– Гм… ну тогда лучше вот так? – немного погодя, переставила она его руку с картонной стеной горизонтально.
– Договорились. Давай так!
Илан подготовил лист бумаги для рисования акварелью, постелил под ним клеенку. И молодые люди сели рядом друг с другом, каждый наклонив голову над своим полем. Хилай уже знала, что будет рисовать, сразу же принялась за кисть и обильно набрала ярко-желтой краски, которая растеклась в мгновение по мокрой бумаге. Ее завораживающе влекло к этим расползающимся пятнам, которые невозможно было удержать. Они словно врастали каким-то диким темпом в белое покрывало, разбегались от одного прикосновения, так рьяно, что девушка начала их ловить, чтобы остановить кистью, а получалось, только сильнее становился взрыв этой свободы, на которую выпустили пигменты краски. Будто душа вышла из заточения, и ее уже никому не остановить, она пляшет и летит навстречу буре счастья. Немного поиграв с красками, она окончательно замазала все поле желтым цветом. Далее смешала новые, более темные оттенки желтого и достаточно долго вырисовывала солнце с яркими волнистыми лучами-кудрями в отсвет дня. Все ее поле превратилось в безоблачный, жаркий закат.
Илан некоторое время думал, что рисовать, так как картину с морем он уже с утра ей изобразил в подарок. Не очень ему хотелось два одинаковых подарка. Но чем больше он не хотел ей рисовать море, тем больше волны его сердца требовали именно себя на бумаге. В один момент Илан просто сдался и пошел дорогой, куда вели его душа и руки. Воды были с летними красивыми волнами любви и гармонии.
Убрав перегородку, они оба уже знали, что на бумаге будет целостная картина их мира.
После насыщенного дня вместе в большом городе Илан проводил свою гостью до самого ее дома. Был уже глубокий вечер. Нандини и Фаравиндад волновались, потому что, как оказалось, их дочь сегодня не посещала колледж. Когда они увидели Хилай у двери дома, то были счастливы, что с ней все в порядке и она вернулась домой. Они оба хотели увидеть ее спутника, но без разрешения самой Хилай не решились. Когда Хилай вошла в дом, то мама подошла к ней и проводила дочь до спальни. Мама хотела начать давно беспокоящий ее разговор, чтобы успокоить прежде всего себя.
– Дорогая, ты не хочешь все-таки нам ничего рассказать? —со сдержанным тоном начала Нандини.
– Нет, мам, пока ничего. Простите, что не предупредила, я сама не знала, что проведу весь день не в городе. Я уезжала, но со мной все хорошо. Не волнуйтесь! – на одном дыхании выдала Хилай, так и не подняв ни разу взгляда от пола.
Ей стало очень неудобно перед отцом, но дело было сделано, а она по привычке думала о последствиях только после того, как уже совершила какой-то поступок.
После ужина, который мама приготовила специально по случаю ее дня рождения, после поздравлений и подарков, перед сном мама зашла вновь к ней в комнату. Помогла ей раздеться, собрать красивые волосы и вновь предупредила дочь:
– Хилай, мы тебя очень любим и во всем тебе доверяем. Ты сама это знаешь. Но прошу тебя, соблюдай рамки. Не совершай того, отчего потом отцу бы пришлось склонять голову перед людьми. – Нандини говорила открыто, мягко и без напоров. Ровно так, как говорит союзник, предупреждая о нападении общего врага.
– Мама, я знаю. Я ничего такого не делала, из-за чего было бы так волноваться. Я гуляла весь день по городу N. c другом. Его зовут Илан. Этого пока достаточно.
– Мы не против твоего союза с любым молодым человеком, лишь бы он был по взаимной любви и понимании друг друга. Лишь бы он осознавал и понимал твою ценность. Дорогая, а он и его семья готовы принять тебя?
– Я чувствую, что да, он понимает и принимает. Но ему надо время. – Она повернулась к маме, сидя на кровати, пока та собирала ей волосы в свободную косу. – Ему надо немного еще времени, чтобы окончательно понять нашу связь. А я умею ждать. Теперь уже умею.
Глава 17
С приходом весны часто ощущается возрождение не только природы, но человеческой души и тела. Наступает пора пробуждения от длительного, порой в долгие годы жизни, сна. Всегда приятно ощущать эту новость души, которая начинает ощущать, чувствовать, трепетать и цвести. Цвести в первый раз или вновь, после разрушительного нападения со стороны варварских ветров судьбы. С жителями одного маленького городка у синего моря происходило вновь точно такое же пробуждение. Пробуждение ото сна. У кого-то впервые, у кого-то вновь после принудительного усыпления, но все словно открывали свои глаза и смотрели новым взглядом на красочное воссоздание картины мира.
