Красная строка

Бабушка нежно гладила внука по голове, как-то по-особенному будто пела слова. Ему казалось, что бабушкины руки очень похожи на руки мамы: такие же ласковые, нежные, теплые…

– А в божий мир только душа мёртвого уходит. Тело должно покоиться на Танды, а душа пройти сквозь ад – этого никто не минует… Люди провожали тело твоей матери.

Сегодня бабушка была печальна и особенно нежна с внуком. Она наклонилась к Холураашу и понюхала его волосы, по-тувински выразив свою любовь к мальчику. Он молчал, прижавшись к родной груди. Затем послушно повторял за бабушкой слова молитвы.

Позже ламы коснулись лба мальчика священной стрелой и священными книгами. До начала поминального ужина бабушка, взяв варёное мясо голени, сказала:

– Даже бедный не есть плёнку мяса голени. Когда ешь мясо икры, не говори, что ты богатый! – и бросила кусочек мяса голени в огонь.

Поминальный ужин прошёл в тишине и печали.

Через день после похорон Холурааш встал рано утром. Ему было тоскливо и одиноко. Люди всё еще подъезжали с табаком, аракой – молочной водкой, чтобы выразить свои соболезнования отцу и бабушке. Он ушел из аала, выгоняя ягнят, козлят и телят на пастьбу. Потом оставил скот и побрел в сторону кладбища. Над телом матери тучей кружились грифы, вороны и коршуны. Солнце уже поднялось высоко. Холурааш забрался на холм и увидел, как из лощины взмыли в небо чёрные грифы. Он и раньше любил наблюдать за птицами, которые очищали окрестности от останков павших животных. Дорогу к пиршеству им указывало вороньё. Увидит гриф скопление ворон и камнем падает вниз. Казалось, что птица разобьётся, ведь она кружила так высоко в облаках, что её не было видно с земли. Поэтому, завидев ворон и сорок возле падали, ребятня начинала смотреть в небо, ожидая падения грифа. Перед самой землёй гриф раскрывал могучие крылья и мягко садился возле жертвы, вспугнув назойливых ворон. За первой птицей прилетали другие, которые с шумом и дракой приступали к пиршеству. После драки оставались огромные перья, которые подбирала ребятня. Их вплетали в свой головной убор шаманы. Несколько перьев хранил в юрте и Холурааш. Араты не любили грифов за то, что птицы в отсутствие падали могли унести живых ягнят или козлят. А что было делать? Нельзя даже разорить гнездо грифа, потому что гнездились эти птицы высоко в горах, высиживая одного-двух птенцов.

Сегодня Холурааш увидел чёрных грифов… Он пошел быстрее к большому караганнику в Доргуне, где лежало что-то огромное, завернутое в белое. Холурааш бросился вниз бегом – и вдруг остановился: это белое было его мамой. Он подошёл, встал на колени, низко склонил голову. Длинные волосы мёртвой женщины разметались по земле. Откуда-то взялся ветер-вихрь! Край покрывала, подхваченный ветром, открыл необыкновенно распухшее лицо Чинчи. Трудно было разглядеть черты родного человека в этом лице. Кто унёс мамину красоту, её нежность, её любовь? Куда всё подевалось?

Холурааш стоял возле матери, а черные грифы, вороны и коршуны с криком кружились над ним… Кожа на его голове будто съёжилась от страха. Он попятился, потом повернулся и со всех сил помчался прочь. Только на самой вершине горы он остановился передохнуть. Холурааш сильно вспотел, его бил озноб, а зубы громко стучали. Мир вокруг казался мальчику грязно-жёлтым, точно погружённым в мутную воду.

Кое-как спустившись с вершины, он навзрыд плакал, причитал, резко взмахивал руками, будто просил мать вернуться из мира мёртвых. Ярко засияло солнце, хрустально засверкали ледники на вершине Монгун-Тайги, в чистом небе пролетали турпаны, а Холурааш продолжал плакать в одиночку. Никому не было дела до мальчика, потерявшего мать! Пасущаяся черная кобыла с маленьким жеребёнком робко подошла к нему. Он обнял её за морду с плюшевыми губами и быстро заговорил:

– Кара-Доруг, как мне вернуть мою маму, мой конь? Я очень просил всех вернуть маму. Так горячо молился всем богам, хозяевам всех трёх миров, даже Эрлик-Хаану – хозяину ада.

Лошадь стояла смирно, она, не шелохнувшись, слушала ребёнка, потому что сама была матерью. Иногда она слизывала нежными губами солёные слёзы Холурааша и всхрапывала вместе с ним.

– Почему боги и хозяева не слышат меня? И-и-и-и-и… Что мне делать, чтоб вернулась мама? Хоть ты скажи, Кара-Доруг, и-и-и-и…

Когда через три дня мальчик пришел в Доргун, тела матери уже не увидел, его растащили падальщики.

Ночью Холураашу снились грифы, они тучей кружились вместе с воронами и коршунами недалеко от того места, где лежала мать.

Снилось, как самые дикие, самые голодные, самые зубастые, самые когтистые, самые кровожадные гложут маму, полируют её скелет. Вместо матери он видел во сне груду костей, которую согревало полуденное солнце.

Где-то внутри Холурааша лежал большой чёрный камень, и тяжесть его была нестерпима. Часто его душила непобедимая тоска: он точно напитывался чем-то тяжким и жил, как в глубокой тёмной пещере: без зрения, слуха и чувств – слепой и почти мёртвый.

