Разноцветные шары желаний. Сборник рассказов

– Жизнь свою. Как у вас говорят: вся жизнь промелькнула перед глазами. Вот и давай, озвучивай, что видишь…

– Что рассказывать? Жизнь тяжёлая. Муж поколачивал, умер от водки; сыночек, которого одна вот на этих руках, – Мария Николаевна протянула к чужачке руки с мягкими синими венами, – выпестовала, выучила! В Норильск уехал.

– Счастлива?

– Да ты меня не слышишь, что ль? – Мария Николаевна даже пристукнула по столу кулачком, не заметив, что тоже перешла с собеседницей на «ты».

– Говорю ж, поколачивал. Бывало, приду в сад (на этом месте рассказа неизвестная удивлённо подняла белёсые бровки) ну, в детсад, я там завхозом работала. Вся в синяках, глаз заплывший, губы разбиты… Ни пудрой не скроешь, ни помадой. Перед детишками стыдно, а они, бывало, спрашивали: «Больно тебе, тёть Маш?»

Мария Николаевна, забыв на время о гостье, отдалившись от кухни и от сегодняшней ночи, поплыла на волнах памяти. Вспомнились нарядные пёстрые открытки. Их присылали родственники (мамины и папины сёстры и братья) на все праздники: Первомай, Новый год, День Победы. В текстах обязательно встречались слова: успехов в труде и счастья в личной жизни. Ровным строем сверху выстраивались имена, и Машенькино обязательно тоже. Перебирая эти поздравления, Маша обещала неизвестно кому, непременно достичь счастья в личной жизни. И где оно, счастье это? Его было так мало!

Первая счастливая картинка – из детства. Зима, сугробы. Маленькая Маша тащит за верёвку санки. Санок у неё двое. Одни на зависть всем девчонкам – креслице на полозьях: мягкое сиденье, обитое кожей цвета какао и украшенное по краям мохнатыми бомбошками, резная спинка… Карета, да и только! Но на горку Маша брала другие – большие, тяжёлые, с широкой доской. Разбежавшись, падала плашмя на эти санки, стремительно летела вниз. Санки неслись всё быстрее и быстрее, снег взметался серебристой пылью и таял на разгорячённом лице. Сквозь капли на ресницах расплывалось закатное солнце.

Мария Николаевна поймала себя на том, что вытирает лицо рукавом халата, как будто оттуда, из детства, попала на него снежная пыль.

Второе воспоминание из московской жизни (после школы Маша приехала в Москву, вышла замуж, родился Павлик). Вот они вдвоём, мать и сын бегут на трамвай, как обычно, опаздывают. Мария нервничает, а сын хохочет, и трикотажная спортивная шапочка-динамовка сползает ему на глаза, отчего он заливается пуще прежнего. Всегда, что бы ни вспомнила Мария Николаевна, сыночек такой весёлый, такой жизнерадостный!…

И свадьба, конечно, свадьба! Она – невеста в кримпленовом платье; жених – в модном в ту пору сером костюме с отворотами на брюках и блестящими, будто набриолинеными волосами. Только букет у Марии отвратительный: белые с прожилками, точно кровью забрызганные, гвоздики. Не иначе, гнусная какая-нибудь примета – красное на белом.

– А сынок? Опека, вишь, моя излишняя и навязчивая… – продолжила Мария Николаевна, с трудом оторвавшись от своих мыслей. – Ладно б в Европы уехал, в Голландию какую-никакую, я б ездила к нему, тюльпаны там, красоты разные. А он? Что в этом Норильске делать? Стынь, ночь…

– Но ведь, муж умер, сын уехал, сама себе хозяйка, разве не счастье? Куда, говоришь, уехал? В Норильск? Часто там бываю.

– Ох-ох-ох. – Мария Николаевна тревожно вглядывалась в тёмное окно, словно там, в подсвеченной фонарями дали, за крышами пятиэтажек могла увидеть холодный Норильск.

– Можно, я позвоню? – зачем-то спросила у визитёрши. – Спрошу, всё ли у него в порядке.

– Ночь на дворе… Звони, что ж. Разбудишь, перепугаешь. Да и телефон всё равно сдохнет, – опять непонятно проговорила незнакомка.

Снова беспокойно взглянув в окно, Мария Николаевна нажала единичку. Полились громкие гудки и продолжались до тех пор, пока женский голос с хрипотцой, словно спросонья, не ответил: «Абонент не отвечает, перезвоните позже».

– Не отвечает, – мрачно повторила вслед за роботом хозяйка. – Теперь не усну, буду переживать.

– Уснёшь, уснёшь! Скоро уснёшь! Вечным сном, – дробно захихикала визави и глумливо пропела басом:

– В вечном упокоении ве-е-ечный поко-о-о-ой!..

Сердце Марии Николаевны, совершив неимоверный кульбит, запульсировало-забилось в висках, затылке, темечке.

