили время, вместе ходили в театр, вместе навещали наших подруг и часто, очень часто, вместе ели. Но больше всего я любил Исааксона. Я просто скучал по нему. И действительно, он был необыкновенной личностью – человеком не от мира сего. Если есть святые люди, то он был одним из них. В жизни он был кристально чист, оставлял себе минимум и делился со всеми своим последним кусочком. Большую часть своего бюджета он тратил на книги. Он любил изучать философские и социально-экономические книги. Был влюблён в Шолом-Алейхема и Фруга. У него была прекрасная идишская библиотека – мне кажется, там было все, что до недавнего времени издавалось на идише. У него также была прекрасная библиотека на иврите и множество серьёзных книг на других языках. Никаких других удовольствий, кроме духовных, он не искал. Он всегда жил принципами милосердия, доброты, красоты и добра и с гордостью подчеркивал, что все это всего лишь еврейские принципы.

Такая жизнь и стрессы продолжались почти целый год, пока однажды утром, когда я еще спал, меня не разбудил мой друг Вулф Эпштейн и не спросил меня:

– Ной, ты хочешь занять хорошую должность?

– С величайшим удовольствием, – ответил я.

– Так что вставай, одевайся, я хочу взять тебя с собой.

Я быстро оделся, и мы вышли из комнаты. По дороге он мне говорит: