Смешенье

– Взываю даже не к полу, но к грязи в его щели, ибо не вправе обращаться к полу непосредственно, покуда не возвращу себе честь и достоинство янычара. И всё же надеюсь, что некоторые из моих мыслей проникнут в уши какой-нибудь кушетки, или софы, или кто тут принимает решения.

По ходу вступления Даппа несколько раз тыкал его в бок, а Мойше предостерегающе покашливал, мешая разогнаться как следует.

– Я постыдно дал взять себя в плен под Веной и некоторое время скитался по христианскому миру – долгая история, не имеющая внятного начала, середины или конца. О, предивная грязь в трещинках пола, дозволь рассказать, что я проведал, прежде чем окончательно утратить рассудок и докатиться до нынешнего жалкого состояния. Есть во Франции герцог, осквернивший морские просторы множеством военных кораблей, новёхоньких и отлично вооружённых; герцог сей вкушает наинечистейшую пищу, какую только можно вообразить, и владеет несколькими снежно-белыми красноокими конями, столь любезными высокородным ценителям. Он отчасти ведом корсарам сего города, а возможно, даже имеет долю в некоторых из здешних галер. Сказанный герцог, если заранее известить его о нашем плане, отправит свой флот в Бискайский залив с приказом следить за побережьем, вдоль которого наш галиот ввиду отсутствия навигационных приборов вынужден будет следовать.

Долгое обсуждение на турецком, затем:

– Туфель, если встретишь грязь на полу, что мы находим крайне маловероятным, учитывая безукоризненную чистоту наших покоев, скажи, что я знаю об этом герцоге. Не такой он человек, чтобы принять участие в плане из чистого бескорыстия.

– Грязь в полу – или, возможно, соринка, которую я занёс на реснице! Без упомянутого герцога нам так и так практически не обойтись, ибо галиоту по пути в Каир потребуется эскорт для защиты от пиратов Сардинии, Сицилии, Мальты, Калабрии и Родоса. Грозная армада сего преславного города занята другими делами, французский же флот всё равно бороздит эти воды, сопровождая купеческие галеры из Марселя в Смирну и Александрию…

Однако тут паша, очевидно, решил, что выслушал вполне достаточно: он хлопнул в ладоши и что-то сказал по-турецки. Невольников и хозяина немедленно выставили из аудиенц-залы в восьмиугольный двор касбы. Джек думал, что это провал, пока не увидел улыбку на лице хозяина, несомого в паланкине двумя рабами-нубийцами.

Джек, Даппа, Вреж и Мойше побрели через ворота в город и остановились под огромными железными крюками, торчащими из стены ярдах в двух ниже парапета. На некоторых были насажены огромные бесформенные куски чего-то непонятного, остальные были пусты. Над одним из крюков сидел на парапете человек, окружённый группой янычар.

– Что сказал паша под конец? – спросил Джек у Даппы.

– Если сильно сократить, он сказал: «Приступайте».

Даппа, будучи гребцом на турецких галерах, в совершенстве выучил язык, потому его и взяли на аудиенцию.

Лицо Мойше де ла Круса приняло торжественное выражение, как будто он творит молитву.

– Тогда с наступлением лета мы отплываем к Бонанце.

Над ними янычары внезапно столкнули сидящего человека со стены. Он немного пролетел, набирая скорость, и напоролся на крюк. Человек заорал и задёргался, но соскочить не мог – крюк вошёл ему глубоко во внутренности. Янычары развернулись и пошли прочь.

Однако не только этот эпизод смущал Джека по пути в нижний город. Паша несколько раз долго говорил по-турецки. А сейчас Даппа бросал на Джека такие особенные взгляды, какими, бывало, награждали его люди вроде Элизы или сэра Уинстона Черчилля. Как правило, они не сулили ничего доброго.

– Ладно, – сказал наконец Джек. – Выкладывай.

Даппа пожал плечами:

– По большей части паша обсуждал со своими советниками вопросы практические: не «делать ли», а «как делать».

– Приятно слышать. А теперь объясни, почему ты нехорошо на меня косишься.

– Когда ты помянул окаянного герцога, паша сразу понял, о ком речь, и мимоходом заметил, что этот самый герцог с недавних пор одолевает его просьбами узнать о местонахождении некоего Али Зайбака – беглого англичанина.

– Имечко не английское.

– Это иносказательная отсылка к персонажу «Тысячи и одной ночи», прославленному каирскому вору. Снова и снова стража пыталась его схватить, но он всякий раз ускользал, точно капелька ртути, когда хочешь прижать её пальцем. «Зайбак» по-арабски «ртуть», вот вора и прозвали Али Зайбак.

– Занятная сказочка. Однако от Каира до Англии далеко.