Холурааша постоянно охватывало чувство пустоты. Хотя был сыт – сил не чувствовал; хотя был одет – всё время мёрз. А когда он играл с ребятишками и иногда смеялся, его самого пугал собственный смех, похожий на плач…

Мама унесла с собой что-то огромное и важное, и заменить это не мог никто, даже его отец.

Юлия Великанова

Родилась в Москве в 1977 году. Окончила ВГИК (экономический факультет), Высшие Литературные Курсы при Литинституте им. Горького (семинар поэзии) и Курсы литературного мастерства (проза). Поэт, редактор, публицист. Шеф-редактор Литературного проекта www.Pechorin.net (http://www.pechorin.net/). Член Московской городской организации Союза писателей России (с 2010 года). Автор сборника стихотворений «Луне растущей нелегко…» (2016). Соавтор сборника стихов «Сердце к сердцу. Букет трилистников» (с А. Спиридоновой и В. Цылёвым) (2018). Организатор литературно-музыкальных вечеров. Участница поэтической группы «Тихие лирики начала НЕтихого века» и поэтического дуэта «ВерБа». Участница Литературного объединения «Точки» при Совете по прозе СП России. Воспитывает трёх дочерей.

Живой огонь

Подтоп внизу справа приоткрыл, заслонку печную вытянул. Посыпалась кирпичная крошка. Чихнул. Смешно стало.

Сел на низкую деревянную скамейку. Колени привычно скрипнули.

Газетку вытащил наугад из стопки, сложенной рядышком. Быстро смять и – в топку. А то сейчас зачитается какой-нибудь забавной ерундой из старых новостей.

Запах и сырость старого заброшенного дома дополнились тёплым духом горящей газеты. Через некоторое время загудело в трубе. Значит, уже можно класть дрова в главный печной зев. Побежит, разгорится пламя по берёзовым дровишкам. Дрова ещё от прежнего хозяина остались, в поленницу вдоль задней стены дома сложенные. Занялось быстро. Хорошо.

* * *

– Я тебе денег пришлю! Ты только приезжай! – Он так разволновался, что, кажется, почти кричал. – Камин затопим, у огня посидим… Приезжай, слышишь?!

Он, молча, не отрываясь, смотрит на огонь, что танцует за стеклом, языки показывает… Огонь.

Тут, у камина с живым дровяным огнём, в трёх тысячах километров от Москвы, он вдруг вспомнил девочку, ровесницу сына. Теперь уже взрослую женщину. Соседку по даче. Когда-то у них не сложилось с его сыном. Но чувства остались. Такие – общие семейные. А ведь он уже почти забыл о ней, как и обо всем прошлом, летнем, дачном, чего почти и не было. Надо было забыть, отбросить. Признать не нужным себе. В России стало неспокойно, тревожно. Больше он туда не ездок. Когда-то это было, но обойтись можно запросто. Подумаешь!..

– А помнишь? Ты помнишь? – продолжал он мысленный диалог с ней.

Она должна была помнить.

* * *

Задумался, а, может, и газетой старой всё-таки зачитался. И вдруг огоньки в стареньком окне замелькали. Один, два, три. Фонарики. Девчонки носы к стеклу прижимают. Три её дочки. И она с ними, смеётся.

Открыл им дверь. Вошли. Дом наполнился говором, шумом, вознёй и смехом, как бывает только от нескольких маленьких людей сразу.

Поставили на плиту печи чайник, он быстро закипел. Накрыли журнальный столик, чем было. Посуду и сладости натаскали из большого дома, тёмного и неуютного.

Играли в печном полумраке на слегка расстроенном пианино. Девчонки несколько раз принимались петь, но каждый раз сбивались на смех.

А часов в десять вечера вдруг дали свет. Загорелась старая пыльноватая люстра под потолком. Жалко…

* * *

Сел в тот вечер у огня. Зима. В его новом городе по русским меркам не холодная, но в каменном доме промозгло. Кондиционером толком не просушишь. А живой огонь – другое дело.

Вдруг вспомнил, как однажды летом выключили в их подмосковном дачном посёлке свет. А хозяйка дома, его бывшая жена – женщина новой формации – всё «завела» на электричество. И водоснабжение, и газовое отопление. Вообще, дачу она не любила и воспринимала, скорее, как выгодное вложение денег. Никогда здесь надолго не оставалась. Он жил летом на участке один. Подолгу.

Лет пять назад, когда были деньги, они прикупили у соседей домик. Избушку полуразвалившуюся. Но в ней была настоящая печка. Туда-то он и пошёл от августовской вечерней сырости и тьмы спасаться. Разжёг печку не спеша, по порядку…

* * *

Ещё недавно, кажется, сидели они с девочкой-соседкой долгими летними вечерами на качалке в саду. Говорили обо всём подряд. О детях вот. О дачном быте.

Она была замужем. Детей рожала. Всё девок. И у него только внучки. Дочки сына. И хорошо.

От лета к лету девчонки росли. Потихоньку подрастали и взрослые.

* * *

Сын в Израиле женился на женщине, с которой у него, свёкра, нет даже общего языка – поговорить. Большая красивая женщина, но трудно представить себе кого-то более чужого, чем она.

И вот в тот вечер он смотрел-смотрел на эту «свою» девочку. И всё путалось в печном мареве и в фонарном свете: то ли она ему желанная невестка, то ли любимая. А у него и сын есть, и дочь. И он многим своей дочери обязан. Она так хорошо заботилась о нём в новой жизни, в новом доме на новом месте, что даже не пришлось во второй раз жениться. Женщины – были. Жены – больше нет. Чувство дома, уют, покой сохраняет родная дочка. Но эта девочка – другое совсем. И объяснить-то непросто.

* * *