Ввиду того, что Илан выбрал путь сближения с отцом и принятия его идей с уважением, молодой человек абсолютно искренне предполагал, что идет по пути диалога и, делая каждый шаг навстречу отцу, он ожидал и разметил себе план шагов отца к себе. Он не понимал, что у Исмаила слишком глубокие корни взглядов насчет жизни сыновей. Что, возможно, отец внешне будет стараться и даже сам верить в то, что шаг за шагом идет к взаимопониманию, но на самом деле избавиться от своих тревог, страхов и установок он не сможет, скорее, никогда. Ну во всяком случае не в этом времени, не в этом поколении, не в этой жизни. Молодой человек также не понимал, что его путь сближения с отцом, который он выбрал, будет все сильнее стирать границы. Что никто не сможет сказать, отец ли примет его взгляды и будет со временем оттаивать в чаше любви и принятия сына, или сам Илан, выгорая, возьмет более легкий курс и будет принимать мнение и взгляды отца.
Сын все чаще проводил сам переговоры по поводу бизнеса отца с компаньонами. Принимал участие в закупках, выбирал новый ассортимент для лавки и очень радовался к концу месяца результатам продаж и успешности своего выбора. Он чувствовал, что на верном пути к взаимопониманию с Исмаилом. Он часто с отцом разговаривал о его детстве, вдавался вновь и вновь по несколько раз в подробности истории, связанные с дедушкой и бабушкой, с их отношениями с тетями и дядями. И каждый раз находил объяснение нынешним поступкам отца, которые уходили глубоко в его детство. Илан был чрезмерно чутким и понимающим молодым человеком, что несомненно было очень ценно для его родных и семьи. Он много понимал из того, чему люди годами учатся, но так и не могут постичь. Было бы справедливо сказать, что принятие – это его стихия. Но чем это помогало ему самому? Скорее, глядя с высоты общечеловеческого понимания, ему самому ничем это не было выгодно. Но на то каждый человек и есть индивидуальность, чтобы не подчиняться общим законам и пониманию. А главное, чтобы его путь был его собственным сознательным выбором.
Когда отец бывал не в духе и ругал его за какие-то недочеты, то Илан обязательно вспоминал его историю, как дедушка жестоко физически наказывал отца за непроданные дыни на базаре, за несобранную траву на поле для кроликов, за много чего еще, когда ему и восьми лет не было. Казалось бы, в таком возрасте Илан только и делал, что приходил к отцу в лавку больше важничать, чем заниматься чем-то полезным. Основное время он в этом периоде жизни проводил в школе, за учебниками и за своими рисунками. В эти моменты ему становилось горько за свои проделки и непонимание отца. За то, что он думал только о себе, и не знал, какие тяжелые дни были у Исмаила в этом же возрасте. Илан почти сам завидовал себе и хотел бы поменяться с отцом, лишь бы ему было тогда в детстве лучше.
Когда мама ласкала ему волосы, все также, по-прежнему, гладя его по голове на своих коленях, то молодому человеку вспоминались рассказы о том, как отца в возрасте четырех лет оставили в далекой деревушке с дальними родственниками одного, вспоминал из его рассказов почти постоянно голодного и одинокого, брошенного ребенка. Он отчетливо представлял момент отъезда мамы с сестрой, когда отец босыми ногами бежал за отъезжающим автобусом, плакал, падал, вставал, вновь бежал и хотел вернуть маму и сестру, вернуть себе свою безопасность и веру в мир. Но они все дальше и дальше отдалялись от его. Молодому человеку становилось настолько невыносимо больно, что он резко вставал, освобождаясь от рук мамы, почти со злостью к своему миру, покою и счастью.
Илан все больше проникал в боль и травмы своего отца, впитывая его раннюю жизнь и, как следствие, его текущее мировоззрение. Он понимал, что отца изменить почти невозможно, как бы он ни хотел ему счастливого настоящего. Он только ломал голову, как создать это счастье, не вовлекая в это самого Исмаила. Для него эта цель стала как будто смыслом жизни, а ругань и недовольство отца воспринимались почти с нежностью.
Если сравнить с ранним детством и юношеством, конечно, их отношения стали гораздо стабильнее. Илан уже оканчивал третий курс университета, и еще один год учебы уже виделся ему почти завершенным. Планы на жизнь менялись. Амирам прекрасно справлялся с бизнесом в городе, а Илан уже пришел к соглашению, что будет вести дела лавки в своем родном городке. Отец был весьма счастлив, так как тоже видел Илана поближе к себе и Ханне, в то время как Амирам далеко со своей супругой.