– Так кто ж ты такая? – спросила она, не узнавая собственного голоса. Точь-в-точь зашипела где-то испуганная кошка.

– Ты меня не узнала? Помнишь, операция, отёк Квинке… Помнишь?

– Ты медсестра, что ль? – прошептала Мария Николаевна.

И мелькнула у неё одна догадка, и догадки той она испугалась.

– Нет, не медсестра. Ну, смелее! Ты ж тогда чуть концы не отдала, душа уже крылья расправляла. Ну?

– Ты смерть моя? – одеревеневшие губы Марии Николаевны с трудом вытолкали слова наружу.

– Уф. Я уж не надеялась, что сообразишь. Намекаю, намекаю… Смерть твоя, конечно. Ты звала? Вот она я, встречай. Сегодня, ты права, денёк самый подходящий – четверг. В субботу похоронят, сыночку твоему даже с работы не придётся отпрашиваться. Дела, говоришь, все земные переделала, так ведь? Пойдём!

– Погоди! Погоди! – Мария Николаевна с силой растирала лоб, щёки. – Как это? Смерть? Как это? Смерть? Уже?! А как всё происходит?

– Этого, милочка, я тебе сказать не могу. По секрету только скажу, в благодарность за чай, больно не будет. Давай, что тянуть-то? Полночи валандаемся. Пойдём.

– Подожди, подожди! – Мария Николаевна силилась найти хоть какую-то зацепку, маленький якорёк, удерживающий её в уютном обыденном мире.

– Забираешь только тех, кто все дела переделал?

– Ну-у-у, всяко бывает, – протянула гостья, – но с тобой именно так. Ты же готова? Буквально, – она взглянула на крошечные старомодные часики на запястье, – три часа восемнадцать минут назад ты уверяла, что готова, это первое. А во-вторых и в-третьих, ты ленива, ни к чему не стремишься, ничего не хочешь. Что тянуть? Зачем жить?

– Я стремлюсь! – Мария Николаевна, часто сглатывая, проталкивала сухой ком в горле. – Я стремлюсь, – повторила она.

Отхлебнув из чашки остывшего чая, спохватилась, что ставила на стол всего одну чашку. Для гостьи. Из желудка поднялась волна отвращения, наполнив рот вязкой слюной, но Мария Николаевна продолжила, торопясь:

– Я в Париж хочу, на Эйфелеву башню! Что там ещё, в Париже? Сена…

– Не ври. Только сейчас придумала! Ни в какой Париж ты не хочешь!

Страшная гостья погрозила пухлым пальцем, похожим на опарыша. Мария Николаевна взгляда не могла отвести от этого пальца, и черви, омерзительные белые черви засуетились перед её глазами, как давеча окровавленные отрубленные руки.

– Нет! Нет! Мне рано! – кричала Мария Николаевна, мечась от окна к столу и обратно. Щёки её пылали, лопалась кожа на сухих губах. – Рано мне! У меня дел полно, пожить хочу!

– Ну-ка, ну-ка? – перебила гостья, подавив зевок, – какие такие дела? Я понимаю, картина у тебя стояла б незаконченной, или валялся недописанный роман, тогда можно было бы и отсрочить, а без причины …

– Я котёнка возьму с улицы, двух или трёх котёнков. Котят, в смысле. Я сироткам носочки свяжу к Рождеству! Мне б сыночка ещё разочек повидать! Пожалуйста!

Мария Николаевна молитвенно сложила руки, но дама кивала рассеянно и равнодушно.

– Рассчитывала ночку провести без забот, пораньше освободиться, так нет же! Упёрлась бабка! – пробормотала назвавшаяся Смертью себе под нос и схватила Марию Николаевну за руки холодными пальцами.

– Ну же! Узбогойся! Слышала, современные детки так говорят? Хочу тебя отвлечь, а то ты загналась совсем. Узбогойся! Боли не будет. Смотри на меня.

Она притянула Марию Николаевну к себе. Взгляд светлых, почти белых глаз с крошечным зрачком, размером не более точки, поставленной на бумаге шариковой ручкой, завораживал, не отпускал.

«Обкуренная, что ли? Наркоманка! Господи! Я пустила в дом сумасшедшую наркоманку!» Мария Николаевна в ужасе огляделась, словно только сейчас обнаружила странную женщину в чёрных одеждах и с белыми прозрачными глазами на своей кухне.

– Прочь! – завопила она. – Прочь! Прочь из моего дома!

Рывком выдернув руки, схватила незнакомку за рукав, потащила к выходу. Тщетно! Мария Николаевна толкала незваную гостью плечом, бедром, ткнула локтем в спину.

– Толстуха тяжеленная! – хрипела Мария Николаевна, – отъелась на дождевых червях!

И снова думала лихорадочно:

«Ты определись, Маша, если наркоманка, при чём здесь черви?! А, разберусь, мне б её только вышвырнуть!»