– Сейчас ты прикидываешься дурачком, Джек, что в некоторых юридических системах равносильно письменному признанию.

Даппа поднял глаза к стене, где корчился на крюке человек.

– Может быть, насчёт Джека ты и прав, но я искренне ничего не понимаю, – сказал Мойше.

– В Париже о Джеке шла слава, – вставил Вреж Исфахнян. – Некий герцог невзлюбил его с тех пор, как Джек испортил праздник, удавил одного из гостей, отрубил руку герцогскому сыну и устроил цирк перед Королём-Солнце.

– Может быть, этот герцог узнал о Джековых несчастьях на море и стал наводить справки, – предположил Даппа.

– Что ж, я как бывший янычар, оправляющийся после тяжёлой головной травмы, слыхом про такое не слыхивал, – сказал Джек, – однако если это поможет делу, пустите слух, что местонахождение Али Зайбака удастся выяснить – если только герцог д’Аркашон согласится участвовать в нашем плане.

Книга 5

Альянс

Дворец Жювизи

10 декабря 1689

После того как кардинал Ришелье распознал, а Людовик XIII вознаградил дарования мсье Антуана Россиньоля, тот выстроил себе небольшой дворец. Позже он пригласил самого Ленотра разбить вокруг сад. Поместье находилось в Жювизи, под Парижем, где король тогда держал двор.

Когда сын Людовика XIII перевёл двор в Версаль, сын Антуана Россиньоля, унаследовавший его дворец, познания в криптоанализе и должность, внезапно очутился в глуши. Переместился не он, а центр власти; Жювизи стал чем-то вроде отдалённой заставы. Другой продал бы дворец за бесценок и выстроил новый поближе к Версалю. Бонавантюр Россиньоль не тронулся с места. Ему не надо было постоянно торчать при дворе. Удалённость и связанные с нею тишина и покой только способствовали работе. Король, очевидно, одобрил решение младшего Россиньоля и время от времени навещал его в Жювизи. Крохотный уединённый дворец, окружённый регулярным парком и высокой стеной, казался Элизе идеальным маленьким королевством тайн, в котором Бонбон – король, а она сама – королева или по крайней мере фаворитка.

Парк был совсем в ином стиле, чем Ленотр выбрал для Версаля, гораздо миниатюрней, с меньшим количеством статуй. Однако, как и королевские сады, он великолепно смотрелся из верхних окон дворца, откуда и глядела сейчас Элиза. Спальня Бонбона располагалась на последнем этаже, в центре здания, так что когда Элиза вылезла из постели, сделала три шага по холодному полу и посмотрела через окно вниз, ей предстала дорожка, образующая ось парка. Разумеется, листва давно завяла и почернела, но завитки партеров по-прежнему манили взгляд. Во всяком случае, Элизе было на что смотреть, отвечая на вопрос Бонбона.

По сути он хотел знать, какого чёрта она здесь. Почему-то вопрос слегка её раздосадовал.

Элиза приехала вчера вечером, грязная и вымотанная, с единственной мыслью – уложить Жан-Жака, потом рухнуть самой и проспать несколько десятилетий. Вместо этого она полночи предавалась страсти с Бонбоном и тем не менее чувствовала себя гораздо более отдохнувшей, чем если бы проспала всё это время мёртвым сном. А может, то, что она до вчерашнего вечера считала усталостью, было чем-то совсем другим.

Ему достало учтивости не спрашивать, что происходит. Он благородно и даже с юмором воспринял появление Элизы и её домочадцев у своих ворот. Это пришлось ей по душе, как и то, что произошло позже. Однако теперь, когда солнце встало, а любовный голод был утолён, наступило время тягостных объяснений. Некоторые части мозга предстояло разбудить, а Элизе это не улыбалось. Она смотрела на мёртвый парк, скользя взглядом по извивам партеров, и старалась побороть раздражение.

– В письме вы упомянули, что собираетесь посетить Лион, – напомнил Россиньоль. – Это было шесть недель назад.

– Да, – сказала Элиза. – Дорога в Лион заняла десять дней.

– Десять дней?! Вы шли пешком?

– Одна я добралась бы скорее, но со мной был пятимесячный младенец. Караван состоял из двух карет, грузовой телеги, а также конных сопровождающих, которых одолжили мне лейтенант Бар и маркиз д’Озуар.

Россиньоль поморщился.

– Громоздко.

– Труднее всего, как ты знаешь, первые двадцать миль.

– Дюнкерк практически не сообщается с остальной Францией, – признал Россиньоль.

– Ты бывал в Лионе?

– Проездом по дороге в Марсель.

– И он показался тебе унылым и скучным в сравнении с Парижем?