Единственное, чем его расстраивал Амирам, это тем, что новостей о пополнении в его семье все никак не было. Исмаил и Ханна очень ждали этого момента. Про Ашера Исмаил старался не думать и вовсе. Хотя, как он ни старался, сына из сердца выбросить не мог. И при любом шепоте дома прислушивался, чтобы узнать, как он там в городе живет. Оставшись один, без работы, без средств, без квартиры. Тем временем у Ашера прекрасно сложилась жизнь с супругой. Клэйр была в положении, они уже оплатили первоначальный взнос за квартиру. Оба работали в одной компании и вели жизнь весьма с достатком. В день, когда Исмаил узнал о скором пополнении в семье Ашера, он отчетливо в себе отметил и радость за своего сына, и досаду, что старший еще никак не обрадует родителей, и грусть, что ему не удастся никогда наслаждаться общением с этими внуками.
Он уже не чувствовал обиду за непослушание сына и не держал зла на него за это. Его больше волновала жизнь Илана. Если он себе позволит эту слабость по отношению к Ашеру и будущим внукам, то это будет открытой дорогой – Илан также может сойти с того пути жизни, что отец видел примерным и подобающим сыну Исмаила. Он всегда радовался своей победе над глупыми занятиями младшего сына, его бесплодной тратой времени с красками, над пустым его времяпрепровождением. А сейчас не мог допустить своей слабости, которая привела бы к непоправимым последствиям для жизни, будущего счастья и успеха младшего сына.
В один из теплых осенних вечеров, больше чем через полгода после свадьбы Ашера, когда Илан был с Хилай, Исмаил заговорил с Ханной о дальнейшей жизни сына.
– Ханна, я думаю, что Илан, как только окончит университет, а осталось-то всего один год, то было бы неплохо организовать его жизнь и осчастливить его семейными узами. Я не хочу, чтобы мы ждали и тянули с этим вопросом, как со старшими сыновьями. Он с тобой ни о ком не разговаривал? Возможно, у него есть невеста?
Ханна от неожиданности такого подхода даже сначала растерялась, потом собралась с мыслями и ответила супругу, что ничего не знает, но может спросить и узнать. Ханна была в замешательстве от своих собственных мыслей, что никогда не думала даже спросить об этом столь близкого человека, к кому она практически полностью приросла душой за все эти годы жизни. И она не могла себе объяснить, почему у нее эта мысль ни разу не возникала. И причиной были не легкий стыд и стеснение, как со старшими сыновьями, а даже некий запрет на эти раздумья. Как будто Илан целиком и полностью принадлежал отцу, что ее даже в какой-то момент напугало. Как будто она могла пропустить что-то еще не менее важное в его жизни за забором этого искусственного барьера. Чтобы отогнать чувство вины и тревогу, она обещала себе сегодня же вечером поговорить об этом с сыном.
Илан и Хилай все еще не могли встречаться в саду у нее, так как слишком долго надо было дожидаться темноты. Поэтому до самого заката солнца они прохаживались у моря, посещали кафе и рестораны, и только к самому отходу солнца он провожал ее до дома, потом уезжал к себе в город или уходил домой.
Сегодня молодые люди пошли в небольшой парк, который находился на окраине городка. Был светлый, безоблачный, весенний день. Дождавшись появления звезд и луны на небе, Хилай легла лицом к небу на траву у небольшого дерева. Илан, сидя на скамейке, уже давно облокотился головой о спинку скамьи и наблюдал за еле заметными сверкающими точками на небе. Обратив внимание, что подруга выбрала более удобный ракурс на земле, он ее спросил:
– И что ты видишь?
– Бесконечность. А ты?
– Ограниченность.
Хилай повернулась к нему, чтобы проверить, туда же он смотрит, что и она, или нет. Как будто хотела проверить, насколько их угол взора отличался, что такая разная картина создается.
– Ладно, а что ты еще видишь, Илан?
– Темноту. А ты?
– Свет далеких звезд, отблеск холодного месяца и свободу. А что ты чувствуешь?
– Холод от ветра. А ты?
– Тепло земли, – ответила Хилай, затем засмеялась и спросила: – А ты точно там же, где и я сейчас?
– Видимо, нет.
– Тогда иди ко мне и ложись рядом! – без промедления сказала она молодому человеку, перевернулась на живот, как будто хотела точно проследить его траекторию движения и быть уверенной, что он окажется именно там, где сейчас она.
Когда Илан подошел, она попросила его закрыть глаза и лечь, не смотреть, пока она не скажет. Молодой человек улыбнулся, глядя на нее сверху, и последовал ее просьбе. Сел рядом с ней, затем лег на спину. Когда он окончательно принял удобное положение, то почувствовал тепло совсем рядом, а на лице защекотали пряди непослушных кудрей. После чего последовала команда: «Теперь открывай!»
Открыв глаза, он увидел бесконечное небо, светлую, почти полную луну и рядом чувствовалось тепло ее тела. Она повернулась к нему и спросила:
– Ну что, здесь ведь картина гораздо правдоподобнее? Не так ли?
Илан не ответил. Взял ее руку и приложил к губам. Через некоторое время он сказал:
– Рядом с тобой не картина неба другая, а сама жизнь другая…
Молодой человек сам понимал, что чем ближе подходит время к его выпуску, тем ближе точка, которая будет завершением. Он запрещал себе думать над этим, так как ему была страшна мысль, что однажды надо будет выбирать. Также, как однажды пришлось Ашеру. Готов ли он к этому выбору? Ему было легче подумать, что лучше бы его самого не было в этой истории, чем пожертвовать ею или отцом. Изо дня в день, особенно после свадьбы Ашера, ему становилось все тяжелее защищать себя от этих мыслей. Они подобно иглам, которые вонзались в плоть, кололи его и появлялись тогда, когда он их меньше всего ожидал. Они отравляли его жизнь. Единственное, что его спасало, – это или Хилай, которая приходила на помощь, или кисти, мастихины и краски.
На этот раз спасла его от этих мыслей Хилай. Но Илан боялся, что однажды ее помощь может быть ему даже более боль приносящей, чем если бы он тонул в своих горьких темных мыслях. Что ее рука, которая так легко выносит его из болота и тины размышлений, окажется сама невыносимой болью. Что ее улыбка будет дарить ему тепло, а сердце безграничную поддержку, а глаза ее будут плакать. Этого он бы не смог вынести. Тогда он перекидывался невольно на другой берег болота. Там он видел мальчика, которого жестоко бил родной отец, которого оставила родная мама. Мальчика, который рос в боли и лишениях, мальчика, который сам всего в жизни добился и сделал все, чтобы Амирам с его сестрами и братьями ни в чем не нуждались. И этот мальчик просит лишь одного, чтобы Илан подарил ему его спокойный уход на покой. Именно так отец ему озвучивал свою единственную теперь просьбу.
Второе его спасение – это его страсть. Страсть, которую тоже отец не хотел в нем видеть и с ним видеть. Сын никак не мог понять, почему все, что ему так ценно, оказалось вразрез с единственным желанием отца. Он порой уходил в глубокие размышления, почему все, что он так любит, было выбрано именно настолько несовместимое с отцовскими установками. Он приходил даже однажды к мысли, что, возможно, он приемный ребенок в семье, раз у них такое несовпадение с отцовскими взглядами.
С момента дня рождения Хилай он создал несколько картин, которые тщательно прятал до некоторого момента в шкафу в комнате общежития. Однажды, пока он был занят созданием одной из картин поздней ночью, к нему заглянул один из приятелей из параллельной группы его потока в университете. Увидев картину, молодой человек не мог описать свое изумление и восхищение. Именно этот приятель помог Илану когда-то с поиском магазина с инвентарем для художников. И та лавка принадлежала одному из друзей его дяди. Молодой человек сразу же предложил Илану продавать свои картины, так как это принесет ему гораздо больше дохода, чем работа в библиотеке в университете. Илан никогда не думал об этом и вовсе свои картины и занятие рисованием считал чем-то очень недостойным и постыдным. И этого сокурсника бы он не пустил в комнату, зная, что он придет. Но все сложилось именно так, что комнату он не закрыл на ключ. Когда приятель постучался в дверь его комнаты, он растерялся, так как заметил, что дверь в комнату не закрывал. Допустив эту оплошность, студент от волнения на вопрос, можно ли войти, ответил приятелю положительно. И вот теперь мало того, что молодой человек увидел его всего перемазанного в красках, так еще и хвалит его картины и предлагает на этом зарабатывать. У Илана как будто мир сошел с рельсов и поплыл какими-то размытыми границами там, где было все четко и ясно очерчено. Молодой человек сообщил Илану, что через месяц он встретится с дядей по их плану встреч семьи и тогда возьмет с собой его картины, чтобы выставить на продажу у того лавочника. Он взял с Илана обещание, что тот даст ему все свои картины. И тогда приятели посмотрят, что из этого получится. Оба молодых человека сдержали свое слово, и ровно через месяц все картины были переданы дяде. Далее тот должен был передать их при встрече своему другу-лавочнику.
Илан первое время после передачи почти каждый день ожидал новостей от приятеля, и даже иногда строил себе планы или мысли, сколько бы смог за них получить. Но тот не говорил ничего, а сам молодой человек стеснялся начинать разговор об этом. В какой-то момент даже ему показалось, что лучше и вовсе не думать об этом, пусть все сложится так, как сложится. Потом он даже немного забыл о них, ведь так было легче жить. Минуты ожидания всегда очень тягостны, а дни и недели совершенно невыносимы. Легче забыть или сказать, что они и не очень много стоили, обесценив свой труд, предав свои чувства. При таком настрое легче переносить эту боль неизвестности.